Валерка сам виноват, он все время ноет, жалуется своему отцу. Я жил тут у бабушки спокойно, за грибами с дедом ходил, картошку окучивал, книжки всякие читал. А он приехал с теть Люсей, она воображает, что он самый умный, а меня, когда с мамой ругается, бандитом называет. Не люблю ее совсем, ну и что, что она моя тетя. А Валерка слабак, все время устает, ноет и жалуется. Пошли за красными до второго поворота, ну совсем немного в лес зашли, а он уже жалуется, что все бабушке расскажет, а он просто устал, но не признается, а на бабушку все сваливает, что это она запретила. А что ему, жалко, мы же только до мостика через лесную канаву дошли, там ящерицы на солнышке греются. Их никак не поймать: только выскочишь — они сразу между бревнами убегают, даже непонятно, как это они так быстро бегают-то. Ну, заблудились немножко. Да и не заблудились, просто я его испугать захотел и завел, где лиственницы растут рядами, посадки. Я там много гадюк видел, хотел ему показать. Мишка-то тихий, он раньше жаловался, когда совсем маленький был, а теперь — нет, но, когда он с Валеркой вместе, они совсем противными становятся, шепчутся все время между собой.
Ну я и говорю им, что вот не знаю, куда идти. Мишка молчит, а Валерка свои толстые губы выпятил, плакать собирается. А я говорю, что, типа, не бойтесь, я всю войну прошел, в разведке был, но немножко, а так все на передовой, постоянно, всякие наступления там, скукотища. Братья глаза круглые сделали, притихли. А меня совсем понесло: ранили меня несколько раз, говорю, в госпитале я долго был, мне ногу в бою оторвало, так мне обратно ее пришили. Я и рану им показал, это я, пока они не приехали, на помойку ходил, змей там искал, ну и упал на раму ржавого велосипеда, так, синяк, но царапина большая, классная. Ну а раз я на войне не пропал, то и в лесу мы не пропадем. Я и землянку одну видел. А Мишка говорит: что мы с комарами-то делать будем? Как что, отвечаю, а спички на что, мы костры будем жечь, чтобы комаров отпугивать. А Валерка опять плакать собирается и говорит, что он голодный ужасно. А это не проблема, говорю. Потом мы ящериц наловим, а пока вон, сыроежки, у лиственниц растут. Вот их и поесть можно, они так и называются, потому что их есть можно сырыми.
Нет, я как увидел, что никакие истории про войну их уже не радуют и они сейчас реветь начнут, ну и волновался немножко тоже, что от сыроежек им плохо будет, то я дорогу нашел. Не сразу, конечно, а по мху на деревьях там, по облакам и по стуку дятла, чем вызвал неподдельное восхищение братьев. Да я и сам завидовал, что у них есть такой умный, взрослый десятилетний брат. По дороге Валерку стало тошнить, а дома стало совсем плохо. И вот ведь плохо человеку, а он про других гадости рассказывает, что это я сыроежки ему предложил есть. Я же не заставлял его есть так много, и он сам говорил, что они горькие, так не ел бы. Сам виноват. А Мишку не рвало совсем. Так, немного температура поднялась, бабушка шептала, что почти сорок, а что такое сорок? Вода вон при ста кипит, я-то знаю. Я его потрогал тихонько, пока он спал, и никто не видел, ну теплый, даже не горячий, вот чайник горячий. Все вот взрослые преувеличивают. А меня дед немного выпорол, не больно, конечно, только обидно: я ведь братьев из леса вывел, спасти хотел от голодной смерти, что говорить, одно понятно, несправедливость…
А солдатиков он зачем привез, играть? Нет! Хвастаться! Алюминиевые, блестящие, крестоносцы. Таких ни у кого нет. А он даже потрогать не давал. Так понятно, что воровать нельзя. Но воровать — это когда в дом залезть, дверь там сломать, может, убить хозяев, забрать деньги и драгоценности. А солдатики противного брата — это не считается. Меня из-за него выпороли, он хвастался. Да, крестоносцы жутко классные. Но Валерку после того, как он заболел, увезли домой поправляться, а солдатики остались на веранде. Он про них даже не вспомнит, у него наверняка еще такие есть. Он, наверное, еще долго болеть будет, а потом долго выздоравливать, а потом уже в школу скоро, а потом они в гости к нам все равно придут, там можно и отдать, а то так они на веранде и останутся, а дедушка не заметит и выбросит. Так что их просто нужно забрать.
А моя сумка лежит в большой комнате, а там Валеркин папа сидит, дядя Ваня, газету читает. Так что сразу всех не принести, а то он еще подумает, что я их украсть хочу. Лучше по одному. Беру один, несу за спиной. Дядя Ваня сидит. Я иду, тихонечко, пол скрипит. Сажусь на диван. Одной рукой открываю сумку, кладу крестоносца. Беру из сумки книжку, спрашиваю у дяди Вани, можно я ее возьму. Он не слышит. Подхожу к нему. От него дымом табачным пахнет. Ты чего, спрашивает дядя. Ничего, говорю, вот, книжку взял. Угу, говорит дядя. Иду на кухню, книжку на комод положил, а самого тянет на веранду, просто засасывает. Подошел к зеркалу, вижу, щеки красные, а глаза в сторону все время убегают. Пошел на веранду, там луком пахнет, он на стенах висит. Беру крестоносца, несу в большую комнату, скриплю половицами, сажусь на диван. Дядя на меня смотрит, потом начинает опять читать газету. Я кладу крестоносца в сумку, достаю оттуда свитер. Не глядя на дядю Ваню, немножко громко, так, говорю, что очень холодно, что хочу свитер надеть. Он поворачивается, улыбается, а я совсем расстроился, свитер натянул. И так потный был, а тут совсем как мышь взмок. Пошел в свитере на улицу, а там совсем жарко. Стрекозы летают, собаки молчат, бабушка с Раей у забора разговаривают. Бабушка меня увидела, руками всплеснула и спрашивает, чего это я в свитере? Ну, я и говорю, что холодно мне, я ж не скажу, что это я солдатиков… как это… ну, в сумку кладу, а оттуда свитер достаю, а иначе что я там, в сумке-то, роюсь.
Бабушка отвела меня в свою комнату, поставила градусник. А у меня и правда температура поднялась, от волнения, что ли, а может, от свитера. Бабушка ушла в магазин, а я — на веранду. Беру очередного солдатика, иду в комнату, а там дядя Ваня на диване спит, прямо у моей сумки. Я тихонько солдатика в сумку сунул, а дядя глаза открывает и спрашивает, чего это я тут все время лазаю. А мне носки шерстяные под руку в сумке попались. Я и говорю, что совсем замерз и носки показываю, мол, надеть хочу. А дядя глаза и закрыл.
Кошмар, думаю, ведь в сумке только пальто и осталось, мне переделали его из какого-то старого. Ну что, пальто надеть придется? А потом? Крестоносцев не меньше двенадцати! Тут вернулась бабушка, и я побежал в ее комнату и лег в постель. Она подошла и положила мне руку на лоб. Лоб был горячий, как у Миши, когда он заболел. Но он-то уже поправился и его увезли домой, мама сказала, что увезет его, чтобы я его еще чем не отравил. Вот ведь глупость. Надо мне, они сами эти сыроежки лопали, я-то не ел! Но мне и вправду стало плохо, то ли от перегрева, то ли от того, что не все солдатики были уже в сумке. Но стоило мне снять свитер и шерстяные носки — полегчало, и я даже отправился пить чай с вареньем.
Варенье оказалось пресным. И печенье — сухим. Я пошел спать, но сон не приходил. Большие зеленые кузнечики стрекотали во все горло. Соседские мальчишки говорят, что это цикады, но это кузнечики, я сам их видел. Они такие зеленые-зеленые, как молодой укроп, а на груди у них такое коричневое пятнышко. Я хотел одного поймать, а он меня укусил, да еще больно так. И вот они трещат, как сумасшедшие. А еще собаки лают: гав-гав, тихо, гав-гав, громко, гав-гав, средне так, и снова по кругу, как будто в игру играют, а кузнечики на них не обращают внимания, стрекочут. И мыши за стеной, те так вообще ни на собак, ни на кузнечиков не отвлекаются и все ползут, как бы под обоями. Если поцарапать стенку, то они затихают, а собаки и кузнечики на царапанье не откликаются. Я тихонечко погавкал, мыши затихли, а бабушка зашла в комнату, мол, чего это я кашляю, совсем заболел, а я говорю, что нет, просто я гавкаю. А, сказала бабушка, ну, спи, спи. Надо же, подумал я, кашлять — плохо, а лаять — хорошо. Странно. Но гавкать больше не хотелось, а стрекотать не получалось, я пробовал, зубов мало, два выпали, а без них не стрекот получался, а такой звук, ну как прабабушка чай пьет. Душно. Форточку открыл. А кузнечики прямо в форточку стрекотать стали, и ветер прямо в комнату начал дуть, так дуть, занавеску качать, а от нее на стене всякие пауки поползли: то ко мне, то от меня, то ко мне, то от меня.
Ба-шка! Бабушка! Ну, что ты не спишь? Тут пауки! Какие пауки, совсем сбрендил? Да нет, вот на стене. Фу ты, холера, спи! А можно чаю? Нет. Ну мо… На, греть не буду! Чай противный, холодный, мимо рта, на майку, на подушку. Лег. Мокро. Бабушка опять засопела, дядя Ваня на диване в большой комнате спит. Встаю, ищу тапки, мыши затихают, пошел в сени, в туалет. Там пахнет, туда не смотрю, так, что все мимо, вытер чуть-чуть. Но обратном пути, ой, мама, бабушка, ты меня испугала, я в туалет ходил. Ты уснешь, наконец, пусть мама тебя забирает, этих отравил, меня до смерти напугал в туалете ночью, а мокрый-то весь отчего? Как ты на майку-то написал? Бабушка, ты что, это чай! Ага, чай, меняй майку, холера, и спать.
А подушка все равно мокрая. И все спят. Только крестоносцы не спят на веранде. Но туда две двери и две обратно, а потом скрипучий пол в большую комнату, а там дядя Ваня, а может, я тише собак пройду, и тише кузнечиков, и тише мышей. Нет, если я тише мышей смогу, то точно никто не заметит. Только страшно очень, может, это и не мыши, а пауки большие, собираются на меня напасть на веранде. Или большие кусачие зеленые кузнечики, собрались полакомиться луком на веранде, а тут я, а они на меня и набросятся. Ну а если я пальто дедушкино надену? И валенки, чтобы ни пауки, ни мыши меня не покусали? Да, в валенках и идти тише получается. Сейчас, шапка нужна, и варежки, нет варежек, ага, вон чулки бабушкины висят, немного мокрые, не страшно, на руки надену. Класс! Открываю дверь тихонечко, вот дверь на веранду, только не смотреть в окна, там кузнечики челюстями клацают, пауки по стенам ползут, хватаю несколько солдатиков, дверь запереть на ключ, дверь в комнату, скольжу, как на коньках по коридору, а пол не скрипит, когда как на коньках, и еще раз, и еще, последний — выезжаю в комнату, кладу тихонько крестоносцев в сумку, разворачиваюсь, но один чулок цепляет дядь Ванины очки, они падают… Черт, черт, черт, а черт, только не просыпайся, только не просыпайся, но дядя Ваня как мертвец в пионерлагерских рассказах, про всякое черное-черное, медленно поднимается так в кровати, сидит с закрытыми глазами, а потом как заорет, вот так: а-а-а-а-а! Я как стоял в пальто, валенках, шапке и чулках мокрых на руках, так и замер. Тут бабушка прибегает на крик, свет включает, а дядь Ваня, уже лег и, во дает, заснул и снова просыпается от света. Он сидит, бабушка в ночной рубашке, я в пальто, один чулок упал. Интересно, кто такие психи — мне только это в голову пришло…
Бабушка громким шепотом спросила меня, хотя никто не спал, что я тут делаю, а мне вправду так плохо стало, что я не знал, что ответить, и сказал, что меня тошнит. Уж не знаю, было ли это объяснением для бабушки, но она уложила меня спать, и я заснул, несмотря на кузнечиков, собак и мышей, а бабушка, когда за мной приехала мама, шепталась с ней и смотрела так, со слезами, и несколько раз повторила про какой-то «изм» и еще про луну. Но я не стал говорить, что я не этот «изм», а нормальный похититель крестоносцев, причем не самый злостный, так как еще три солдатика остались на веранде. При этом слово «похититель» мне очень понравилось, потому что это звучало совсем не стыдно и даже интересно.
Последних солдатиков я просто взял и положил в сумку, никого в комнате не было. Дядя Ваня уехал, мама с бабушкой сидели на скамейке у черноплодки, и я из маленькой комнаты слышал, о чем они говорили. Бабушка вздыхала, мама всхлипывала, солнце рябило в ветках черноплодки. И я решил во всем сознаться, а то мама с бабушкой совсем могут расстроиться. Я собрал всех солдатиков в охапку, отнес их на веранду, расставил их там, совсем чуть-чуть поиграл с ними, минуточку, вставил ноги в дедушкины рабочие ботинки и вышел на улицу, зашел за дом, где сидели мама с бабушкой, подошел к ним и сказал, что пусть они не волнуются, что я как честный человек, все вернул. Тогда мама спросила, давно ли я писал, и я сознался, что довольно давно. А она попросила меня сходить в туалет, а потом сесть в комнате и ждать, пока она соберется. И еще спросила, смогу ли я сам до вокзала дойти. Я сказал, что постараюсь, хотя не понял, почему она спрашивает, и просто хотел быть вежливым.
Когда мы приехали домой, все пошло по-старому, только вот что интересно, мы сходили к одному странному врачу, он все вопросы спрашивал — про братьев, люблю ли я их, картинки странные показывал и все время повторял, что, угу, и что ему понятно, причем вообще все понятно. Я еще несколько раз к нему с мамой ходил. Смешной такой доктор, в гости все время с мамой меня приглашал. А крестоносцы так на веранде и остались, и за грибами следующим летом братьев со мной не отпускали. Но я ни на кого не обиделся, потому что понимаю, что похититель — это не очень хорошо, да и Валерка не такой противный. Вот.
Февраль 2011 года
