Лена приезжает к деду редко. Про себя она это называет — выполнить долг. В этой поездке ей все не нравится: дряхлый районный автобус, пыльный городок, где замерло время, заедающий замок в дверях дедовой квартиры. Замок всегда становится последней каплей.
Сегодня Лене везет. Всего минута-другая сдавленных ругательств себе под нос — ключ щелкает в замке. Лена проходит в тесную прихожую. Прямо по курсу большая комната. Лена знает, если остановиться в дверном проеме, то с левой стороны окажется диван, застеленный синим пледом, а с правой — второй диван, на котором сидит дед. Напротив — старомодный сервант, платяной шкаф. В углу — телевизор на тумбочке и рядом стул. Обстановка бедная, если не сказать убогая. Не потому что денег нет, просто деду все равно.
Лена заходит в комнату. На улице тепло — весна. Дед сидит на диване в зеленой футболке, поверх футболки — линялая порыжевшая фуфайка. Руки сложил на колени, смотрит в стену. На звук шагов оборачивается нехотя, неуверенно.
— Здравствуй, дедушка, — говорит Лена и садится рядом.
— Здравствуй, здравствуй, — отзывается дед и прикладывает ладонь к уху рупором. — Ты кто? Татьяна?
— Нет, я Лена, — говорит Лена.
— Какая Лена? — уточняет дед.
— Такая Лена, — бурчит внучка, но дед ждет ответа, так что говорит громче: — Степана Лена. Как у тебя дела?
— Как сажа бела, — посмеивается дед. Какие у него могут быть дела в самом деле? Добавляет: — Голова только болит. Ничего не помогает. Не варит котелок.
— Фастум-гель, — бормочет Лена, но не повторяет. У деда всегда болит голова.
«А у кого не болит, вот у кого не болит? — риторически вопрошает на этом месте ее мать, побывав в гостях у свекра. — В девяносто лет хоть что-то должно болеть!»
Лена встает, идет к тумбочке, смотрит таблетки. Перед ней начатая бумажная пачка анальгина, половина от пачки цитрамона, целый парацетамол, блестящий спазган, зеленоватая пачка «угля». В выемке тумбочки поблескивает темным стеклом бутылочка корвалола.
— С глазами плохо стало, — продолжает сетовать дед. — Ты знаешь, что моя болезнь не лечится? Врач посмотрел и рукой махнул: сразу инвалидность! Первую группу!
— Ага, — поддерживает Лена, возвращаясь на диван. Ей хочется достать телефон, но у нее есть правило: приехала к деду — сиди с дедом. Она повторяет себе, как мантру, год из года: дедушка старенький. Дедушки скоро может не стать. Ты пожалеешь, если сейчас его не послушаешь. Лена старается, правда очень старается его слушать, хоть деда Якова и «заело» последние несколько лет на одной пластинке.
— Слышу плохо, — напоминает дед, кивая сам себе седой головой. — Совсем, Лена, плохо слышу. Ты сказала чего?
— Нет, — откликается Лена громче.
Лена вспоминает, как лет семь назад они привезли деду слуховой аппарат. Выбирали хороший, подороже, чтобы дед наконец смог их слышать. Лена очень радовалась. Ей казалось, что вот их нестыковки с дедом и разрешатся сразу. Его можно будет расспрашивать, а он в свою очередь будет отвечать по делу, и всем станет легко, всем станет удобно. Не задалось. Аппарат был маленький, батарейка — еще меньше. Пальцы у деда большие, неловкие. «Дайте, я сам, сам», — кричал он на них, не разрешал помочь, показать. Отец Лены, Степан Яковлевич, кричал на деда в ответ: «Куда ты сам? Ну куда?» В конце концов, конечно, махнули рукой. Сам так сам. Первое время дед пытался использовать аппарат, когда приезжали гости, но настроить его так и не смог, думал — не работает, сердился. В конце концов забросил механизм куда-то далеко.
«Хочет, чтобы все вокруг него сидели, — говорит об этом происшествии мама. — Чтобы с ним и про него разговаривали. А не получится так уже. Это в деревню мы только к нему приезжали. Здесь-то долго не просидишь».
Лена с мамой согласна. Как можно сравнивать веселый деревенский дом — темно-зеленый, с желтыми рамками окон, с двумя печками: русской и голландкой, дом с волшебным садом и плантацией-огородом, с малинником и большим пристроем… как можно сравнивать его с этой стылой квартирой, где от силы пара метров от стенки до стенки? Когда дом продали, у Лены было чувство, что кто-то равнодушный и чужой забрал ее детство. С той поры, когда она сильно устает или расстраивается, ей снится разоренный пустой дом, в котором то селятся цыгане, то занимается пожар. Бывают сны, где она заходит на заросший травой двор, поднимается по скрипучему крыльцу и идет в темные сени — там носятся легкие призраки прошедших дней.
Деда уговаривали остаться в деревне всей семьей. Говорили, что будут звонить каждый день, приезжать каждую неделю, говорили, что город… город — это другое место с другой жизнью. Дед никого не слушал. Однажды он просто собрал вещи, позвонил и сказал: «Забирайте меня, я готов».
«Я не мог иначе, ты понимаешь? — говорил он потом, беспокойно глядя на нее своими слепыми глазами. — Сан Иваныч взял и помер, и нашли его через неделю. Я подумал: а вдруг я не смогу встать и меня тоже найдут через неделю? Вы приедете, а я… ведь никто же не хватится, не ходит ко мне никто».
«А теперь, дедушка? Кто к тебе ходит теперь?» — с тоской думает Лена, поглядывая на стрелку часов. Раз в три дня к деду приходит соцработник — Татьяна. Она готовит, прибирает в квартире, выводит деда гулять. Каждое утро дядя Ваня — грузный, с трудом ходящий, привозит ему свежую половинку хлеба, пару булочек с повидлом, круглые шаньги с белым кружком творога посередине.
Лена переводит взгляда на деда. Ей кажется, что от него осталась только тень прежнего — сильного, громкого ее деда Якова. Он не похудел, но как будто бы стал меньше ростом. Только брови такие же — кустистые, жесткие, словно вставшие дыбом.
— Лена, а ведь Иван пенсию-то у меня забрал, — вспоминает дед. — Ничего мне не дает, даже в магазин сходить не могу. Говорит, на карточку приходит… какую карточку? Где эта карточка? Тебе даже дать ничего не смогу… на конфетки… погоди-ка.
Дед начинает суетиться. Не обращая внимания на Ленины протесты, он встает и идет к шкафу, где на плечиках висит полосатый серый пиджак, а на полках перемешаны в беспорядке футболки, гамаши, носки. Дед проверяет в карманах пиджака, смотрит на полках.
— Деда, не надо, не надо, деда, — повторяет и повторяет Лена беспомощно.
— Вот, бери, на конфетки, — наконец говорит дед и протягивает ей 50 рублей.
Лена обреченно берет бумажку. Дед возвращается на место.
— Обидно, — продолжает он свою мысль. Говорит с некоторым оживлением. — Попросил бы, я бы дал. Зачем отбирать? Я ж на похороны себе откладывал, чтобы вы не волновались лишний раз. Да и ты вот приедешь или Валенька когда приедет. У Валеньки как дочку-то зовут?
— Арина, — отзывается Лена.
— Марина? — переспрашивает дед.
— Арина.
— Карина? Тьфу ты, пропасть, не слышу.
— Арина, Арина, — повторяет Лена, стараясь не слишком повышать голос.
Она не любит кричать, да и у нее давно нет уверенности, что даже если она закричит, то дедушка ее услышит.
В конце концов дед машет рукой. Переходит на другую тему.
— Сколько времени?
— Час доходит. Час, час! — Лена сама себе напоминает эхо.
— Есть пора, — отмечает дед и поднимается с дивана.
Лена идет за ним на крохотную — четыре квадрата — кухню. Дед садится на стул, а она достает из холодильника тяжелую кастрюлю — Татьяна варит сразу много. Лена наливает суп в глубокую тарелку с синим ободком. Пока суп греется в микроволновке, она режет хлеб. В хлебнице, как всегда, завал плюшек, которые дед не успевает есть.
«А квартира? — риторически вопрошает дядя Ваня, когда слышит, что дед снова жаловался на него. — Он думает, квартира даром обходится! А лекарства ему? А бензин — езжу постоянно! А соцработник в конце концов? — Дядя Ваня переводит дух, добавляет тише: — Все у него на карточке, никуда не трачу. Хватит ему… на похороны».
Лена думает, что дед сердится на дядю Ваню не из-за пенсии, а больше из-за того, что сын не забрал жить к себе, а поселил здесь, одного, когда увез из деревни.
Она проверяет чайник, чтобы вскипятить воду. Готовит деду чай: в кружку — пакетик «Нури» с красным ярлычком, две ложки сахара, залить кипятком — и вот, чай готов.
— Ешь давай тоже, — приглашает-приказывает дед, принимаясь за суп. — Что ты не ешь?
— Не голодная, — отзывается Лена, не вдохновленная видом разваренной бледно-красной капусты, картошки, толсто наструганной моркови и куриных ножек с приставшей желтой кожицей.
Она открывает хлебницу и выбирает себе не слишком залежалую булочку с повидлом. Ей бы больше хотелось ватрушку с творогом. Но шаньги — для деда. Еда — это то, к чему он еще проявляет интерес. Может быть, то, что уж точно его не расстроит.
Дед ест шумно, но аккуратно. Крошит хлеб в тарелку с супом. Запивает суп чаем. Лена тоже пьет чай.
— Деда, — говорит она и для верности хлопает его по плечу, чтобы он поднял на нее глаза. — А помнишь, как мы коров пасли?
Вопрос ей приходится повторить еще раз, и дед в конце концов слегка улыбается, кивает. За этими словами запах костра, гудение оводов, плывущий от жары воздух.
В деревне ведь как заведено, если постоянного пастуха нет, то стадо пасут по очереди те дома, в которых есть коровы. Одна буренка — день пасти, две — два дня, и так далее. Поднимались рано, чуть свет, и уходили на весь день на пастбища.
— Вы с Валькой здорово по крапиве бегали, — вспоминает он.
— Какая была крапива! — с удовольствием подхватывает Лена. — Настоящие джунгли! Жгучая, правда, зараза. А помнишь, овраг какой огромный был?
— Овраг как овраг, — отзывается дед.
— Нет, огромный был, — спорит Лена. — Речка на дне бежала с водоворотами. Помнишь? Говорят, теленок там утонул.
— Может, и утонул, — покладисто говорит дед. — За телятами только глаз да глаз. Да и за вами, покостями, тоже.
— Почему это покостями? — смеется Лена.
— То на стога залезут, то по поленнице прыгают, то по грядкам бегают, то в лес усвищут без спроса, — с готовностью загибает пальцы дед, — то с велосипедов падают и руки ломают.
— Было дело, — соглашается внучка, потирая запястье.
На стене висит листовой календарь с Богородицей. Богородица выгорела от солнца, но глаза ее по-прежнему яркие, скорбные. Она смотрит наискось и чуть вниз. Лена каждый раз задается вопросом: видит ли дед этот календарь? Или для него здесь только обои? Что у него вообще за глазная болезнь? Куриная слепота, катаракта, дальнозоркость? Дед сам не сможет сказать, а у отца и дяди Вани спрашивать бесполезно. У них один ответ: старость.
— Поели, и слава богу, — бормочет дед, вытирая рот подвернувшимся полотенцем. Уходит обратно в комнату.
Лена убирает кастрюлю в холодильник, моет дедову тарелку, чашки из-под чая, протирает стол. Смотрит в окно. За окном — почти лето. В стекло стучится сирень. На залитом солнцем дворе гомонят дети. Лена возвращается к деду. Стрелка на часах подбирается к циферке «два». Скоро нужно выходить, чтобы успеть на автобус.
Лене грустно говорить деду о том, что надо прощаться. Ей больно думать, что она уедет, а он останется тут сидеть на диване смотреть в стену и молчать в бесконечной тишине.
— Дедушка, а телевизор? Телевизор смотришь? — спрашивает она, вспоминая, что в комнате есть, помимо прочего, толстый — из-за прилегающей выпуклой задней коробки — серый телевизор. В деревне он неплохо ловил «Первый канал» и «Россию». Дед любил смотреть новости, концерты — особенно концерты.
— Не, не смотрю, не робит, — говорит дед.
Лена находит в ящике тумбочки пульт, включает телевизор. Немножко с цветными помехами, но картинка есть и звук тоже.
— Работает, — говорит она.
— Не робит, — упорствует дед. — Не слышно.
— А наушники? В наушниках… наушниках! Пробовал? — терпеливо спрашивает Лена.
Год назад она привезла деду свои большие наушники. Конечно, если прибавить громкость на телевизоре, то ему станет слышно. Но… Дядя Ваня просит так не делать — соседи ругаются. Деду все равно, а объясняться приходится ему. Похожая проблема была и у Лениной семьи, когда дед Яков гостил у них. Он включал телевизор на полную — самую полную громкость, брал стул и садился рядом с телевизором, полностью довольный. «Яков Валерьевич, — огорченно говорила Ленина мама. — Делайте тише. Горшки на подоконнике прыгают от вибраций».
Немного поиска в той же тумбочке — наушники находятся. Лена вставляет провод в боковую панель телевизора, надевает их, слушает. Звук есть. Она прибавляет громкость — еще и еще, но громкости почему-то нет. Пробует покрутить провод, прижать его плотнее — ничего не получается. Лена выключает телевизор, убирает наушники обратно в тумбочку и садится обратно к деду. Берет его за руку, и он тихонько накрывает ее ладонь своей. Рука у деда жесткая, горячая, с вздувшимися голубыми венами. На его коже еще можно разглядеть бледные линии синей татуировки: «Я-К-О-В» — буквы на суставах пальцах, а на внешней поверхности запястья выбито «Не забуду мать родную». Лена вспоминает, как дед таскал ее маленькую на руках во время покоса, как качал их с сестрой на качелях, как брал с собой на молочную ферму. В Лениной памяти всегда в деревне зеленое, просвеченное солнцем лето.
— Мне пора, дедушка, — говорит Лена. — Пора. Пора. Пошла.
— Ночуй здесь, — говорит дед. — Место есть.
— Домой надо, — отказывается она. — Дела. Давай, не болей.
Лена уже начинает торопиться — времени до автобуса все меньше. Идти до вокзала не так уж далеко, но лучше прийти пораньше. Вдруг очередь? Вдруг автобус раньше подадут? Вдруг успеет на проходящий, который идет без остановок? Вдруг, вдруг…
Дед, конечно, решает ее проводить. Лена возражает, но слабо, деда трудно отговорить. Бабушка говорила про него — «поперешный», если что-то решил, то уже никого больше не слушает. Сам знает, как правильно. Дед берет свою палку из угла прихожей. Она молча ждет, пока дед найдет свои уличные тапочки. Они вместе выходят из квартиры, и Лена прикрывает дверь — не закрывает, чтобы он мог сразу зайти, а не возиться со своенравным замком. Лена берет деда под руку и помогает ему спуститься вниз ступенька за ступенькой, затем придерживает железную дверь подъезда, пропуская его вперед.
Дед берет Лену под руку. Они медленно идут по улице — вдоль сирени, вдоль детской площадки, вдоль парковки. Лена останавливается у торца дома. Дед хочет идти дальше, но она не дает.
— Ладно, дедушка, хватит, — говорит она.
— Ладно, — соглашается он. — Спасибо, спасибо, Леночка, что приехала. Попроведовала меня. Спасибо.
Лена обнимает деда на прощание. Говорит привычное: «Не болей, дедушка. Скоро приеду. Пока» — и уходит вперед. Шагов через пять она оглядывается — дед стоит на месте. Смотрит вперед. Догадался как-то, что она обернулась, и поднимает руку, машет ей. Лена снова идет вперед, потом снова оглядывается — дед все так же стоит, опираясь на длинную палку. Всякий раз, когда она уходит, у нее возникает чувство, что она бросает его. Дедушка стоит такой нелепый в своей теплой фуфайке, спортивных штанах и резиновых тапочках. Смотрит ей вслед. Она вытаскивает коробочку с беспроводными наушниками, вставляет их в уши. Говорит одними губами — пока, дедушка, и сворачивает за угол.
Яков Валерьевич долго стоит у торца своего городского дома — одно название, что дом. Перед глазами все мутно, будто бы пелена. Хотя так ведь и есть. Он давно привык ориентироваться на нечеткие очертания, на приглушенные цвета, на общий фон, а не на частности. Ходить последнее время тяжело. Да и голова не работает, как надо. Мысли путаются, мыслей почти что и не осталось. Жизни нет. Одни воспоминания о жизни.
Он осторожно разворачивается, идет обратно на всепроникающий запах сирени. Возле его дома никогда не росла сирень. Яблоня была, калина три куста, шиповник… а сирень, зачем сирень? Баловство. Он достает из штанин ключи. Руки трясутся. Прикладывает шероховатый пластиковый кругляш к панели домофона. Попадает в нужную точку раза с четвертого. Что-то начинает пищать, значит, получилось — можно открывать. Яков Валерьевич упирается одной рукой в стенку, другой тянет дверь на себя. Дверь тяжелая, но он не сдается. Он аккуратно ощупывает створку, хватается обеими руками за железный край и заходит в подъезд. Держась за поручень, поднимается по лестнице. Когда у ноги не получается нашарить новую ступеньку, понимает — дошел. Дверь в его квартиру от лестницы направо — совсем рядом. Он трогает ее рукой и понимает: не заперта. Лена — ведь это же Лена у него была сейчас? — не закрыла дверь. Нехорошо. Ваня говорит, надо закрывать. Заходит в квартиру, крутит защелку. Затем идет в комнату, опускается на диван, замирает.
Сколько времени — непонятно. Вроде как еще светло… но летом — сейчас же лето? Летом долго светло. Вроде бы ел сегодня? Значит, то был обед. Можно прилечь, вздремнуть. Последнее время сны его — это провалы в темноту. Закрываешь глаза и исчезаешь. Но порой бывает — снятся вперемешку праздничные застолья, дети, озимые поля — неясные, размытые образы, которые толком не разглядеть, разве что почувствовать сердцем. Он ложится на диване на бок, скрещивает руки на груди и засыпает.
Яков не знает, когда просыпается. Вокруг все та же муть, полутьма. Может быть, солнце еще высоко, может быть, уже сумерки. Для него разницы нет. Он неподвижно лежит, не торопясь вставать. Неожиданно краем глаза замечает что-то странное, выступающее из темноты, белое. Садится на диване, смотрит внимательнее. Так и есть. В углу комнаты стоит Алла — жена, и видно ее так ясно, так четко, до мельчайшей морщинки у глаза. Сама она будто бы помолодевшая — не старуха, которую он выхаживал, да так и не выходил. Волосы потемнели, глаза молодые, распахнутые. На голове — белый платок в голубой цветочек, на плечах — шаль из Вологды, платье — белое, длинное, как рубашка. Не платье это, а саван — понимает Яков, хочет встать, кинуться к ней, упасть на колени.
— Аля, Аля, — шепчет он, протягивая руки. — Пришла снова. Ты же за мной пришла? Так забирай, забирай! Аля!
Жена не смотрит на него, не обращает внимания. Проходит мимо, вроде бы и близко, но не дотронуться. Исчезает. Яков закрывает глаза рукой, а когда отнимает ладонь от лица, видит — новые гости. В том же углу женщина стоит, рядом — мальчишка лет трех-четырех. Лица знакомые, оба в белом, словно светятся.
— Милые мои, вы кто? — спрашивает ласково он.
Женщина не отвечает. Смотрит на него молча, печально. Стоит Якову моргнуть — исчезает вместе с мальчишкой.
Он шарит у подлокотника дивана, находит свою палку у стенки, кряхтя встает. Включает свет. Идет в ванную, умывается холодной водой. Раньше только во сне являлись ему дорогие усопшие, теперь стали приходить наяву. Яков этому рад. Значит, скоро уже его время настанет, скоро они снова встретятся.
Чаще всего приходит жена. Яков чувствует, что виноват перед ней. При жизни она от него натерпелась. Только к старости стали они ладить. Аллу любили — дети, внуки. Любили ее больше, чем его. Ее бы сыновья не оставили доживать свой век в чужом городе. Это его можно увезти из родного дома и бросить, ее — нет. Алла святая, он — грешный. Так уж получилось. Яков вроде бы не хочет виноватить сыновей, но иногда поднимается в душе обида. Потом отпускает.
Яков идет на кухню. Включает чайник. На самом деле дни, часы, минуты — вот это долго, а годы пролетают быстро. Когда приезжает семья, он оттаивает душой, ему становится тепло. Они на него сердятся за ответы невпопад, за жалобы, за то, что медленно ходит, не слушается, не может запомнить, что ему говорят, он на них — только радуется, что они есть. Бывает, конечно, вспылит иной раз — ну что, он на кнопку нажать не умеет? Или не знает, как ребенка держать? Но больше радуется.
Яков берет кружку, хочет налить чай, а воды — пара капель. Чайник пустой кипятился. Тьфу ты, пропасть. Он шаркает до раковины, набирает воды. Ждет, пока вскипит. Достает из хлебницы шаньгу. Жует. Алла пекла все на свете — хлеб, картонные пироги, булочки с маком, рогалики, рыбные расстегаи и шаньги с творогом. Ест он такую сдобу и думает, что это от нее молчаливый привет. Чайник наконец вскипел, можно выпить чаю. Вот и слава богу.
Яков Валерьевич возвращается на диван. Складывает руки на животе, откидывается на мягкую пружинистую спинку. Желтый электрический свет немного разгоняет сумрак в глазах. Кажется, недавно заходила Лена — может быть, даже сегодня. Вот она уехала теперь, а потом снова приедет, сядет с ним рядом и будет говорить: «Дедушка». Когда ее долго нет, он скучает. А может быть, они заглянут всей семьей. Степан будет пить возле него свой кофе — привозит с собой в термосе, Надежда обязательно что-то расскажет — ее всегда хорошо слышно, Валенька с дочкой начнут бегать по комнате, с маленькими детьми же — суета. Лена посидит с ним вместе.
Так хорошо, когда все рядом, разговаривают — пусть друг с другом, не с ним, когда пьют вместе чай, спрашивают «Как здоровье?». Так хорошо, что они есть.
Дед Яков смотрит в стену, улыбается одними невидящими глазами.
26.06.2022, Каменск-Уральский
