Помню этот разговор во всех подробностях. Мне было едва восемнадцать лет. Отец мой, известный писатель, был еще не стар, но уже болен. Он подолгу сидел в кресле у окна и смотрел на дальние крыши домов. Ему не работалось. На столе лежали листы бумаги с короткими, словно бы оборванными строчками, и его любимая авторучка – дешевая школьная, серенькая и легонькая. Он вставал, прохаживался по кабинету, водил пальцами по корешкам книг на открытых стеллажах, подходил к столу, но сесть за него не решался, и снова устраивался у окна. Мне было грустно на это смотреть, поэтому я старался быстро пройти мимо стеклянной двери его кабинета.
В тот день я пришел домой из университета часов в пять. Был май, конец первого курса. Громко бросил портфель на пол, переобулся в домашние тапки, вымыл руки, прошел на кухню, сделал себе бутерброд с сыром, налил из еще теплого чайника воды, плеснул туда заварки. Перекусил и пошел в прихожую за портфелем.
– Ты что такой мрачный? – спросил папа.
– Я? Ты что? Ни капельки я не мрачный! Все в порядке! – я старался говорить спокойным, бодрым, приветливым, но, главное, не нарочито веселым голосом, потому что отец со своим актерским прошлым сразу чувствовал наигрыш.
– Ты, ты! – сказал он. – Твоя тоска сквозь стену давит. Что случилось?
Я вошел в кабинет, сел на диван.
– Рассказывай.
Я рассказал. Случилось самое простое. Девушка, в которую я был влюблен чуть ли не с девятого класса, и которая – как она сама говорила! – тоже была ответно-взаимно влюблена в меня почти с того же самого дня, когда я влюбился в нее – ах, зачем раскручивать эту бесконечную ленту воспоминаний? – позавчера эта девушка сама позвала меня на свидание и сказала: «Жаль и даже немного стыдно, что я вынуждена произнести такую пошлую, такую банальную фразу, но – между нами всё кончено». «Zwischen uns alles ist hin?» – пряча отчаяние под иронией, переспросил я. «So geht es» – вздохнула она. Такие, значит, дела. Но все-таки это была не ссора, не скандал, а спокойный разговор на скамеечке, в университетском скверике на Моховой, и поэтому я все же выспросил у нее, кто же этот «он», ради которого она со мной расстается. Ах, боже мой! Ах, если бы это был какой-то болтун с нашего факультета, или красавчик с журфака, или начальничий сынок из Института международных отношений – честное слово, мне было бы легче. Вот, мол, на кого ты меня променяла – и несколько злобных слов, произнесенных в уме. Но нет! Это оказался человек во всех отношениях прекрасный, талантливый, старше меня – то есть нас обоих – то есть старше нее лет на десять, взрослый мужчина! Самостоятельный. Как теперь говорят, «состоявшийся». Кстати, довольно известный в Москве, и не только в Москве. Мне оставалось только руками развести: все до обидного честно.
Обидно было еще и потому, что мама меня совсем не пожалела.
Я страдал, но страдал словами. В уме произносил красивые выразительные фразы, складывал образы. Мне казалось – вернее, я сам себе говорил – что я как человек, который пришел лечить кашель, а у него – рак. Или, как будто во сне – зима, ледяной ветер, я мчусь на быстрых салазках с горки, остановиться невозможно, а внизу – черная, морозно дымящаяся прорубь.
А еще я чувствовал себя вкладчиком лопнувшего банка. Странное дело! Тогда не было никаких банков, кроме сберкассы. Но я как будто бы картинку видел перед глазами: запертая дверь под красивой вывеской, и жидкая толпа таких, как я, дурачков. Наверное, эта картинка пришла ко мне из программы «Время», из иностранных новостей про гримасы капитализма. «Да, да, дурачок! – повторял я в уме. – Носил деньги в банк, считал проценты, что-то себе планировал. И вдруг раз! “Извините, мы банкроты”. А сами-то банкроты, небось, не по миру с протянутой рукой ходят, а сидят где-нибудь на Лазурном берегу и над нами, дурачками, смеются».
Все это примерно такими словами я рассказал маме.
Мама сначала засмеялась, потом нахмурилась.
– То есть ты как будто бы в нее вкладывал, а она … – и мама сделала паузу.
– Да! – чуть не закричал я. – Именно так.
– Нет, не так, – возразила мама. – Она – не сберкнижка. И вообще, человек – не сберкнижка. Понял?
– Не знаю, – сказал я.
– Постарайся понять, – сказала мама. – Она не обязана возвращать тебе вклад с процентами.
– Никто никому ничего не обязан? – я цыкнул краешком губ, как Мастроянни в фильме «Развод по-итальянски», изобразил прожженного циника. – Спасибо, что объяснила. Буду иметь в виду.
– Перестань! – сказала мама. – Да, не обязан, но не в том смысле. Не в смысле, что можно обманывать друг друга. Пользоваться дружбой, а потом плевать в колодец. Нет. А в том смысле, что по обязанности ничего не получается. Особенно если про любовь. По обязанности получается тоска, рабство и злоба. Радуйся, что ты встречался с ней, разговаривал часами, ходил с ней под руку. Ведь есть же, о чем вспомнить? Правда?
– Не знаю, мама, – сказал я. – Может быть, ты права. Да, наверное.
Сказал так, чтоб не ссориться.
Это было вчера, а сегодня, когда с папой разговаривал, я слегка наябедничал на маму. На ее слова «никто никому ничего не обязан». Мама любила эту фразу, а он – терпеть не мог. Иногда они даже ссорились из-за этого. Хотелось получить от папы поддержку в своих страданиях, раз мама вместо сочувствия стала читать нотации на темы морали.
Папа, однако, спросил:
– Погоди. Она что, тебе обещалась?
Я коротко вскинул на него глаза. Он поймал мой взгляд и улыбнулся:
– Думаешь, я ошибся, или нарочно говорю «по-простому, по-народному»? Так говорили раньше, так писали в книгах. Обещалась – то есть обещала себя… Эта девочка, она обещала, что будет с тобой всегда? Что замуж за тебя выйдет? С течением, так сказать, времени?
– Нет! – сказал я. – Ничего такого она мне не обещала. Не обещалась, как ты изволил выразится.
– Ну и не злись… – вздохнул он и добавил: – Надо или выполнять обещания, или не обещать. Я всегда так делал.
– Нет, не всегда! – я был очень злой.
– Когда же? Когда я обещал и не сделал?
– Помнишь рассказ «Девочка на шаре?» Мой самый любимый, кстати говоря.
– Помню… – сказал папа. – И что?
– А вот что! Помнишь, я сказал: «Папа! Там в цирке есть девочка. Она танцует на голубом шаре. Такая славная, лучше всех! Она мне улыбнулась и махнула рукой! Мне одному, честное слово! Понимаешь, папа? Пойдем в следующее воскресенье в цирк! Я тебе ее покажу!» А ты сказал: «Обязательно пойдем. Обожаю цирк!» А потом началась длиннющая неделя, и я ел, учился, вставал и ложился спать, играл и даже дрался, и все равно каждый день думал, когда же придет воскресенье, и мы пойдем в цирк, и я снова увижу девочку на шаре. Но в воскресенье ты не смог идти. К тебе пришли товарищи, они копались в каких-то чертежах, и кричали, и курили, и пили чай, и сидели допоздна, и после них у мамы разболелась голова, а ты сказал мне: «В следующее воскресенье… Даю клятву Верности и Чести». И я дождался. Мы пошли в цирк, и ты купил билеты во второй ряд…
– Вот видишь! – сказал папа. – Я обещал, и все в порядке.
– Нет! Мы опоздали! – честное слово, я вдруг чуть не заплакал. – Девочка на шаре, эквилибристка Таня Воронцова уехала во Владивосток. Со своими родителями. Артисты. «Бронзовые люди».
– Да, помню.
– Если бы ты сразу выполнил свое обещание, мы бы ее увидели! Я бы с ней познакомился! И, может быть…
– Может быть – что?
– Всё было бы по-другому.
– Подожди! – папа взмахнул рукой. – Ты с ума сошел? Что – всё? Как – по-другому? Это же просто рассказ! Художественная, извини за выражение, проза. Арбузов, кстати говоря, очень хвалил именно этот рассказ… – и папа зачем-то напомнил мне, кто такой Арбузов, хотя я прекрасно знал: знаменитый драматург; да я с ним знаком, между прочим. Вместе отдыхали на Рижском взморье.
– Знаю, знаю! – огрызнулся я.
– Сам Арбузов сказал: какой прекрасный финал, где мальчик удивляется, что папа молчит. «Почему он не разговаривал со мной? Мне захотелось на него взглянуть. Я поднял голову. У него было очень серьезное и грустное лицо».
– Неважно! – я тоже махнул рукой. – Рассказ, не рассказ, а я знаю, что все так и было. Я в нее влюбился. По-настоящему. Хотя мне было всего десять лет. А из-за тебя я ее упустил…
Папа засмеялся:
– А что я должен был делать?
– Сделать, чтобы я ее нашел.
– Раз ты в нее влюбился, – сказал папа, – ты должен был ее искать.
– А как?
– Конечно, если б ты удрал из дому и поехал за ней во Владивосток, тебя бы сняли на первой же станции и вернули домой. Но вообще неплохая идея: Дениска едет на поезде во Владивосток.
– Мальчик едет на поезде во Владивосток, искать свою «Девочку на шаре», – медленно проговорил папа. – Допустим, у него там есть кто-то из родных. Кто? Да хотя бы дядя, капитан дальнего плаванья, из рассказа «Расскажите мне про Сингапур», дядя храпел, а мальчик подумал, что это собака рычит – и кидал в него котлеты… Папа купил сыну билет, тем более что каникулы. Поезд идет восемь суток. Вся страна проносится перед глазами в окне вагона. Но вот он приезжает, они с дядей в первый же вечер идут в цирк… И билетерша говорит, что Танечка Воронцова, вместе со своими родителями, «бронзовыми людьми Яворс» – кстати, знаешь, почему у них такая фамилия?
– Почему?
– Ярослав Воронцов и Сима, его жена. Серафима Павловна. Я-Вор-С. Понял?
– А ты их знаешь?
– Встречались… Да! Так вот. Яворсы уехали, и дочку забрали. Куда? Кажется, в Хабаровск. Потом в Красноярск. Оттуда в Новосибирск. Томск, Тюмень и так далее. И мальчик едет за ней.
– Прямо вот по всей Сибири? – спросил я.
– И не только. По всей стране. Вслед за гастролями.
– Погоди! Но это нереально! Я же… То есть мальчик учится в школе.
– А на каникулах? Все лето, а еще осенние, зимние, весенние.
– Допустим, – согласился я. – А кто ему, то есть мне, даст деньги на билет?
– Сначала папа. Потом сам подзаработает.
– Хорошо, – я все еще не верил в такую возможность. – А как понять, где она выступает?
– Вот это уже сам. Разузнай. Познакомься с кем-нибудь из «Союзгосцирка».
– Но как?
– Ты мне надоел! – нахмурился папа. – Тоже мне, влюбленный. Влюбился – так ищи!
Странное дело – этот рассказ вдруг стал разворачиваться во мне. Я уже точно не помнил, вернее – не понимал: это папа мне рассказывает, или я сам говорю, то есть думаю словами, то есть не словами, а картинками.
Я видел, как я гоняюсь за ней по всей стране, как я еду в шумных и пропотевших плацкартных вагонах – где ж взять столько денег на купе? – как я мимолетно знакомлюсь с разными людьми, в основном со стариками и старухам, которые едут навестить своих взрослых детей и маленьких внуков – и с молодыми ребятами, рабочими и инженерами, которые едут на новые стройки, или на Север, где много платят, и с солдатами-призывниками, и с их офицерами, и с гастрольными музыкантами, и просто не пойми с кем, но у каждого своя история, и свои бутерброды, и своя походная солонка в виде гриба с красной шляпкой. И на маленьких станциях поезд останавливается, на насыпи стоят тетки с укутанными в платки кастрюлями, продают горячую картошку, а к ней – соленые огурчики, облепленные веточками укропа. И все начинают выпивать и закусывать, и один раз мне дали выпить четверть стакана сладкого и крепкого вина, но папе я об этом не расскажу, конечно, тем более что я сразу забрался на свою верхнюю полку, тут же уснул и про все забыл.
А еще я совсем, напрочь забыл про то, как один раз меня уговорили сыграть в карты, а потом оказалось, что игра на деньги, и я проиграл почти всё, и чуть не заплакал от обиды и досады – но как раз по коридору в направлении вагона-ресторана шла какая-то тетя, и она остановилась, и увидела, как я отдаю этим парням последние пятьдесят копеек из пустого кошелька – и вдруг сказала: «А теперь сыграй со мной, мальчик!» Я сначала обиделся – я не мальчик, мне уже четырнадцать лет! – но уж ладно. Она проиграла мне двадцать рублей мелкими бумажками, так много, даже удивительно. Потом улыбнулась: «Вот видишь, ты меня всю обыграл, мне теперь не на что поужинать. А у тебя теперь вон сколько денег, пригласи меня в вагон-ресторан! И возьми свой рюкзачок». Мы пошли туда, и поели очень вкусно, а потом она отвела меня к себе в купе. Ух ты! Я таких купе никогда не видел! Ну, может быть, видел, пробегая мимо, но внутри ни разу не был. Всего две полки, одна над другой, и большое кресло, и свой туалет с матовой стеклянной дверцей, а на ней нарисованы крупные цветы, как будто ирисы. Эта тетя пошепталась с проводницей, и та принесла мне пачку белья, и я залез на верхнюю полку, а потом, когда я почти уснул, она сказала: «Ой, у меня так болит поясница, сделай мне массаж!»
– Фу! – закричал папа. – Какая пошлятина! Прекрати немедленно! Это не в жанре!
Или это я сам себе закричал? Как папа мог залезть мне в голову и всё увидеть-услышать? Но это действительно было не в жанре, и поэтому я прекратил. Или забыл?
Неважно.
Важно другое.
В этих бесконечных путешествиях – в этой неустанной и безрезультатной погоне за Девочкой на шаре – я влюбился вдобавок еще и в железную дорогу. В вагоны и электровозы, в станции, вокзалы, рельсы и стрелки. Я познакомился сначала с проводниками, потом – с машинистами, несколько раз сидел в кабине локомотива, и потихоньку стал разбираться во всем этом хозяйстве.
И постепенно я понял, кем я хочу быть. То есть я еще пока не знал точно, чем мне заниматься – тягой, путями, станциями или чем-нибудь еще. Но я был уверен, что это будет железная дорога.
– Ты? Инженер путей сообщения? – засмеялся, просто даже захохотал папа.
– Да! – ответил я. – Во-первых, в книге ты сам инженер! К тебе приходят друзья, вы до ночи копаетесь в чертежах, и спорите-кричите… А во-вторых, это же рассказ! Ничего. Всё в жанре.
– Хорошо, пускай так, – папа кивнул. Или мне показалось, что кивнул.
И вот примерно тогда, когда я это окончательно решил, я наконец-то оказался в Саратове, где выступали Яворсы и Таня Воронцова.
Вечером я пошел в цирк.
«Бронзовые люди» сверкали своими как будто и впрямь бронзовыми мускулистыми телами, то вертясь и кувыркаясь, то застывая в невероятных скульптурных позах. Им не очень-то аплодировали, но я хлопал изо всех сил: ведь я знал, что это ее родители. Потом был клоун, потом жонглеры, и только потом, в конце первого отделения – Девочка на шаре. За это время она, конечно, подросла, вытянулась, но была такая же прекрасная, как в тот раз в Москве, даже еще красивее. Она медленно плыла по кругу, и светилась, и звенела, и это было удивительно.
Но я застеснялся идти к ней за кулисы. Поэтому завтра с утра я подстерег ее около служебного входа. Она уже выходила из дверей; наверное, репетиция у нее была в самую рань. Я сразу ее узнал. Подошел к ней и громко сказал:
– Здрасьте, Татьяна Ярославна.
– Ярославовна, – машинально поправила она и спросила: – А вы кто?
– Нет, Ярославна! – уперся я. – Ярослав-Ярославна, Вячеслав-Вячеславна, и так далее. Так будет правильно по-русски.
– Допустим. Но вы – кто?
– Давай лучше на «ты». Скажи, ты читала рассказ «Девочка на шаре»?
Она даже покраснела:
– Да. Конечно! Это же про меня.
– И про меня, – сказал я и все ей объяснил и доказал. Мне, кстати, уже полгода как исполнилось шестнадцать, так что я ей показал паспорт. И заодно рассказал, как я за ней гонялся по всей стране.
– Ой, правда?
– Правда!
– Пойдем, я тебя с мамой-папой познакомлю!
Мы пошли к ней домой. Они снимали маленькую квартирку недалеко.
Поговорили, попили чаю.
Наверное, мы с Таней как-то особенно друг на друга смотрели, потому что Ярослав Сергеевич, ее отец, вдруг сказал:
– Ты хороший парень, ты мне нравишься. Давай сразу коротко и честно. Если вы с Таней захотите пожениться, мы с Серафимой Павловной будем не против. Сима, ты не против?
– Очень даже за! – сказала Танина мама.
– Но тут есть одно «но». Ты пока еще школьник девятого класса. Перешел в девятый, так? Танечка тоже. Но тут важная разница. Ты, при всем уважении, просто школьник, а она уже артистка. И бросать дело не собирается.
– Да зачем бросать? Конечно, не надо бросать! – сказал я.
– Дело не в ней, дело в тебе. Если вы на полном серьезе, то тебе придется идти в цирк. А лучше не просто в цирк, а к Тане в номер. Придумаете общий номер. В цирке так принято. Иначе нельзя. Нельзя, чтоб жена ездила по гастролям, а муж чтобы сидел у себя на работе. Разве это семья, разве это жизнь – встречаться раз в полгода?
– Понятно, – я вздохнул.
– Что? – спросила Таня.
– Все понятно, все логично, – сказал я еще грустнее. – Хотя я вообще-то хотел стать инженером-железнодорожником.
– Да ну? – засмеялся Танин отец. – Почему, откуда, как? Ты ведь сын Вити Драгунского! Витя же работал в цирке, и тебе тоже понравится! Витя был чудный клоун, я его помню. И у тебя получится, еще лучше.
– При чем тут Витя Драгунский? – чуть не закричал я. – Я Денис Кораблев, мой папа инженер на заводе! Так в рассказе написано.
– Да! – сказала Таня. – Смотри, какая картинка у нас на стене!
И в самом деле, над кроватью висела картинка в рамочке, иллюстрация к «Девочке на шаре» – просто вырезанная из книги.
– Ну вот! – сказал я.
– Погоди! – объяснял Ярослав Сергеевич. – Рассказ рассказом, читали, помним, любим, ценим. Спасибо Вите Драгунскому. Но ты ведь живой? Ты ведь не на бумаге? Ты ведь настоящий! – и он своей сильной рукой сжал мое плечо и чуточку встряхнул.
– Да. Живой. А почему не наоборот?
– Что наоборот? – спросила Таня.
Но Ярослав Сергеевич все сразу понял.
– А потому не наоборот, что ты еще не решил окончательно, кем станешь, а Таня – уже артистка. Подумай.
Таня проводила меня до улицы Чапаева, где стоял цирк. Нам почему-то не хотелось разговаривать. Мы попрощались, пожав друг другу руки, и всё.
Я прошел по улице Кирова до самой Волги. Погулял там полчаса. Потом вернулся, зашел в студенческое общежитие на Вольской, где меня приютил один парень, знакомый моего знакомого. Забрал сумку и пошел на вокзал.
«Нельзя жениться на каждой девочке, в которую влюблен, – думал я. – Особенно если это Девочка на шаре».
И вот так я прожил целый год или даже полтора, уговаривая себя, что есть вещи более важные и нужные – например, работа, призвание, дело жизни и другие взрослые слова. Но, наверное, так и не сумел уговорить.
Потому что еще через полгода в Москве я увидел афишу «бронзовых людей Яворс» и эквилибристки Т.Воронцовой. Я пришел в цирк и отдал вахтеру записку. «Нам надо увидеться». И номер моего телефона.
Не успел я прийти домой, как она мне позвонила.
– Здравствуй! – сказала она. – Да, нам обязательно надо увидеться.
Честно говоря, я немного испугался. Уж больно скоро и легко она согласилась. Кстати, девушка, которая меня бросила – уже в реальной жизни, не в этом на ходу сочиняемом рассказе! – та девушка тоже очень легко согласилась пойти на свидание. Почти что сама меня пригласила. Раньше, чтоб ее вызвать на прогулку или в театр, надо было звонить три дня по три раза в день, и она то была занята, то ее не отпускала мама, то просто была не в настроении… а тут раз и пожалуйста: «Да, да, обязательно надо, назначай время и место!» – для того, чтобы сказать, что между нами всё кончено – извинившись за банальность этой фразы.
Поэтому я боялся, что это быстрое «нам обязательно надо увидеться» означало «нам надо окончательно расстаться». То есть расстаться с глупыми фантазиями.
Вышло смешно: я принес записку в цирк на Цветном бульваре, пешком вернулся домой в нашу квартиру в Каретном ряду – там минут пятнадцать ходьбы дворами и переулками – сразу же услышал ее звонок – и тут же обратно.
Был август. Уже много желтых листьев. Таня ждала меня на бульваре, сидя на скамейке спиной к зданию цирка.
– Пересядь! – сказал я вместо «здравствуй», указав на скамейку напротив.
– Это еще почему? – она пожала плечами.
– Там цирк, а в цирке манеж. А сидеть спиной к манежу нельзя. Старая цирковая примета.
– Папа Витя рассказал?
– А хотя бы. Пересядем, прошу тебя.
Она встала, отряхнула осенний листок с брюк.
– Ты как маленький! – засмеялась она, усаживаясь на другую скамейку.
Я сел рядом, перевел дух, достал из внутреннего кармана сложенную вчетверо бумажку, отдал ей.
Это была справка о том, что я поступил на первый курс ГУЦЭИ – Циркового училища, проще говоря.
Таня прочитала, вздохнула и вдруг погладила меня по щеке и плечу:
– Какой ты хороший. Я не ожидала, честно. Только зря ты всё это.
– Почему? – шепотом спросил я.
Хотя что тут спрашивать. Я знал, что она скажет. «Извини, я завтра выхожу замуж». Или еще хуже: «Ты очень хороший, давай будем просто друзьями».
Она открыла сумочку и протянула мне справку о том, что Воронцова Т.Я. успешно сдала вступительные экзамены и по конкурсу зачислена в МИИТ. То есть в Московский институт инженеров транспорта.
Мы обнялись и в первый раз поцеловались.
– О, боже! – закричал я, с шумом выламываясь из рассказа в свою реальную, неприятную, обидную, ни капельки не романтичную жизнь. – Папа! Папочка! Разве можно? Это слишком! Это даже, извини меня, сладко до пошлости! Просто какие-то «дары волхвов» незабвенного О.Генри! Так нельзя!
– Это не я. Ты сам все это придумал, – сказал он, продолжая сидеть в кресле и глядеть в окно. – Это во-первых. Во-вторых, ну что такого подарили друг другу Делла и Джим? Черепаховые гребни и платиновую цепочку. Чем они пожертвовали? Пышными кудрями и золотыми часами? Какая ерунда. Часы можно купить. Кудри отрастут сами. А тут – настоящий подарок судьбы.
– Подарок судьбы? – я не понимал. – Где он? В чем?
– Да не в том смысле! Не в смысле, что судьба дарит тебе подарок. А в другом, совсем редком и самом дорогом. Ты даришь любимому человеку свою судьбу. И берешь его судьбу как свою. Ты сказал – «так нельзя». А по-моему, только так и надо.
Все помню, одного только не помню – был этот давний разговор с отцом? Или он мне привиделся-послышался, соткался-склеился, и тут же растворился – за те пять секунд, когда я посмотрел в окно поезда? Я ехал на «Сапсане» в Петербург. Была минутная остановка в Твери. Там на платформе стоял парень в железнодорожной форме, и с ним девушка – стройная, крепкая, жилистая, с балетной или даже цирковой осанкой.
Поезд медленно тронулся, и эта парочка исчезла. Я поудобнее уселся в кресле, огляделся.
В проходе стояла Таня Воронцова. Я ее сразу узнал.
– Здравствуй, – сказал я.
Она не отвечала и не садилась на свободное кресло. Почему она не разговаривала со мной? Мне захотелось на нее взглянуть. Я поднял голову. У нее было очень серьезное и грустное лицо.
