В рамках проекта «Наша Победа»
Иногда, размышляя о навсегда ушедшем времени своего детства, я с особой теплотой вспоминаю свою бабушку. И с грустью и сожалением осознаю, что время бескорыстных человеческих отношений уходит вместе с той далекой эпохой…
Моя матушка работала всю жизнь, как ломовая лошадь, чтобы прокормить и дать хорошее образование нам, троим её детям. Мы тогда не понимали, насколько ей тяжело. Мама была скорняком от бога и после работы часто приносила домой вместе с гостинцами ещё и работу и шила до ночи. Уж очень хотелось ей красиво одевать и вкусно кормить нас. В детстве всё воспринимается как должное, забот мы не знали, занимались в музыкальных школах, ходили в спортивные секции, учились и не осознавали, какой ценой всё это давалось. Понимая, как тяжело матери, отец уговорил её привезти из Бельска, деревушки, стоящей на берегу реки Ангары в Красноярском крае, свою мать, мою бабушку Глафиру Леонтьевну Полежаеву. Она никогда бы ни уехала из родной деревни, но не смогла отказать сыну, понимая, что троим внукам нужны присмотр и хорошее питание, а занятые на работе родители этого дать не могли. С пожитками, которые входили в один картонный чемоданчик, перевез её отец в Иркутск в нашу маленькую, трехкомнатную хрущёвку на пятом этаже, где, как говорится, «в тесноте да не обиде» все мы и проживали.
Баба Граня, как мы её звали, сразу полюбилась всем внукам. Это был человек огромной душевной доброты, человечности и бескорыстия. Мне больше всего запомнились её добродушная улыбка, морщинки по углам прищуренных с лёгкой хитринкой глаз, и светлый ситцевый платок, всегда укрывающий её поседевшую от постоянных душевных переживаний, голову. Так уж получилось, что бабушка участвовала в нашем воспитании больше мамы, которая постоянно была занята. Мы вместе с ней пропадали целое лето на небольшой даче, на семнадцатом километре Байкальского тракта, находившейся на лесной поляне между двумя заливами Иркутского водохранилища.
Бабушкина речь изобиловала русскими прибаутками и поговорками, и на первый взгляд казалась грубой и деревенской, но только теперь я понимаю, насколько она была складной, замысловато отточенной и по-житейски мудрой. Она могла одной поговоркой прекратить детские споры или дать точный приговор нашим шалостям. Например, если кто-нибудь из нас пытался что-то скрыть от неё или обмануть, она могла грубовато сказать: «Вот хитрый Митрий! Наклал в штаны, а говорит, заржавело!» Такие слова, словно крапивой по губам – надолго отбивали желание говорить неправду. Если кто-нибудь делал недовольное выражение лица, ему тут же перепадало: «Морда с квасом!». Когда кто-то обещал сделать что-нибудь, но не сделал, бабушка обязательно заставляла исполнить обещанное словами: «Взялся за гуж не говори, что не дюж!», или «Назвался груздем, полезай в кузовок!»
Однажды наша соседка по даче сказала бабушке, когда та, по обыкновению, копошилась в огороде: «Леонтьевна, сегодня же воскресенье, работать-то грех!» На что она, не задумываясь, ответила: «Работать никогда не грех – грех не работать!»
А работала она с раннего утра до позднего вечера. Даже долгими зимними вечерами Баба Граня не могла сидеть без дела, и либо, привязав овчинную шерсть к спинке стула, пряла пряжу, что делала невероятно быстро и умело, либо вязала теплые носки на спицах, а иногда из разноцветных полосок ненужных обрезков тканей плела крючком яркие, цветастые коврики с замысловатыми узорами.
К религии бабушка относилась по-своему, вроде верила в Бога, но в церковь не ходила и не была особо набожной. Нас к вере не приучала. Однажды я спросил её, почему она никогда не ходит в церковь? Бабушка ответила, что не верит попам с детства, так как однажды, маленькой случайно видела, как их деревенский поп, объедался мясом и рыбой, запивая кагором во время поста. Однако я замечал, что когда мы шли на залив, она всегда тайком нас крестила. Землю она любила какой-то необыкновенной, по-видимому, настоящей крестьянской любовью, относясь к ней как к живому существу, называя её матушкой, и та отвечала ей особыми богатыми урожаями. Я помню выращенную ей сахарную морковь, душистую репку, молочный горох, который мы жевали вместе со сладкой шкуркой, хрустящие огурчики, сорванные из парника, и необыкновенно ароматные помидоры, которые мы, будучи детьми, поедали по мере созревания, с утра до вечера, разбавляя огромной клубникой и малиной, крупными бусинами черной смородиной и кисло-сладкого крыжовника.
Несомненно, у русского человека генетическая память крестьянина, наверное, поэтому у нас такая любовь к садоводству, дачам, а теперь и к коттеджам, где мы готовы стоять всё лето кверху задом, и хоть оно нередко и себе дороже, выращивать свежие овощи и фрукты. К нам на дачу постоянно приезжали сводный дядя Амир и двоюродный брат Сашка, которые были старше меня на два года. С ними мы днями пропадали на рыбалке, и бабушка, частенько по сумеркам, разыскивала нас на заливе, с прутом в руке, но никогда не пользовалась своим грозным оружием. Рыбы было в то время много, и мы приносили домой иногда полное ведро ярких, шершавых окуней, красноглазой сороги и полосатых щук. А бабуля сразу же по несколько сковородок жарила их нам, с тонкой, хрустящей корочкой из муки, а излишки раздавала соседям.
Бабушку любили все за её доброту. Дачные соседи знали, что в их отсутствие, она откроет или прикроет им теплицу, а если будет сухо, то ещё и обязательно прольёт грядки. Когда она стряпала, а стряпала она вкусно и часто, то непременно угощала соседей по даче или по лестничной площадке своими ватрушками с творогом, румяными булочками или пирожками с разными начинками. На её добро люди, по возможности, отвечали тем же. Бабушка Граня незаметно приучала нас с детства к труду. Под её руководством мы каждое утро и вечер поливали грядки из ведёрных леек, ходили за родниковой водой в студеный, лесной ключ, за полтора километр от садоводства, и обязательно раз в неделю за дровами, собирать сухие деревья и ветки. Рубить живые, нам строго-настрого запрещалось. Затем со словами: «Сделал дело, гуляй смело!», она «с Богом» отпускала нас на рыбалку.
С особой любовью она относилась ко мне, единственному мальчишке в нашей семье. Когда шли затяжные дожди, и мы сидели дома, бабушка затапливала печь и просила меня поиграть с ней в карты. Знала она только в одну игру – подкидного дурака. Я же с удовольствием играл с ней под потрескивание дров. Мне всегда везло в карты, а она удивлялась, как это я, такой маленький, умудрялся постоянно выигрывать. Может в азарте, а может по слабости зрения, она могла положить не ту карту. Тогда я стыдил её, а она долго извинялась, иногда смущаясь, закрывала лицо ладонями. Если мы играли последнюю игру, и она вдруг оставалась победителем, то она обязательно просила сыграть ещё разок, чтобы я, ребенок, как она говорила, не ходил в дураках. А ей уже вроде как не страшно! В таких баталиях я многое узнавал: бабуля иногда разговаривала со мной как с взрослым, рассказывала о своей жизни.
Замужем она была дважды: в первый раз выдали родители без её согласия, и жить с мужем она не стала, сбежав от него на следующий день после свадьбы. Благо уже была советская власть и её не вернули обратно. Второй раз, как она говорила, – «сошлась» с моим дедом Иннокентием. Это была настоящая, наверное, неземная любовь, и при мне она всегда называла его очень ласково – Кенночкой. В этой любви у них родилось два сына, и они были счастливы, но недолго. В сорок первом, когда её старшему сыну, моему отцу, было всего три года, началась чудовищная Великая Отечественная война. Деда призвали в конце этого же года, а в сорок третьем он погиб в Черниговской области тогда еще союзной республики Украина, можно сказать, по нелепой случайности. Бабушка однажды встретила с его друга и однополчанина, и тот рассказал ей, как всё произошло.
…Шёл бой за важную узловую станцию, дед был в окопе, когда его ранило немецкой пулей в правое предплечье. Его перевязали товарищи, но стрелять он больше не мог. Ранение было сквозное, с таким обычно отправляли на поправку домой, и он сказал другу, что поползет в санчасть. Тот, конечно, посоветовал не дурит, и дождаться конца боя, до темна оставалось совсем немного, но Иннокентий мыслями уже был дома. В последние дни он постоянно думал о родной деревне, о любимой Глаше, о своих маленьких мальчишках, которые ему всё время снились. Не выдержав, он вылез из окопа и пополз по низине, небольшим ложком, где был, как ему казалось, недостигаем для пуль…
Мина, вылетевшая из ствола вражеского миномета, долго и нудно свистела, напряженно покачивая хвостом в воздухе, летя по замысловатой дугообразной траектории. Ей, по большому счету, было всё равно, где разорваться на мелкие кусочки. Но тут вмешалась необъяснимая даже математической «теорией вероятностей» случайность, когда в огромном поле снаряд находит именно тот несоизмеримо малый объект, которому в данное мгновение больше всего на свете хочется жить, поскорее попасть в родимый дом и обнять своих. Она накрыла деда прямым попаданием…
Однажды я спросил бабушку: «А почему ты после войны больше не вышла замуж, ведь ты у нас красивая и добрая?» Она ответила, что предложения были, но когда дед Кеша уходил на фронт, он, глядя прямо в глаза, попросил дать ему слово не выходить замуж, пока не вырастут дети, если он погибнет. Ему очень не хотелось, чтобы детей воспитывал неродной отец. И она дала, а главное, сдержала свое слово. У неё больше не было в жизни ни одного мужчины… Во время войны в их деревне почти не оставалось мужиков – все были на фронте, поэтому вся тяжелая работа легла на плечи женщин. Тогда ещё совсем молодая Граня работала на свиноферме и считалась одной из лучших работниц. Мешки с кормами и другие тяжести приходилось таскать ей и другим таким же молодым женщинам: к пенсии они становились выработанными и больными. У неё очень болели суставы, и каждую весну, мы бегали по её просьбе собирать на лекарство наш подснежник – прострел сибирский, который она настаивала на спирту, а затем втирала в больные места.
Она рассказывала, как однажды ей пришлось свалить с ног огромного борова, по которому стрелял из ружья вернувшийся с войны одноногий инвалид. То ли у него порох отсырел в патронах, то ли заряд получился совсем слабый, но после выстрела огромное разъяренное животное сломало загон и, выскочив на территорию фермы, начало гоняться за женщинами. Все в панике запрыгнули на забор, не успела лишь одна, и кабан, свалив её с ног, начал катать работницу по земле, ударяя рылом. Женщина закричала нечеловеческим голосом. Тогда Глафира спрыгнула с забора, схватила колун, лежащий рядом с дровяником на чурке и, подбежав к борову, так треснула его со всей отмашки по лбу, что стрелку-неудачнику больше не пришлось тратить патроны.
Бабушка никогда не говорила плохо о людях, даже когда они, на мой, тогда ещё детский, взгляд, этого заслуживали. Она могла их только пожалеть, как сбившихся с пути или заблудших. Я не слышал от неё плохих слов даже о семье алкоголиков с первого этажа, которые у неё часто занимали деньги, говоря, что им нечем кормить детей, и никогда не отдавали обратно. Когда её спрашивали, зачем даешь, если знаешь, что не вернут, отвечала: «Им же детей кормить нечем, а у нас-то на всё хватает».
Мой отец с каждой зарплаты покупал три лотерейных билета и всегда верил, что выиграет в денежно-вещевую лотерею автомобиль. Бабушка с улыбкой наблюдала, как он приносил из почтового ящика газету «Труд» со словами: «Сегодня мы точно выиграем!» – доставал билеты из жестяной коробки с документами и начинал проверять их. После того как приходило очередное разочарование, она говорила с улыбкой: «Бодливой корове Бог рогу не дал…» Однако отец никогда не расстраивался и с упорством настаивал на своём: «Все равно выиграю! Вот увидите!» На что она всегда добавляла: «Дурак умом богатеет…» Однажды за его упорство и какую-то беззаветную веру в удачу ему все-таки выпал счастливый билет с Москвичом-412. А может, просто на нашу семью кто-то сверху обратил внимание.
Хорошо помню, как весенним солнечным утром я ещё четырнадцатилетним мальчишкой бежал вверх по нашей узкой подъездной лестнице домой, перескакивая большими прыжками по две-три ступени, и почти столкнулся со старшей сестрой, спускающеюся из квартиры вниз. У неё почему-то сияло лицо. Мы перекинулись дежурными фразами, и я рванул дальше. Но сделав три прыжка, я услышал, как она меня окликнула: «Подожди, я же тебе самого главного не сказала! Мы же машину выиграли!» Не поверив, я побежал дальше, и меня встретила счастливая бабушка, которая плача от счастья всё подтвердила. Отец, конечно, радовался больше всех и, по словам матушки, чуть было не разбил люстру, когда ошалев, прыжком вскочил от газеты, лежавшей на полу. У него была традиция проверять билеты, лежа на полу. Когда он кричал и радовался, от счастья целуя родных, бабушка вдруг сказала: «Ну, и на старуху бывает проруха…». Бывало, мы со старшей сестрой Ольгой по детской наивности подсмеивались над нашей старенькой бабушкой. После завершения фильма она могла спросить: «А когда будет следующая серия?» Или путала актеров, называя их другими фамилиями, а мы не могли её переубедить, или искала очки, поднятые на платок. Только теперь я понимаю, насколько тогда была верна её любимая поговорка: «Что стар, что млад!». Когда бабушка стала понимать, что остаётся ей на этом свете совсем немного, она уехала, как сказала: «Помирать на Родину, на встречу с Кенночкой…» Она умерла, не мучаясь: уснула вечером, а утром не проснулась. Бабушка мне часто говорила, что мечтает именно о такой смерти, и бог услышал её.
На выносе тела, которое в то время происходило прямо из квартир, было очень много людей и огромных букетов с живыми цветами. Такое в то время бывало только когда уходил из жизни очень хороший человек или большой начальник.
