— Михал Иваныч, — сказал я директору в августе, — давайте создадим английский класс.
— Зачем? — Он поднял страдающий утренний взгляд, будто штангу.
Директора, бывшего заврайоно, сослали в школу за алкоголизм. Все это знали, даже учащиеся. Таким зигзагом биографии в деревне никого не удивишь. По утрам Михал Иваныч работал с документами и сильно ценил одиночество. Самое время просить что-нибудь.
— Ну как же, вот смотрите, — злорадно начал я издалека, — я три года в школах и ни дня не работал по специальности. Мой основной предмет — английский. А что я вел? Алгебру, геометрию, русский, литературу, немецкий, физкультуру…
— Конкретней, — поморщился он.
— У нас в этом году большой четвертый класс. Делим его пополам. Светлане Петровне — немецкую группу, мне — английскую.
— А где я возьму учебники? — Он вздохнул. — Ладно, сделаем так: обзвоню несколько школ, может, есть излишки у кого — поедешь, заберешь. Найдем достаточно — будет тебе класс.
Неделю я мотался по окрестным селам. Радовался нищей вольности ландшафта, запахам осени, пыли, коровьих изделий, болтанке дорог и спонтанности транспорта. Все это было лучше участия в школьном ремонте. Каждый вояж приносил два-три относительно целых учебника. Тут отзвонилась Алакаевская школа, пообещав аж десять. Я вспомнил, откуда знаю слово «Алакаевка». В этом селе молодой В. И. Ульянов готовился экстерном получить диплом юриста. Но по специальности тоже не работал — известно, к чему это привело.
Шагаю на автобус, груженный сумкой книг. В одном из дворов — нехорошие звуки: гармонь, женские визги, мат, и кого-то увлеченно бьют. Ускоряю шаг — как знал: выходят из калитки двое.
— Эй, стой!
Я — ценитель личного пространства. Общения с кем попало не люблю, из единоборств предпочитаю бег. Этих даже с грузом сделал бы легко. До остановки метров сто, а дальше? В поле? В лес? Два ярких представителя глубинного народа. У одного свежеразбитая губа, другой — в белой рубахе пузырем. Бухие до внезапной противоречивости.
— Ты кто, земляк? Откуда?
Всю жизнь на разных языках и территориях я слышу эти милые вопросы. Смысл их простой — ты здесь чужак, незваный гость. И думается: есть ли на земле такое место, где меня не спросят, кто я и откуда? Где во мне признают своего…
— Сам, — говорю, — давно хочу понять.
— Ты борзый, что ли?
— Нет, просто умный. Учитель из Рождествена. Ездил в вашу школу по делам. Так я пойду?
— Прикольный чуфачок, а Фоф? — бубнит «губа». — Отмудохаем ефо на фякий сучай?
— Погоди, я Рождествено знаю, — говорит «рубаха», — у меня там родственник живет, шурин, брат двоюродной сеструхи, то есть муж. Весной на тракторе перевернулся. На гусеничном тракторе за самогоном ехал — ночью. Через овраг срезал, дебил…
— Не шурин, а деферь.
— Сам ты деферь! Сказал же: тракторист. Знаешь, учитель, Андрюху-тракториста?
— Кто ж его не знает.
— Во! Сразу видно — наш пацан. Пошли, брат, выпьем, у нас тут свадьба.
Выпить мне хотелось, но в другой компании.
— Спасибо, только книги отвезу — и сразу к вам.
— Не-не-не, умник, прям сейчас!
И щупальца тянут, уроды…
Но — чудо: шум мотора, автобус! Без лишних слов включил четвертую. Успел.
Я долго не решался написать об этом классе. Так помалкивают люди, найдя в захламленном чулане дверцу в идеальный мир. Слова «работа», «труд» здесь не годились. Происходившее скорее напоминало беззаботный флирт, когда, торопясь на свидание, ты знаешь, что любой твой жест, любое слово будут верными. Притом ты сомневаешься в реальности истории, даже находясь внутри нее. Дистанция в пару часов или метров немедля обращает ее в сюр.
Демографический профиль села Рождествено определяли ближайшие госпредприятия: рыбсовхоз, спиртзавод и зона. Две четверти населения добывали выпивку-закуску, третья грела нары, последняя ее стерегла. То и дело жители менялись ролями, что укрепляло общую гармонию системы. Пили в селе много, жили быстро, школа исправно готовила новых сидельцев, охранников и заводчан. Вероятность найти в такой школе класс, свободный от гопоты и придурков, была отрицательной. Шанс собрать двенадцать ребятишек, увлеченных английским языком, — нулевым. Тем не менее дважды в неделю я сквозь волшебную дверь проникал из мира абсурда и зла в цитадель комфорта и смысла. В класс, где можно отдать талантливым детям то, что им хочется взять.
Мой интерес к английскому всегда был прагматическим, лишенным эстетики, тем более метафизики. Я учил его, преодолевая скуку и лень, ибо рано смекнул, что однажды он станет средой обитания. Десятилетия совместной жизни не сделали нас идеальной парой. До сих пор английский часто кажется мне шифром, баловством, которое в любой момент окончится, и все заговорят по-человечески.
Иняз объединил меня с людьми другого склада. Чужой язык давался им легко и радостно, как припоминание езды на велике или знакомого некогда города. Я объяснял это капризом одаренности, поскольку близко знал двоих — типичных раздолбаев. Иного объяснения просто не было. Идеи реинкарнации, параллельных вселенных казались тогда чепухой. Лена Чистякова пошатнула мой рационализм.
Досадно устроена память: заботливо хранит фамилии всех школьных хулиганов, их лица, имена. А из класса мечты помню только Лену. Заметил я ее не быстро: таких учителя и одноклассники не видят. Унылая форма, светлые косички, в облике нечто ускользающее, лисье. Но всегда поднятая рука. И шеренга пятерок в журнале. Из любопытства глянул другие предметы: четверки в основном. К зиме я понял, что она не делает ошибок, ни устно, ни письменно — нигде. И все-таки Лена терялась на фоне бойких и смышленых одноклассников. Ее голос был тише, рука — одной из. Пока не стала единственной.
Шел обычный в этом классе удивительный урок. Занимались темой «Город». Лексика, повтор, описания картинок, вопросы, текст на дом. Приготовился читать, вдруг Лена тянет руку.
— May I read it?
— You? But this is a new text. It’s for reading at home.
— Я его уже читала.
— When?
— Yesterday.
Зависаю на секунду. И слышу невероятное:
— Please. I can do it, trust me.
Фраза «trust me» была, конечно, слуховой галлюцинацией. Не мог ее произнести ребенок, знакомый с английским меньше года. Она из слишком разговорных и естественных. Уровень свободного, как воздух, языка. Послышалось. Забыть, не отвлекаться.
— Okay. — Я кивнул.
Лена начала читать.
Люблю учебники Старкова и компании: мир дисциплинированных юных пионеров, а также их родителей — высоких, круглолицых, белозубых и румяных. Эти прекрасные люди живут на улицах Ленина и Горького, просыпаются в семь, делают гимнастику, моют руки, лицо и за ушами. Позавтракав, идут на фабрики и в школы, где у них все замечательно. Вечерами, сидя на диванах, читают каждый свою «Правду». Иногда говорят языком недоделанных роботов.
Чтение Лены в тот день заслонило убожество текста. «Как» победило «что», звук аннулировал смысл, талант выиграл конкурс красоты. Она всегда читала хорошо, но тогда — на грани объяснимого. Произношение стерильно, интонации точны. Если это мои скромные уроки, то я, пожалуй, — гений. Заслушался, однако текст сканирую и вижу на подходе каверзное слово, что-то вроде city, два исключения на четыре буквы. И вспоминаю, что это слово я с детьми не разбирал! На прошлом уроке или сегодня — забыл, пропустил непонятно как. Сейчас услышу «кайти» или «кити» и с облечением выдохну. А если прочитает верно? Промолчать? Спросить? Готов ли мозг принять ответ?
Она прочитала верно. Я малодушно спросил о другом.
— Thank you, Lena, excellent reading. Does anyone help you with English? Maybe, your elder brother or sister?
— I don’t have a sister, — ответила Лена, — and my brother, he…
— Ее брат в тюрьме сидит, — встрял кто-то из мальчишек.
— Не в тюрьме, а в колонии, — строго поправила Лена.
После звонка я окликнул ее.
— Слушай, Лен, извини насчет брата.
— Ничего, — сказала Лена, — поделом ему. Мама с ним измучилась.
— А кто твоя мама?
— Библиотекарь, здесь, в школе и в клубе еще.
— А папа?
— Он в Сургуте на шабашках, редко приезжает. Недавно привез мне оленью шкуру, большая, спать можно, только пахнет собачатиной… Вы не думайте, мне с английским никто не помогает. Я сама читаю вслух и про себя. Просто нравится, классный такой язык! Я весь учебник уже прочитала. Мама достала пластинки английские, слушаю их перед сном. Хотите, наизусть перескажу?
Я подумал: зачем оно мне? К чему здесь этот суперребенок? На мне теперь ответственность, долг или что? Знак не уходить из школы? Но остаться исключено, мир устал меня ждать. Вдобавок дар такого качества не может быть случайным. Он всяко не пропадет.
Следующей осенью я уезжал в Москву. У вокзальных касс меня окликнул человек. Я узнал бывшего коллегу географа Ивана. Он не спешил, я тоже, мы зашли в буфет. Географ рассказал школьные новости: достроили теплицу, сел завхоз, Михал Иваныч жив…
— А что английский класс? Закрыли?
— Ага, грызет тебя. — Он усмехнулся. — Не закрыли.
— И кто ведет?
— Библиотекарь, Нина.
— У нее же нет образования.
— Не знаю, как-то там устроили. Я сильно не вникал.
Недавно я отыскал в сети древний учебник английского для четвертого класса. Так вот, слова city там нет. Тема «Город» есть, а city нет. Занятно фантазия штопает память.
* * *
…Или ускорились мысли, что по сути неотличимо. Я оказался на Фиджи, в последнем дне уходящего отпуска. Жена собирала чемоданы, до катера в Нанди оставалось часа полтора. Я взял очки для плавания и, словно домой, шагнул в безмолвный, неспешный, цветной, обольстительный мир кораллов и рыб.
Прошелестев ракушками, он заключил меня в спокойные объятия. За две недели тесного общения мы сблизились настолько, что казались целым. Я был в хорошей форме, не чувствовал усталости и легкомысленно заплыл гораздо дальше, чем всегда. И когда обернулся, наш остров предстал удивительно маленьким, как на рекламном буклете: зеленая шапочка пальм, отороченная белым мехом, и ни следа человека — ни пляжных зонтиков, ни треугольных соломенных крыш. В небе кипела батальная сцена: что-то неслышно взрывалось, летели ракеты, квадрига пегасов теснила фронт боевых слонов.
Неподалеку от меня кончался риф. Вода по ровной линии меняла цвет с аквамарина до индиго. Весь отпуск эта грань манила нас. Доплыть бы, посмотреть, но страшновато. И вот я доплыл. Нырнул, приблизился — дно обрывалось вертикально. Исчезли засахаренные кораллы, леденцовые рыбки, пропало все живое и обычное. Тьма, похожая на вечность, зияла подо мной. Преодолевая страх, я вглядывался в бездну и наконец увидел… Или не увидел? Из глубины поднимались ужасные тени, исчадия океана, пасти шире туловищ, мертвые глаза. «Вали отсюда, идиот!» — завизжал рассудок. Спустя мгновение паническим фристайлом я ломился к берегу.
Подобный беспорядок чувств — шок, ужас, любопытство — я испытал в далеком прошлом, осознав конечность жизни, в частности, своей. Затем чуть легче перенес известия о бесконечности пространства и непознаваемости мира. Говорят, что эти три инсайта — маркеры ухода детства, отрочества, юности. Если так, то юность моя сильно затянулась. Тревожный интерес к непознаваемому с годами стал подобием симпатии — оно кокетливо, забавно, всегда рядом. В нем есть очарование черной кошки в темной комнате или зеркала — в пустой.
Доступная нашему познанию материя — крупица одной из бесконечного множества вселенных. Остальное — мегаизнанка условной реальности, нечто, о котором мы — пленники четырех измерений — не способны узнать ничего. Равно мы не в силах его вообразить, ибо самые дерзкие наши фантазии, абстракции, метафоры, тончайшие приборы есть производные наших же органов чувств. Пытались, однако, многие, и удачней других, на мой взгляд, Стивен Кинг. В романе «Под куполом» он моделирует непознаваемое через его контакт с людьми, похожий на жестокую детскую игру.
Мне кажется, там нет жестокости, намеренного зла или добра, нет логики и смысла в нашем понимании. Так путник на лесной тропинке мимоходом давит сотни организмов, невидимых букашек, муравьев. И так же походя, доев банан, швыряет в чащу кожуру, одаривая счастьем их родню на всю микроскопическую жизнь.
Но иногда непознаваемое хочет, чтобы мы его заметили, не перепутав ни с чем другим: ни с банальным совпадением, ни с обманом зрения, слуха, интуицией, эффектом дежавю, вещими снами и прочими фокусами бессознательного.
Однажды я страдал тяжелой формой ревности. Мне предпочли ничтожество, но это полбеды. Хуже того — все происходило рядом. Я постоянно видел их, слышал их ночами — стены в общежитии тонкие. Оба догадывались, как мне хреново. Она — точно, и ей было пофиг. Внешне я держал лицо: притворялся ироничным, снисходительным. Внутри — достиг границы умопомешательства, не мог заниматься делами, есть, спать. Я весь превратился в мысли о том, что творится у них за стеной.
Нет, еще вспоминал об одном человеке, друге, способном меня исцелить. Друг был не книжным психологом, вроде меня, а настоящим, от бога. Он жил далеко, в Барнауле, знал всех участников драмы, нашел бы правильные слова. Да не в словах одних дело. Если б решали только слова, я бы ему позвонил. Мне требовались его глаза, прямой, циничный взгляд, свобода беспризорника, ухмылка мудрого шута. Хотелось его обнять, нажраться вдвоем до синхронного бреда, утром вместе болеть, ждать открытия магазинов, лечиться где-нибудь на стройке или в парке и говорить, говорить… и молчать — какая разница? Есть люди, рядом с которыми мир теряет вес. Но не звонить же в Барнаул, типа, Андрей, бросай все, лети спасать меня от ревности. Он-то, может, и полетит, но я тогда кто? Эгоистичная скотина.
Дальше — понятно. Он прилетел сам.
Стук в дверь. Утро после мутной, бессонной ночи.
— Макс, бегом на вахту, телефон.
И сюрреалистический голос в трубке:
— Здорово, кабан, наконец-то!
Доля секунды. Отброшена версия сна.
— Андрей… Ты где?
— Угадай с одного раза. В Москве, в Москве! Только что прилетел по делам. Но дела — потом, сейчас еду к тебе. Надо срочно оттянуться, я прихватил тут кое-что…
— Но как ты… узнал? — подумалось вслух.
— Узнал о чем? — Его голос изменился. — Ладно, не будем мучить кота. Через час я допрошу тебя с пристрастием. И ты мне все расскажешь.
За час, пока он ехал, меня отпустило напрочь, будто морфия кольнули или вымыл пыльное окно. Покой и ясность обрела душа — и незачем грузить Андрея. А совпадение в этой истории одно: роман ничтожеств тем же днем закончился, да так скандально, грязненько, что я бы позлорадствовал, однако нет. Ушло.
Закон парных случаев — ирония непознаваемого. Контекст вариативен, принцип тот же. Думаешь о нужном человеке, и вам открывают портал, тоннель сквозь массив километров и лет. Сочинял я как-то рассказ и долго не мог «оживить» героя. Время размыло черты прототипа, стерло его мотивации, речь. А без прототипа герой — фанера, что видно даже у классиков. Онегин, например, — голая выдумка, схема, автору требовалась именно она. Гринев живой где-то на треть, за ним маячат реальные люди. Самсон Вырин — точный портрет человека, которого Пушкин знал. Мне интересна правда, личный авторский опыт, цепкость детали, выбор и порядок слов — если все это есть. А если нет, то никакая фантастическая клюква не поможет. Лучшая фантазия всегда растет из жизни, как палец из сточного отверстия раковины. При всем уважении к товарищу Стивену я делю его тексты на две группы: одни ходят по краю реальности и нереальности, и они прекрасны; другие свалились за этот край, вспугнув бабаек и прочих чертей.
В общем, без идеального донора шансы героя стремились к нулю. И вдруг — на почте сообщение — он. Бывший сослуживец, прототип, никаких контактов за шесть лет. Я открыл этот месседж не сразу. Подержал в себе ощущение ветра, тоннеля, астрального холода. Я знал, что действительно вышло на связь. Экс-коллега спрашивает, нет ли у меня желания поработать. Естественно, нет, но зависит, мы переходим на скайп. Беседуем впустую, решение отложено. Я получаю свой триггер. Затем — взаимная тишина. Непознаваемое извлекло человека на свет, будто кролика из шляпы, и, усмехнувшись, вернуло обратно. Вопрос: для кого был кроликом я? Лена Чистякова, Коннор… Кто эти мистические дети? Чьи души проступают из инобытия?
Кажется, я отключился на пару секунд. Коннор смотрел вопросительно.
* * *
Этого ребенка перевели к нам в середине года. Его отец был крупной шишкой в Exxon Mobil, мама, естественно, — домохозяйкой. Выглядел Коннор слегка заторможенным: вялым, молчаливым, безучастным ко всему. Шутки одноклассников в свой адрес игнорировал.
Как-то раз я объяснял ему идею умножения с помощью так называемых бусин Монтессори. Коннор смотрел мимо.
— Ты понимаешь, что мы делаем? — спросил я.
— Да, — ответил он.
— Что?
— Числа могут умножаться, — тихо выговорил он.
«Отдать бы тебя в спецкласс, бедняга», — подумал я.
День спустя он попросил «Контрольную таблицу умножения 100». Для Коннора это было слишком рано. Однако его первый интерес к чему-то за два месяца — такое не стоило упускать. После мы бы сделали шаг-другой назад. Вообще отказывать ребенку в частной школе принято лишь в самых крайних случаях. «Контрольная таблица 100» — это большой квадрат, разделенный на сто маленьких. Цифры 1–10 в левом столбце и верхнем ряду, остальные квадраты пусты. Коробка пластиковых фишек с результатами. Задача — выложить из них таблицу умножения.
Я медленно собрал половину таблицы. Коннор разглядывал стену чуть выше моего плеча.
— Хочешь дальше? — предложил я.
— Ага.
Он подозвал меня час спустя. Таблица была собрана верно.
— Тебе кто-то помог?
Коннор помотал головой. Я не поверил.
— А еще раз с начала?
Он кивнул. Я сдвинул фишки с таблицы, перемешал.
— Поехали.
В этот раз я наблюдал за ним. Коннор управился минут за сорок. Это напоминало мистификацию. Будто он знал таблицу умножения и разыгрывал меня. Да — но не с его характером.
На другое утро Коннор сам взял «Таблицу 100» и сложил ее за полчаса. Несколько одноклассников собрались вокруг.
— Хорошо, — сказал я, — усложним задачу.
Сдвинул числа, перемешал, указал наобум — 72.
— Где его место?
— Здесь. — Коннор ткнул пальцем в пересечение 9 и 8. — И еще здесь.
Возникло тоскливое чувство бессилия мозга, желание выдать реальность за самообман. Время резко затормозило, или ускорились мысли, что по сути неотличимо… Кажется, я забылся на пару секунд. Коннор смотрел вопросительно.
— А без таблицы слабо? — Я достал тетрадочку с заданиями.
Коннор нахмурился — писал он с трудом.
— Это не важно, как ты пишешь, — сказал я, — главное — что. С красотой мы после разберемся. Попробуй. У тебя получится.
Коннор пыхтел над заданиями остаток дня. Смотрел в пространство, шевелил губами. Забрал тетрадочку домой.
Назавтра у меня состоялся разговор с его мамой. Хельга или Хелена, крупная, ухоженная блондинка скандинавского типа. Тонкий парфюм, слегка расфокусированный взгляд.
— Как вам это удалось? — спросила Хельга. — Я Коннора таким счастливым никогда не видела. И эти задания… Он до ночи их решал. Насилу уложили спать.
— Методики хорошие, — скромно ответил я. — И еще… У вас очень талантливый ребенок.
— Удивительно. А мы боялись, что… Ладно, не в этом дело. Знаете, мы скоро переезжаем. Мужа переводят в Австралию. И мы решили что-то сделать для этой школы. Для вашего класса. Может, надо что-нибудь из мебели или оргтехники?
— Есть один дидактический материал, голландский. Но стоит очень дорого.
— Деньги для нашей семьи не проблема, — улыбнулась Хельга. — Как называется материал? Я запишу.
Она вынула из сумочки мобильник.
Не понимаю, что меня взбесило: фраза о деньгах или беспечный, светский тон.
— О как, — произнес я с нескрываемым сарказмом. — Рад за вашу семью. Только при чем здесь школа и класс? Подарите эти деньги мне. У меня долги. Я два года не был в отпуске. Меня продавцы секонд-хендов знают в лицо… И не надо так смотреть. Ты боялась, что твой сын дебил, а я открыл, что он гений. Я — и никто другой. Но учитель же для вас — прислуга, оргтехника, мебель…
Как талантлив мой внутренний голос. Сколько монологов — горьких, отчаянных, дерзких — создано им. Какие правильные найдены слова.
Через месяц в школу доставили большой фанерный ящик из Голландии. Благодарности от директрисы в мой адрес не последовало. Не говоря уже о премии. Впрочем, я и не ждал.
