Подъезд был старый и облупленный. Вика не стала подниматься на этаж и села на подоконник между первым и вторым. За стеклом гремели поезда, пролетающие между ажурными сварными крыльями моста. Раньше здесь было тихо, но после начала строительства Московского центрального кольца родители переехали на дачу — маме становилось все хуже, голова болела все чаще, а с запуском поездов стало просто невыносимо. Теперь для нее все наконец закончилось.
Сверху доносился скрежет и грохот: два огромных бородатых мужика кантовали древний холодильник. В просвет между перилами Вика видела то локоть, то чью-то лохматую голову, то бок холодильника, весь в царапинах и рыжих пятнах, каждое из которых она знала в лицо. Вика дождалась, когда холодильник проволокли мимо, и поднялась на площадку.
Дверь открыл Вик. Папина фланелевая рубаха поверх футболки с Pepsi, которую он носил еще подростком. Вика подняла брови, но он только кивнул:
— Сделать тебе чай?
— Только давай сегодня не рассиживаться, дел до черта, — одновременно выпалила она.
Так было всегда: близнецы Виктор и Виктория если не говорили вместе, то договаривали друг за друга. Вик — тонкий, с длинной шеей и гибкой спиной, похожий скорее на танцора, чем на программиста. Длинные светлые волосы всегда собирал в небрежный хвост. А Вика — прямая, ломкая, в зеркале — на полголовы выше того роста, на который ощущала себя внутри. Со спины их, пожалуй, можно было перепутать. Но стоило им начать двигаться — и разница становилась очевидной. Вика сносила все на своем пути, а Вик был тем, кто с ловкостью фокусника заставлял окружающие предметы повиноваться ему, и вообще, видимо, был создан для того, чтобы усмирять рождаемый сестрой хаос. После окончания политеха они не жили вместе, зато вместе работали, используя все преимущества синергии близнецов.
Вика огляделась: одежду и разный хлам уже сложили в коробки и вывезли. Старые дубовые шкафы пялились пустыми глазницами стеклянных дверок, у стен лежали длинные бревна свернутых шерстяных ковров — бабкины подарки. Этот — на свадьбу, тот — к рождению близнецов, самый маленький — на юбилей. Посередине гостиной неловко замер огромный лакированный стол с щербатыми углами. Вика и не помнила, когда последний раз видела его без скатерти, и теперь ей казалось, будто с него сняли обертку. А конфета под ней — горькая.
Оставались только книги. Мама, всю жизнь проработавшая библиотекарем, занималась коллекционированием. Вик и Вика всегда знали, что сам процесс поиска, отбора и заполнения полок имел какой-то навязчивый смысл, что эта — книжная — сторона маминой жизни была для нее, пожалуй, важнее семьи. Не сговариваясь, они откладывали разбор библиотеки до последнего: с одной стороны, это — самое важное, что осталось от мамы. С другой — в век крошечных съемных квартир и электронного чтения смысл в этом бумажном мавзолее был исключительно сентиментальный.
Вика, не разуваясь, прошла за братом на кухню. В распахнутых шкафах было пусто. Опустошенно.
— Точно не хочешь чай?
Вике казалось, что он хочет о чем-то поговорить и просто не знает, с чего начать.
— Как там Черри?
Вика вздохнула и терпеливо ответила:
— Живая.
После похорон она забрала себе мамину собаку, мелкого трясущегося чиха.
— Андрей не против?
— Он-то счастлив. Он вообще мечтает о доме, полном собак, котов, рыб. Детей.
— Опять поругались?
— Угу. Не знаю, может, со мной что-то не так? Трясет от одной мысли. Еще собака эта. У нее, похоже, маниакально-депрессивный психоз. В депрессивной стадии она меня преследует, дрожит и требует на ручки даже в душе, а в маниакальной рычит, когда я выковыриваю ее из нашей постели.
— Жопа.
— Ну. А у тебя как? — Не прекращая разговора, Вика прошла в комнату и начала доставать книги с узких полок.
— Не знаю, вроде хорошо. — Вик вошел следом с чашкой в руках и мялся в дверях.
— Вы с Олей что-то решили?
Мама весь последний год терроризировала Вика за то, что он связался с девчонкой, беременной от другого. А с тех пор, как Оля родила девочку с ямочками на щеках и коленках, мама при любом удобном случае напоминала Вику, что он нужен Оле только как отец для Ксюши. И вслух пространно сомневалась, что он годится на эту роль. Вик, как кажется, сомневался тоже, так как жениться не спешил. Вика Олю тоже не слишком любила. Не из-за того, что она заняла в жизни брата столько места, сколько до нее отдавалось только Вике. Нет. Просто было в ней что-то. Щемящий, тревожащий запах. Сладкий и одновременно такой горький, что хотелось бежать прочь и выть, забившись в ближайшую дыру. Запах младенца.
— Ничего мы не решили. Вика, что ты делаешь?
— Снимаю это дерьмо. Не понятно?
Вика бросила книги и теперь тянула простыню со старого зеркала в тяжелой раме, но край полотна за что-то зацепился. Она дернула раз, другой, привстала на цыпочки, пытаясь разглядеть, в чем проблема, не увидела и опустилась на табурет.
— Забей, ну.
— Вик, ты же взрослый человек. Понимаешь, что это все какое-то мракобесие?
— Если отцу так проще — пусть висит. Оставь.
— Да он сюда после похорон даже не приехал ни разу.
Эта квартира осталась маме от бабки. Когда отец закончил учебку и пошел служить на подлодку, мама отказалась уезжать за ним в Североморск. «Какая разница, где сидеть на берегу и ждать? А здесь я хотя бы дома!» Отец прослужил четырнадцать лет. И каждый год все труднее становилось отождествлять большой фотопортрет из маминой спальни, с которого улыбался молодой, подтянутый усач в парадной форме, и этого редкого гостя: все более тучного, все более старого, все более — чужого. Только тельняшки не менялись. Огромные, пахнущие тем самым бравым усачом с портрета и — чем-то острым, неведомым, как из банки с ракушками. Морем.
Все четырнадцать лет на даче копилось честно добытое барахло, которое отец тащил из Североморска в каждую побывку и отпуск. Пять ящиков из-под снарядов, полных диодов, хренодов, черт знает чего еще.
— Пап, давай вынесем это, ей-богу, ну не развернуться! — предлагал Вик.
— С ума сошел? — орал отец. — Тут целое состояние!
— Ну так давай сдадим! На цветмет.
— Ты головой думаешь? Хочешь, чтоб отца посадили? Все, закрыли разговор.
Маме, казалось, было все равно. А Вик и Вика все детство мечтали о том, что однажды они с отцом из этого неведомого соберут — пусть не подлодку, хоть завалящий батискаф — и отправятся в путешествие вниз по Клязьме. В день ВМФ отец с утра устанавливал над крыльцом андреевский флаг, наряжался в парадную форму и обещал, что чуть попозже, вот буквально через часик, пойдем посмотрим, что там в ящиках. И начинал пить. К обеду, когда флаг в глазах у него уже троился, отец разрешал Вику и Вике поиграть с кортиком, на этом мама выходила из себя, веселью приходил конец, а подводная лодка засыпала в своих ящиках еще на год.
— Слушай, я тут кое-что нашел. Ага, вот оно. — Вика внутренне подобралась. — Я не знаю, правильно ли я понял, что это, но…
Вик достал откуда-то коробку, явно припрятанную им, чтобы не попалась на глаза в первый же момент. «!Готовился», — подумала Вика. Дело швах. Коробка была размером с книгу, старая, из плотного картона, вытертого на сгибах. В таких хранили бумаги, документы или фотографии.
— Вик, перестань, у тебя такое лицо, что меня сейчас инфаркт хватит.
— Прости. В общем, я подумал…
— Что мы должны посмотреть это вместе, я поняла. — Вика осторожно взяла в руки коробку, в уме молниеносно перебирая варианты: наследство — неоткуда, усыновление — нет, есть фото с близнецами у роддома, долги — бред.
Под крышкой действительно оказались бумаги. Записки, обрывки, несколько документов, в том числе голубой листок (старое свидетельство о рождении?) и фиолетовый (о смерти?). Вика аккуратно вынула из стопки цветное фото, привет девяностым: диван у ковра, мама, папа, между ними — трехлетние близнецы, а на руках у недовольной, зареванной Вики — маленький сверток в тугих белых пеленках, из которых виднелся крошечный бледный профиль с носом-кнопкой.
Что?
— Ты как?
— А? Да нормально, почему ты спрашиваешь? — Вика сосредоточенно изучала документы из коробки. «Стафилококк… поражение органов дыхания…»
— Я отсюда вижу, как у тебя глаз дергается.
— Херня.
— Почему родители никогда об этом не говорили? — Вик задумчиво крутил в руках фотографию. — Ты хоть что-то помнишь?
— Ни черта я не помню лет до четырех. А ты?
— Детский сад немного. Дачу. Подлодку.
— Видимо, сначала мы были слишком маленькие…
— …а потом стали слишком взрослые, — закончил за нее Вик.
Вика не глядя складывала аккуратные стопки книг в огромные коробки и думала о том, что ее мир всегда был несовершенен, неполон. В нем как будто чего-то не хватало. Как звучит секунда, каков на ощупь понедельник, какого цвета обратная сторона неба? Столько всего узнать было невозможно. Когда она пыталась это что-то поймать, назвать и выспросить у родителей, оно ускользало.
И вот сейчас — она вдруг с ошеломляющей ясностью поняла, наконец нащупала, где именно всегда была дыра. И теперь погружала пальцы в гладкую неровность, изучая — какое оно? И оно — было. Как световой оттиск, который продолжает стоять перед глазами, если зайти в темную комнату.
Вика знала, что и брат тоже всегда это чувствовал. С ними в детской жила тень, падавшая от высокого портика здания через дорогу. Каждый день она кочевала из угла в угол: появлялась на одной стене, скакала по письменному столу, по детским кроватям, к вечеру спускалась на другую стену и исчезала за плинтусом. Зимой тени не было, только мягкий намек в углу, будто она опала и уснула. Но каждую весну тень возвращалась, к лету вставала в полный рост, а осенью снова засыпала. Не умея дать ей имя, Вик, заговоривший очень поздно, звал ее Иии.
— Точно ничего не хочешь оставить себе? — спросил Вик, оглядывая сложенные и подписанные коробки, которые должны были отправиться на книжный развал.
— Нет, — ответила она без паузы. — Ничего.
Ночь была тяжелой. Андрей уже спал и дышал ровно, глубоко. Вика ловила этот звук, пытаясь поймать ритм, будто если ей удастся, сон — горячий, плотный, тугой — придет. Но она сбивалась, сон накатывал дурным забытьем и рвался.
Она, трехлетняя, стоит в дверях родительской спальни, где мама при свете тусклого ночника еле шаркает по комнате в расстегнутом папином халате. Некрасивая, уставшая. Ей больно ходить и больно сидеть, мама может только лежать, но все равно почему-то хочет играть с этой новой куклой, которая только снова и снова заходится страшным тихим криком.
Вика металась по мокрой подушке.
Она бежит по коридору от мамы и кричит на одной ноте: «Выкинь-выкинь-выкинь-выкинь!»
Проснувшийся Андрей обнимал ее во сне, гладил по волосам, но она только выпутывалась из влажных простыней, отталкивала его горячие руки и снова забывалась.
Папа укладывает в поникший, похудевший чемодан неглаженые тельняшки. Мама уезжает со своей новой куклой. Вика ждет ее, почти не покидая наблюдательного поста у окна. Соседка, оставшаяся присмотреть за детьми, сердится и не разрешает сидеть на подоконнике. Зато можно есть конфеты сколько хочешь. Мама столько не дает.
Нечем дышать.
Мама смотрит на отца взглядом, уже обращенным куда-то внутрь себя. Она очень слаба, путается в мыслях и воспоминаниях и только просит: «Позаботься о них. Прошу. О Вите, Вике и… Вите-Вике-и».
Вик, Вика, И.
Утром Вика проснулась, когда Андрей уже ушел на работу. Черри свернулась на его подушке и спала, высунув язык. На кухне Вику ждала тарелка с двумя одинаковыми бутербродами и записка: «Я покормил Черри. Проснешься — позвони. Есть идея, куда поехать на выходные. Тебе надо развеяться».
Не дав себе времени передумать, Вика схватила телефон, набрала его номер и выпалила:
— Прости, пожалуйста. Но я не могу. Я не хочу детей. Не могу, не хочу ни о ком заботиться. Я соберу сегодня вещи и пока перееду к папе. Пожалуйста, не отговаривай меня, я уже все решила.
Не успела она положить трубку, раздался звонок. Вик. Кто же еще.
— Вика, я тут подумал, я не хочу продавать эту квартиру…
— Да, — как обычно, перебила Вика, не дав ему договорить.
— Прости, что я — вот так. Но если вы с папой не против, я… Мы с Олей и Ксюшей…
— Да. Да, конечно. Живите.
Вика села на край кровати. Черри спала, чуть дергая лапами. Отодвинув собаку подальше вместе с подушкой, Вика легла рядом и закрыла глаза. Уже в это воскресенье — день военно-морского флота. Отец достанет флаг, форму и кортик. И, может, на этот раз они начнут наконец строить чертову лодку. Главное — чтобы все поместились: Вик, Вика, И.
