Чекита

Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией союзов писателей и издателей России (АСПИР).

Лёлька родилась в далеком 1934 году.

Мать разродилась ею, Лёлькой, в срок, напророченный бабкой-повитухой. Бабка заранее протопила баню по-черному, надела на роженицу Татиану исподнюю рубаху, кинула в топку березового дегтя, чтоб никакая холера к младенцу и роженице не прицепилась.

— Тужься, милая! Дите правильно идет, вперед головкой.

Отец Лёльки в это же самое время сидел подле амбара и, скрутив козью ножку, мял ее в руках, пока не сломал вовсе, так и не поднеся цигарку к иссохшему рту.

— Девка народилась — здоровая, ладная… Имя теперича с Татианой глядите по Святцам.

Отец зыркнул на повитуху из-под козырька нового картуза:

— За помочь спасибо, да на кой ляд мне твои Святцы?.. Коммунист я, в Бога не верую. Дочку Чекитой звать буду, в честь ЧК компартии.

— Чаво? Да ты сдурел, никак, Василий! — Повитуха утерла со лба пот, всплеснула сильными, обнаженными по локоть руками и стала похожа на злую куру-наседку.

— Чекита, и баста!

Василий был от рождения упрям, политически подкован и верен идеалам революции. Не зря на заседании правления колхоза его кандидатуру единогласно утвердили председателем этого самого колхоза «Красный Октябрь».

— С ума вы, что ли, все посходили? У Силантия девку Революцией кличут, у Матроны — Октябриной. Тьфу!

Бабка в сердцах кинула в Василия окровавленное полотенце — «иди, забирай свою красоту» — и заковыляла домой.

Спустя почти полгода в правлении колхоза родителям торжественно вручили выписку из метрики, где синими чернилами по белому было писано: «Чекита Васильевна Прохорова, уроженка села Михайловка Самарской области. Родилась 22 октября 1934 года».

Некогда было родителям пестовать да лелеять дочку.

Отец то на скотном дворе, то в поле, то на партийном собрании. Мать по хозяйству — цыплят покормить, печь истопить, жрать приготовить.

Вся надежа на свекровь, бабку Ненилу.

А Ненила, хоть стара да глуховата, хороший пригляд за малюткой имела: то в зыбку посадит покачать, то куклу в руку даст, то песню затянет.

Куклу для дочки отец выстругал ладную, из чурбачка липового. На голове — косыночка красная, глаза да брови угольком прорисованы.

— Мама, идите с дитём погуляйте, погода как в раю, — просит Татиана свекровку.

— Ась? — откликнется Ненила.

Татиана подойдет ближе, наклонится, крикнет в самое ухо:

— Гулять, говорю, идите! Я покамест зерно запарю для порося.

Ненила негнущимися узловатыми пальцами укутает малышку, да айда на улицу. Сама сядет на завалинке, а ребенку старую овчинку подстелет — играйся, мол.

Дремлет Ненила на солнышке, а пригреется — уронит на грудь седую голову, не держащуюся на тонкой старушечьей шее; дышит чуть слышно — будто померла.

Глядела Ненила за внучкой, глядела, да недоглядела… Пока старуха спала, Чекита по жухлой осенней траве доползла до корыта, что стояло поодаль, полнехонько родниковой воды. Так напрочь вся и искупалась девка, с головы до пят… Услыхала Татиана детский крик, выглянула в окно — похолодела от ужаса, будто сама искупалась в этой ледяной водице. Схватила дочку, дрожащую и в крике зашедшуюся, и в дом понесла, на теплую печку.

Все бы ничего, только вода в ушки ребятенку попала, и началось у Чекиты страшное воспаление. Спохватились, да поздно — стала девочка по ночам кричать от боли, а потом чуть слух вовсе не потеряла. Бабка Ненила изъела самое себя за недогляд, угасла на глазах и вскоре отошла в мир иной, на вечное упокоение…

Как-то раз посадил отец восьмилетнюю дочку с собой рядышком:

— На фронт иду, дочка, фрицев бить. Ты мамке по хозяйству помогай да за сестрами приглядывай.

— Надолго, батька?

— Да не-е, не надолго… Вернусь — на дальнюю просеку за опятами пойдем.

— Чаво? За робятами? — Чекита прикладывает к уху ладошку лодочкой, чтоб лучше слышать отца.

— Эх, — горько вздыхает отец и заправляет за ухо дочери длинную прядь волос, а после заглядывает в ушную раковину, будто пытаясь разглядеть причину Чекитиной глухоты.

На плечах Татианы остались в том сорок третьем году Чекита да две сестры-погодки — Верка с Галькой, а четвертым Татиана была брюхата уж почитай как два месяца…

— Мамка-а, мамка-а. — Чекита размазывает слезы по худым щекам. — Мальчишки опять дразнятся-ааа!

Мать смотрит вроде бы на дочь, но Чеките кажется — сквозь нее.

— Не обращай внимания на дураков-то… Как дразнют?

— «Чекита — в саду калита», а Петька сопливый — «чекушкой»… а-а-а!

Татиана кладет на голову дочери заскорузлую ладонь:

— Галька с Веркой где?

— На речке.

— Иди позови — картоху есть будем, да лепешек с лебеды.

Ослушаться мамку — боже упаси!

Чекита уже занесла ногу ступить через порог, но вдруг передумала, развернулась к матери:

— Гальке с Веркой-то хорошие имена дали. Пошто меня Чекитой назвали? За какие такие грехи?

Татиана ничего не отвечает, только гладит свой округлившийся живот.

— Олькой теперь меня кличьте, понятно? Олькой, и боле — никак!

Так и стала с этого дня Чекита — Лёлькой.

Подружки-то быстро привыкли, а с мальчишками пришлось договариваться, и чаще — кулаками. А за детишками вслед и взрослые как-то попривыкли… Только Василий Прохоров так ни разу и не назвал любимую дочку ласковым именем Лёлька, потому как погиб Василий в танковом сражении у села Прохоровка под Ленинградом в сорок четвертом году…

— Это куды ж вы на ночь глядя так причипорились? — Татиана строго глядит на повзрослевших дочерей. — Зорька не доена, сено переворошить ишшо разок надобно.

— До клуба идем прогуляться… А Зорьку и Чекита подоить может!

Младшая, Наташка, народившаяся без отца, крутится подле мамкиной юбки и канючит:

— Тюрьку дай, с молочком.

Лёлька в это время просеивает муку через сито — свежую опару для хлеба затевает.

— Лёльку чего с собой не зовете? — хмурит Татиана брови.

— Так мы скока звали — она не хочет. — Галька и Верка крутятся перед зеркалом, пожелтевшим от времени.

Амальгаму давно съела то ли ржа, то ли другая какая зараза.

Лёлька не слышит разговор, но будто спиной чувствует, что говорят про нее. Она поворачивает к сестрам улыбчивое, в мелкую веснушку лицо. Чего бы Лёлька ни делала — она всегда улыбается! И тогда, когда машет косой на цветущей поляне; и тогда, когда запрягает лошадь в сани; и тогда, когда грузит на подводу неприподъемную охапку сена.

Но взгляд карих Лёлькиных глаз — всегда вовнутрь, будто она старается услышать в глубине своей души то, что другим не под силу.

Может, потому Татиана любит Лёльку больше остальных? А может, за то, что давняя вина, как чирей, не дает матери покоя? А может, потому, что Лёлька — первая в доме помощница?

Лёлька, смеясь, и сама любит повторять:

— Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик!

— Ма-ам-ка-а, — хнычет Наташка. — Тюрьки да-ай!

Татиана тяжело поднимается из-за стола, крошит в алюминиевую посуду корку хлеба, заливает молоком.

— Глядите мне, по клубам долго не шляйтесь! — Татиана вновь хмурит тонкие красивые брови. И сама она, Татиана тонкая, стройная, с высокими бедрами, правильными чертами лица — чем не красавица?

— Завтра затемно подыму — огород полить надобно, а после — в поле, картошку полоть.

— Ой, да знаем мы про то и про это! Кажный день — одно и то же, — отвечают дочери и выпархивают на улицу.

— Лёлька, иди Зорьку доить — вон как орет, сердешная, — громко говорит Татиана. — Чевой-то мне сегодня неможется.

— Щас, иду, — отвечает Лёлька и идет в сарай, позвякивая подойником…

Утром Лёлька заглядывает сестрам в глаза:

— Кто вас давеча провожал?

— Ой, Лёлька! Чево в клубе было!.. Мужики самогона жахнули, опосля все передрались. Ваньке Жердяю аж зуб передний вышибли!

— Чаво? — Лёлька по губам говорящих пытается разобрать то, чего не может донести слабый слух.

Но сестры, не заботясь о том, поймут ли их, строчат, будто из пулемета. Лёлька, склонив голову, внимательно слушает пару минут, затем улыбка медленно сходит с миловидного Лёлькиного лица. Она в сердцах пинает пустое ведро, попавшее под руку, и, хлопая дверью, выбегает из избы вон.

И там, за углом амбара, дает волю слезам — горьким и безутешным…

К Лёльке снова сватается старый бобыль Косолапов.

— Иди замуж, Лёлька! Стерпится — слюбится, — увещевает Татиана.

— На кой он мне сдался, старый черт? Я с ним не то что в кровать, на одном гектаре срать не сяду!

Мужиков в деревне — ой какой дефицит! Кто на войне сгинул, кто женился давным-давно.

Глухая-то — кому нужна, тут хороших девок — хоть пруд пруди.

— Ты во всем виновата! — кричит в сердцах Лёлька на мать. — Чево недоглядела? Зачем старухе нянькать отдала? Кому я такая теперь нужна?

— Кабы знать наперед, — отвечала Татиана и украдкой вытирала слезы…

— В райцентр завтра едем, в больницу. — Татиана собирала в сумку какие-то бумаги.

— Чаво я в больнице-то забыла? — удивилась Лёлька.

— Люди сказывают, аппарат слуховой можно заказать, слышать хорошо станешь.

Лёлька светлеет лицом, в глазах плещет надежда:

— А деньги откуда возьмем?

— Вот бычка на мясо сдадим — при деньгах будем.

Лёлька, как сумасшедшая, кружится по комнате…

— Ольга Васильевна, вы меня хорошо слышите?

Лёлька, от налетевших на нее звуков, точно в ступор впала — сло́ва не может вымолвить. Так и сидит перед доктором — открыв рот и выпучив глаза.

— Вижу, что слышите меня хорошо. — Врач понимающе кладет на Лёлькино плечо аккуратную, с розовыми пальчиками, ладонь.

— Слы-ышу-у-у, — растягивая звуки и улыбаясь, отвечает Лёлька.

И в душевном порыве целует врачихе руку…

С этого дня ничего особенно не изменилось в Лёлькиной жизни. Так же, как и прежде, она косит, сеет и пашет за троих. Галька с Веркой уехали в город учиться, младшая, Наташка, была пока при матери. Татиана сильно сдала за последние годы, поэтому все заботы по хозяйству свалились на Лёлькины выносливые плечи. И хотя Лёлька теперь прекрасно слышала, она по-прежнему говорила мало и неохотно, но так же много улыбалась. За годы своей глухоты Лёлька научилась о многом молчать.

— Ольга Васильевна, у вас ни разу не было мужчины, ведь так? — Врач бросила металлический, похожий на щипцы, инструмент на железный столик у гинекологического кресла.

Этот громкий звук металла о металл заставил Лёльку содрогнуться и сжаться от страха.

— Не было, — краснея, выдавила Лёлька.

— Одевайтесь, я выпишу вам направление на операцию.

— Операцию? — Лёлька ощутила сильную дурноту.

— К сожалению, да. Против природы, Ольга Васильевна, не попрешь.

— Где ж их взять, мужиков-то, а, доктор?

Врач неопределенно пожала плечами, дыхнула напомаженным ртом на круглую печать, а потом поставила подпись-закорючку в направлении в преисподнюю — на хирургический стол…

Лёлькино лоно, спустя пару недель располосовали вдоль и поперек, а после того, что осталось, сшили суровой медицинской нитью. Живи как-нибудь — не тужи…

— Лёлька, глянь, чево принесла. — Татиана стояла подле кровати прооперированной дочери.

В руках Татианы — блюдце со свежими, источающими аромат сотами.

— Нынче Михайловна угостила… Кушай, тебе надобно, сил набирайся… Ох и мёда в этом году уродилось!

Лёлька опускает указательный палец в янтарную лужицу, растекшуюся по тарелке.

— Новости у нас. — Татиана тщательно подыскивает слова. — Наташка замуж засобиралась.

— Пущай идет, пока берут, а то останется в девках, как я.

— И то правда… У меня и силов-то совсем мало осталось. Сколько ишшо отмерено — одному Богу известно, — вздыхает Татиана.

Лёлька отламывает истекающий мёдом восковой кусочек, кладет в рот, жмурится от удовольствия.

— Зорька моя там как?

— Скучает Зорька. Сядешь доить — лягается, к твоим рукам привычная.

— Да, состарилась Зорька, молока все меньше да меньше дает.

— Куры целы? Коршун, чай, не перетаскал?

— А Жулик-то на што? Не зря кусок хлеба ест — охраняет курок-то. На ноги подымешься — курку зарежем, гостей позовем… А можа, тебе куриный бульон на днях с оказией отправить?

— Можа, отправить, — отвечает Лёлька и отворачивается к стене. — Спать хочу. Ты ехай, мама, домой.

— Ладно, ладно! Отдыхай, дочка…

Бабье лето свалилось нежданно, как снег на голову! Солнце ласкало лучами первую пожелтевшую листву, играло бликами на куполах церкви, золотом чешуи плескалось в реке…

Сегодня Лёлька шла по райцентру в новом крепдешиновом платье цвета зрелой вишни. Лёлька достала платье из сундука всего третий раз за всю свою жизнь. Первый раз платье было надевано по случаю праздника Светлой Пасхи, второй раз — на крестины и третий раз — в этот солнечный сентябрьский день.

Лёлька попарилась в бане, по привычке помыла волосы яичным желтком и уложила в красивую прическу: разделила волосы на прямой пробор, заплела две косы и уложила на затылке корзиночкой, закрепив шпильками.

Лёлька приехала в райцентр по делу — «сорвать аплодисменты и получить награду» — так сказал председатель колхоза Пантелеев, а он слов на ветер не бросает.

Туфли у Лёльки — одни-единственные, только для особого случая, на низком каблучке, с модной пряжкой, на которой поблескивает медная пуговка. За правым ухом у Лёльки — слуховой аппарат, хитро спрятанный в волосах. Лёлька немного робеет, но виду не подает. Она приехала в райцентр ранним утром — сама Красулю запрягала, сама и погоняла. Фуфайку, да сапоги, да затертые до дыр гамаши оставила у сестры Веры. И хотя одета Лёлька не совсем по погоде — в платье было прохладно, — ее это не смущало, ей было жарко.

А вот и здание Сельхозуправления… Здесь, в актовом зале, примерно через десять минут, и состоится награждение передовиков колхоза — доярок, комбайнеров, трактористов.

— Для получения заслуженной награды на сцену приглашается… Ольга Васильевна Прохорова!

Лёлька идет по ковровой дорожке к трибуне, чеканя каждый шаг. А чего ей стыдиться или бояться? На колхозной ферме работает сколько себя помнит…

И Лёлька высоко подымает голову! Лысый дядька в очках крепко жмет Лёлькину руку и вручает ей хрустальную вазу, грамоту, а еще — крупную красную розу. Щёки Лёльки мгновенно становятся такими же пурпурными, как цветок.

— Поздравляю вас. Давайте познакомимся. Меня Митрием зовут.

Только сейчас Лёлька замечает мужчину, сидящего рядом и протягивающего ей, Лёльке, широкую, как лопата, ладонь.

— Дмитрий, механизатор колхоза «Красный Партизан».

Лёлька отшатнулась от незнакомца так, словно ее ударили по щеке.

— Слава людям труда! Ура, товарищи!

Последние слова оратора тонут в грохоте аплодисментов…

Стуча каблучками, Лёлька почти бегом пересекает центральную площадь райцентра. Она торопится к своей Красуле — ей нужно затемно вернуться домой, в родную деревню.

— Ольга, подождите!

Лёльку догоняет запыхавшийся Дмитрий.

— Чево вам?

— Вы с какой деревни, Оля?

— Вам-то какой интерес?.. Михайловские мы.

— А мы — лександровские будем.

Мужчина улыбается, откровенно разглядывая Лёльку и вводя ее в еще большее смущение.

«Беги, дура!» — говорит себе Лёлька, но туфли ее будто вязнут в новеньком асфальте по самый рант.

— Не хотите со мной в столовую? С утра ничего не ел… Там вкусно готовят, ей-богу — не вру.

«На кой ты ему сдалась? — задается вопросом Лёлька. — Старая да глухая».

— А пирожки с ливером вы любите? — не отстает Дмитрий.

На глаза Лёльки неожиданно наворачиваются слезы.

— Некогда мне, Дмитрий. Тороплюсь я, — лепечет Лёлька.

— Ась? Говорите громче — я плохо слышу, — говорит мужчина и прижимает руку к груди, словно извиняясь.

И тут Лёлька вдруг забывает, что буквально пару минут назад пыталась куда-то бежать. Взглянув внимательнее, она замечает за ухом мужчины такую же коробочку слухового аппарата, как и у нее. Лёлька дотрагивается рукой до своей заветной коробочки и громко заливисто смеется.

Дмитрий оторопело смотрит на Лёльку и тут же становится серьезным, обиженно поджимая нижнюю губу. Лёлька понимает, что сейчас произойдет непоправимое — Дима уйдет из ее жизни так же, как когда-то ушел отец.

Лёлька хватает Дмитрия за руку:

— И у меня! Гляди-ка, и у меня — такая же!

Лёлька быстрым и выверенным движением выуживает из прически шпильки — все до единой.

Две небольшие косы падают на плечи, выдавая Лёлькин секрет. Дмитрий берет женщину под локоть и уверенным шагом ведет в столовую…

Лёлька вернулась домой далеко за полночь. Мать дремала за накрытым столом, по-видимому, давно. Яйца вкрутую, пол-литра медовухи, чашка свежих помидоров…

— Чево не спишь? — спросила Лёлька осипшим вдруг голосом.

— Гляжу, загуляла ты, девка. — Татиана долгим взглядом смотрит на дочь.

Лёлька, не говоря ни слова, опустилась на табурет.

— Значит, вечерять будем. — Мать плеснула по рюмкам медовухи.

Лёлька залпом осушила рюмку браги, посидела тихо, прислушиваясь к теплу, разлившемуся где-то около сердца.

— Как звать-то?

— Дмитрием.

Мать глянула строго, из-под бровей, потом вдруг крепко обняла Лёльку, притянула к себе, поцеловала в холодный лоб. Потому как непривычна была Татиана к ласкам да телячьим нежностям. Потому как не было у нее времени на эти самые нежности, и выгорели они у нее давным-давно, как и не бывало… А то, что бывало — давно быльем поросло…

Лёлька забралась на остывшую к утру печь, укрылась овечьим полушубком и провалилась в сон. И снилась Лёльке родная урема, земляничные поляны и бескрайние поля пшеницы. А по этим полям, громыхая колесами комбайна, навстречу Лёльке ехал Дмитрий.

— Здравствуй, Олюшка-а-а! — кричал Дмитрий.

— Здравствуй, полюшко-о-о, — слышалось Лёльке.

— Здравствуй, мил человек…

И слышали они друг друга так же хорошо, словно находились совсем близко, рядышком. Ни шум комбайна, ни свист ветра, ни шелест пшеницы — ничто не могло заглушить поселившейся в душе радости.

Ибо имеющий уши — да услышит.