Кончилось долгое время генерального секретаря коммунистической партии Леонида Ильича Брежнева. А следом за ним сменялись и как-то даже спешили уходить из жизни его наследники. Но меня это мало интересовало: далеко было от нашей Сибири географически, и, главное, никаких перемен в государственном устройстве не предполагалось. Зато в личной жизни наметились перемены. По распределению после окончания своего филфака я отправлялся в сельскую школу. Призвания учителя не ощущал. А решение принял, когда увидел, как чуть ли не половина наших девушек срочно повыходила за технарей, что позволяло, по крайней мере, остаться в городе — нашем или соседних, неважно. Вот тогда и пришла простая мысль «кто-то должен», и я не стал искать уловок — поехал в село.
Поехал не один. У меня была подруга несколькими курсами ниже, которая сразу, не обсуждая, отправилась вместе со мной. Да что говорить: мы любили друг друга. Она перевелась на заочное отделение. В районном отделе народного образования определили мне место в не близком от райцентра селе, но зато в школе-десятилетке. Это совпало с моим желанием: если уж попробовать учительство, то с ребятами постарше. Директор школы Евдокия Васильевна обещала решить наш жилищный вопрос и свое обещание сдержала. То, что брак у нас был так называемым гражданским, ее не смутило. И вот мы поселились в одной половине брусового двухквартирного дома: кухня, закуток, в который поставили кровать, и большая комната. Из окон этой большой комнаты открывался вид на заречные дали, а внизу под горой лежала невидимая из окна река. Но если выйти за калитку и пересечь дорогу, то представала и река неправдоподобно синего цвета.
Как раз той осенью достроили в селе новый Дом культуры. Мою жену взяли туда заведующей, пригодилась музыкальная школа и неоконченное высшее образование. Перед открытием вышли мы на воскресник по уборке территории. Пришли в основном учителя да еще две девушки из совхозной конторы. Мы грузили совковыми лопатами битый кирпич, куски раствора, бетона в тракторную тележку, а сам трактор «Беларусь» потихоньку двигался к местам скопления мусора. Тракторист, молодой разбитной парень, был сильно пьян. И вот при очередном маневре он просто выпал из кабины, и трактор переехал его сначала передним колесом, а затем задним, буквально вдавив в землю. «Вот как оно бывает», — сказал я себе, наблюдая нелепую смерть. Трактор между тем чихнул и остановился. Но, оказывается, до смерти было далеко. Парень закопошился, а потом и вовсе попытался встать на ноги. «Лежи, лежи!» — закричали мы. Один из учителей хотел бежать за мотоциклом, чтобы доставить пострадавшего к фельдшеру. Тот замахал руками и поднялся. Тогда уж мы подхватили его под руки и повели к больничному пункту.
Назавтра я узнал: перелом одного ребра, остальное в порядке. И все-таки история произвела на меня впечатление. Я увидел, как близко, как рядом с нами смерть. Как легко наша жизнь может смениться несуществованием. И лишний раз подумал о том, что нужно быть бережнее с теми, кто нас окружает, кто нам доверился. И здесь, в деревне, это относилось к ней, моей подруге и жене.
Работников клуба было двое: моя жена и техничка тетя Катя. Не знаю, как бы я работал с этой тетей Катей после того, что там приключилось. Зарплату им привозила из райцентра совхозная бухгалтерша. Приходила к ним в клуб, выдавала. Однажды жена сунула деньги в карман пальто, а уходя на обед, их не обнаружила. Никого, кроме них, за эти полдня здесь не было. Жена развела руками, с надеждой посмотрела на тетю Катю, та изобразила полное непонимание. Подруга моя была растеряна, оскорблена. Я призывал ее потребовать от технички признания вины. Верил ли в ее покаяние? С какого бодуна? Предлагал даже сам поговорить с пожилой клептоманкой. Нет, жена решительно воспротивилась.
— Она меня проучила, — сказала жена.
— Что ты говоришь? За что проучила?
— Показала, что не надо быть такой доверчивой.
Я чуть не заорал в гневе, но поглядел на нее и все понял: ей не хотелось, чтобы человек оказался полным негодяем.
Но как после этого снова общаться с тетей Катей, говорить ей «здравствуйте» и «до свидания»? Однако все разрешилось само собой. Понадобилось тете Кате уехать в город помогать дочери в сложной ситуации. И на смену пришла бывшая доярка, у которой заболели ноги: на ферме стало работать невмоготу.
В школе среди прочих я получил и выпускной класс — это было интересно и ответственно. В правом ряду сидела ученица высокого роста, со спокойными и размеренными движениями, с большими широко открытыми глазами, слушала внимательно, даже вдохновляла меня общаться так, чтобы не потерять ее внимания. Как-то показал ее жене, когда она с одноклассниками пришла в кино. «Волоокая Ио», — сказала жена.
Я помнил, что в греческих мифах волоокой величалась Гера, но ведь Зевса-то точно околдовала Ио, после чего последовали печальные, даже кровавые происшествия, связанные с олимпийцами. Впрочем, для нашей истории эти разночтения не важны.
Вернулся из армии старший брат моей симпатизанки Миша.
Это был высокий, белобрысый парень, наверное, по-своему симпатичный, если бы не бездумный взгляд его красивых голубых глаз. Наверное, в чем-то глаза их были похожи. И все-таки я, конечно, отдавал предпочтение моей ученице: в ее глазах была осмысленность и тихая тайна.
Миша, как и полагается отслужившему в армии, не сразу заступил на работу. Он отдыхал, ходил в кино, посещал танцы в клубе. Потом стал являться в клуб в дневное время, когда никаких развлечений не предлагалось. Просто там находилась моя жена, составляющая какие-то планы типа концертов к разным праздничным дням или учившая играть на пианино дочку директора совхоза — музыкальной школы у нас не было.
Короче, без всяких стилистических ухищрений надо сказать, что он влюбился в мою жену. Я вполне его понимал. Ведь и меня пленили черные глаза, то вспыхивающие живым огнем, то спокойные, как ночные озера. И это совсем не заимствованный у поэтов образ. В недавние наши ночные купания я глядел в ее глаза и видел отражение темной, глубокой воды — что-то похожее возникало в них, когда она слушала Чайковского или любимую симфонию Калинникова. Она умела говорить точно и образно, а главное, с душой, зажигаясь сама и зажигая собеседника или того, кто просто слушал. Она очаровывала. И ее подвижные руки и ладная фигура тому способствовали. Может быть, ей не хватало округлости форм и длинноногости. Но и без того я осознавал, как мне улыбнулась жизнь.
Иногда, справляясь пораньше с подготовкой уроков, я приходил за нею в клуб. И вот как-то застал Мишу, который сидел и внимательно ее слушал.
Слушал ее игру на этом расстроенном пианино. Ну конечно, «К Элизе», милая бессмертная музыка. Мне показалось, он без удовольствия встретил мое появление. Она доиграла. Мы вышли. Она заперла двери. Пути наши расходились, он жил на другом краю села. Похоже, я прервал сеанс просвещения.
— Он обиделся, — сказала моя жена.
— Обиделся? На кого?
— На меня, на тебя, — сказала она. — Вчера он меня провожал, а сегодня не вышло.
— Мне ревновать? — изобразил я интонацию горячего эстонского парня.
— Да ладно, не паясничай. — Она не приняла, как мне показалось, удачного несерьезного тона.
Дальше мы шли молча. Что-то мне это и всерьез начинало не нравиться. И уже почти у самого нашего дома она остановилась и повернулась ко мне.
— Да что ты, ей-богу, мой пышнопоножный пан, — сказала она. Обняла одной рукой за шею и крепко поцеловала в губы. — Ты у меня такой единственный.
Через пару дней уже в ранние зимние сумерки мы отправились в соседнюю деревню. Идти нужно было мне, но она решила составить компанию. Ученик Бембель не успевал и по русскому, и по математике, и по немецкому, и директор школы надеялась, что такие отдельные, точечные походы учителей-предметников помогут общему делу. Известно: капля долбит камень.
Видимо, отец мальчишки не разделял этого постулата. Уже начал привыкать к посещениям педагогов. Жены дома не было, юнца тоже.
Встретил нас приветливо, усадил за стол, на который выставил бутылку самогона. В одной миске была отваренная картошка. На другую тарелку он выложил из банки соленые огурцы, порезал их на кругляшки. Наконец еще на одной тарелке разместил куски ржаного хлеба. В завершение поставил перед каждым из нас по граненому небольшому стакану, можно назвать их рюмками. Как будто мы пришли в гости к старому знакомому и, само собой разумеется, отметим встречу. Так оно и получилось. Отказаться после путешествия по морозу было бы неправильно. Мы приняли по стаканчику за знакомство.
— Ребята, я знаю, с чем вы пришли, — сказал Петр Федорович. — Мой недотепа весь в двойках. Надо принимать меры. Так?
—Так, — подтвердил я.
— Ну а какие меры? — задумчиво спросил он. — Какие меры, если его родитель сам такой.
— Какой? — спросил я.
— Какой, какой… Тупой, — пояснил он вяло, видимо, не в первый раз. И оживился: — Вы почему ничего не едите? Картошка вкусная, огурцы не хуже. Обижаете меня, что ли? Как-то я про сало забыл. Сейчас поправим положение.
И вот мы сидели уже с полчаса за беседой о разном: о погоде, о том, держит ли наш дом тепло, об охоте, которой увлечен его мальчишка. Петр Федорович, однако, сам вернулся к нашей главной теме:
— Вот что, ребята. Я его, конечно, шугану, чтобы совсем-то не зарывался. На трояки-то вытянем, поди, вместе. Летом я его в училище определю. А после со мной тут трактористом поработает до армии.
Он смолк, предложив нам эту долгосрочную перспективу. Налил еще по стаканчику.
— Это на посошок! — вскричал я. — Спасибо за угощение. Спасибо вам.
— И вам спасибо, — говорил хозяин, провожая до дверей. — Вы заходите спроста, посидим, потолкуем.
Луна скользила за облаками. Прорываясь на чистые места, открывала глазу снежное поле с темными островками берез. Мороз бодрил. И кто-то из нас заговорил вдруг стихотворным размером, это был я, скорее всего. И она подхватила. Стали мы перекидывать эти фразы друг другу как мячики, и так смешны они нам казались, что мы просто помирали со смеху, как дети. А потом начали целоваться на дороге и снова нести какую-то бестолочь до самого дома. В прихожей приткнули пальто на вешалку, подаренную нам учителем труда. Прошли в спаленку и стали раздеваться, помогая друг другу.
Танцы в клубе завершались в одиннадцать. Я подгадал точно к окончанию. Потихоньку вошел в помещение. На пятачке у сцены обычно отплясывали десятка полтора молодых людей или двигались в танго пять-шесть пар. Сейчас музыки не было, молодежь стояла в ожидании. И в сторону сцены обращал свои слова Миша:
— Сыграйте нам что-нибудь на прощание, пожалуйста.
— Сыграйте, сыграйте, — поддержали его.
Никому не хотелось расходиться.
Полушубки, пальто, ватные телогрейки разбросаны по сиденьям и пока не востребованы.
Моя жена сидела в тени, недалеко от пианино. Тут она поднялась и меня увидела.
— Я сыграю то, о чем попросит мой муж, — сказала она, указав рукой в мою сторону.
Все взоры, что называется, обратились на меня. Конечно, смотрел и Миша. Он утратил положение этакого полномочного представителя молодежи села и сейчас был одним из многих. Я замешкался, не зная, обратить ли по-блоковски все в шутку или принять всерьез. Почему-то предпочел второе и сказал:
— Что ж, если так, сыграйте нам, пожалуйста, Шопена.
Наш диалог продолжился.
— Я так понимаю, — отозвалась она, — нашу любимую вещицу.
— Да, конечно. Мне кажется, она всем понравится.
И вот в полумраке деревенского клуба зазвучала музыка, которая не так давно помогла нашему сближению, пониманию. Это был тот самый любимый многими вальс до-диез минор. И то, что он так нравится многим, вызывало в среде наших факультетских снобов реакцию отторжения. Но нас это никак не смутило. И мы спокойно причислили себя к массе поклонников вальса. Деревенские подростки сейчас это число умножили.
В ясное, солнечное воскресенье Миша придумал и организовал лыжную прогулку по окрестностям. Физрук Алексей выдал две пары лыж, у Миши были свои. Он появился под нашими окнами в назначенный час. В руках лыжи, за плечами — ружье.
— А это к чему? — спросил я его.
— Ну мы же в лес идем, — ответил он, улыбаясь.
Перевел взгляд на мою жену и легонько пожал плечами: вот, мол, не понимают некоторые.
Мы стартовали от школы, сначала по проторенной лыжне, где бегали ребята и сдавали свои зачеты. Потом взяли направление к недалекому перелеску. Лыжный след здесь плохо просматривался, особенно на слепящем солнце, но он был, Миша шел уверенно, и мы тянулись за ним. Среди деревьев глаз уже отдыхал, здесь лежали на снегу синие тени.
Редкие сосны отстаивали свое место у березняка. С одной верхушки на другую перелетали вороны, иногда лаконично каркали.
Я вспомнил, как мы с бабушкой на рубеже весны-лета шли к своему селу от маслозавода, куда относили обед тете Дусе. И вот над нами проносилась воронья стая с нестерпимыми криками, почти воплями.
— Чего это они? — дернул я за руку бабушку.
— Ребятишки, должно быть, балуются, обижают их — гнезда зорят, — подняла она к небу свое изрезанное морщинами лицо.
— Я, баба, никогда не стану гнезда зорить, — зачем-то пообещал ей.
— Дак я про тебя знаю, — ответила бабушка.
Впереди, на голых ветках, зачирикала невидимая мне птица. А нет, вот даже и мне — близорукому — видна красная грудка. Это жуланчик, как называют у нас в Сибири снегирей.
— Поглядите-ка, — показываю я своим спутникам.
Миша снимает с плеча ружье, поводит стволом в сторону дерева. Бухает выстрел. И красный комочек беспомощно валится в снег.
— Ты что, зачем это? — в досаде спрашиваю, повернувшись к нему.
Миша усмехается в аккуратно подстриженные усы:
— Быть в лесу и не выстрелить…
Я больше не смотрю на него. И думаю только об одном: скорее бы дойти до села, уйти домой, где его уже не будет рядом.
Вечером, возвратившись из клуба, жена мне сказала:
— Он извиняется перед тобой.
Вот до чего дошло: имени называть не надо. Мы как сибирские охотники говорим «он», охотники — чтобы не сглазить, а мы просто понимаем, о ком речь.
— Он говорит, что ты посмотрел на него как на врага.
— Никак я на него не смотрел.
— Ну и ладно. Он говорит, что с этим снегирем все вышло не со зла. И он тебя не хотел обидеть. Извиняется.
— Не со зла. А зачем?
— Говорит, что по дурости.
— Забавное объяснение. Ты ему поверила? — спросил я, почти угадывая ответ.
— Поверила, — сказала она твердо. — И забавного ничего нет. Понимаешь, он же почувствовал, увидел, что нам было неприятно. И задумался над этим.
— Ну что ж, замечательно. Что-то пробуждается в человеке.
— Эх ты. — Она выдохнула как-то сокрушенно. — Фигляр ты.
— Вот как здорово! — закричал я. — Паяц и фигляр! Да ты просто молодец. Да пошла ты… знаешь куда!
Но ушел я. Накинул пальто, ноги — в пимы, нахлобучил шапку и — за дверь. Мороз к ночи крепчал. Прогулка моя была недолгой. Однако злость выдохлась, я вполне взял себя в руки. Не разобрался еще, кто из нас прав, но повернул к дому. Обмел у порога пимы веником, вошел в тепло. Она ждала меня, сидя за кухонным столом.
— Садись, выпей чаю с холода, — сказала она.
Я принял ее приглашение, сел к столу, стал помешивать сахар в чашке.
— Вот что, — будто продолжила начатый разговор. — Я не давала тебе повода в чем-то меня винить. Мне казалось, мы лучше понимаем друг друга.
Ей-богу, она умела найти нужные слова и быть лаконичной.
— Прости, я был не прав, — сказал я и все-таки приправил: — Искренне сожалею о случившемся.
Она тихо рассмеялась, положила мне ладонь на руку. Я знал этот жест примирения.
— Ты знаешь, я тут вот что вспомнила. Одна из современниц Чехова рассказывает, как он с ней поделился замыслом. Мол, есть у него такой сюжет: двое пережидают дождь в пустом сарае, шутят, смеются, в любви объясняются. А потом дождь проходит, снова солнце засияло, и тут он вдруг — бац! — умирает от разрыва сердца.
— И дальше? — растерянно спросил я.
— Что дальше? Дальше — ничего. Он этот замысел, кстати, не воплотил. Можешь использовать.
— К чему ты сейчас вспомнила?
— А… к чему? Ну это, что называется, таинственные явления человеческой психики.
Это она вернула мне «искренне сожалею». Была у нас привычка сопроводить что-то свое газетным штампом. И все-таки, помолчав, закончила всерьез:
— Ведь, правда, все так рядом — радость, может быть, счастье и что-то непредсказуемое. Но это не про нас, не гляди ты так на меня. Мы будем жить долго и счастливо.
На другой день после урока моя десятиклассница подошла к столу, с которого я убирал книги и тетради.
— Миша передает вам привет.
— То есть зачем это? Зачем передавать? Увидимся — и сам скажет.
— Может быть, вы нескоро увидитесь. Так что вам и вашей жене просил привет передать.
— Погоди, а где он? Он-то куда подевался?
— Он в город уехал сегодня. Наш старший брат звал его сразу после армии. Хочет пристроить на хорошее место…
— Спасибо. Передавай и от нас, когда будете перезваниваться.
Я шел домой после уроков. Солнце сияло, санная дорога местами подтаяла. Воробьи скакали по дороге, пробавляясь чем бог послал: теребили солому, упавшую с воза, не брезговали потрошить конский навоз. Я шел домой в странном настроении. Здесь было и удовольствие от солнечного тепла и сожаление о чем-то, об уходящем времени, что ли.
