* * *

 Оказывается, императрица Елизавета Петровна
 однажды на балу, увидев у фрейлины Лопухиной
 такую же розу в прическе,
 заставила виноватую встать на колени,
 срезала преступную розу с прядью волос,
 еще и два раза Лопухину ударила.
 Какая же ты дура, Лиза.
  
 Меняется запах с возрастом,
 роза уже пахнет не так,
 волосы пахнут не так, подмышки,
 и только долгая злая память
 лежит черновиком на подоконнике
 и пахнет свежевысушенным розмарином.
  
 Только вряд ли в восемнадцатом веке в России
 на кухне использовали розмарин.
  
 Только представить себе: никогда не одна,
 рядом всегда какие-то условные мы.
 И тоже, наверно, сходила с ума от зимы,
 и тоже, наверно, сходила с ума зима.
  
 И вот в середине одной из этих бескрайних зим
 край все-таки наступил и горлом пошла она,
 смертная, старческая, не голубая
 в три часа пополудни пятого января.
 И бедная Лиза-старушка туда поплыла,
 ничего в этой смерти не понимая.
  
 У меня на кухне растет розмарин,
 кто-то принес в горшочке, вот и растет,
 прижился, прибился одной бесконечной зимой,
 рассказывает мне на своем лекарственном языке свои лживые детские сказки:
 дескать, когда-то, когда Святое семейство держало свой путь в Египет,
 Дева Мария положила младенца Иисуса на камни, 
 под скромный такой кустарник в белых цветочках.
 Это и был розмарин,
 только другого цвета.
 И вдруг белый цвет превратился в небесный.
  
 Злая память не может пахнуть высушенным розмарином.
 Только добрая память пахнет камфорой и сосною. 

* * *

 Два только раза, оказывается, плакал Наполеон, 
 когда уже был императором, 
 оба раза по своим генералам. 
 А в детстве, наверно, вообще не плакал, 
 только мучил двух братьев, 
 одного бил, другого кусал, 
 и всегда успевал первым наябедничать матери, 
 так что наказывали искусанного и побитого,
 в общем, та еще сволочь была. 
  
 Битый небитого везет. 
  
 Два раза отрекался Наполеон от престола, 
 в последний раз в пользу сына: бедный ребенок, 
 ведь если ты взрослый, 
 но закроешь глаза и сложишь ладони, 
 как будто ты молишься или молишь,
 то эти ладони в прыгающей темноте покажутся тебе детскими. 
  
 Я закрыл глаза, сложил ладони, 
 они оказались дитячьими: 
 там небитый небитого на руках несет, 
 там цыплячий бисер цыпленка зовет, 
 тот клюет его, как с голодного края, клюет. 
 А мама у цыпленка лиса сверхтревожная, 
 говорит: не жадничай, клюй осторожно, 
 а то будешь желудком опять болеть, 
 за живот, крылышкуя, хвататься. 
  
 А цыпленок ей (или я) в ответ:
 Не хочу открывать глаза, не хочу сюда просыпаться.  

* * * 

 Я вообще тебе никто,
 имя мое никак. 
 Я пустое пальто,
 плывущее через мрак. 
  
 Я вернусь домой,
 я сниму штаны. 
 Там пустяк пустой
 зимней пустоты. 
  
 Пустота берет 
 ручку в пустоте,
 пишет пустота
 знаки на листе. 
  
 Жил да был пример
 про пустячных пчел. 
 Я тебя решил 
 и теперь ушел.  

* * *

 Анна Ахматова однажды сказала, 
 когда выходила ее послеопальная книга, 
 сильно почиканная советской цензурой, 
 так, что остались там только рожки да ножки, пейзажные зарисовки: 
 «Что сможет сказать про меня современный читатель?
 Эта дама очень любила гулять». 
  
 Когда мои сны 
 собираются в книгу, 
 я листаю ее, смотрю, 
 там написано «спал», тут написано «сплю», 
 тут написано «не просыпаясь», тут написано «сон», 
 думаю: «Что скажет про меня современный читатель?»
 Современный читатель все это современно читает, 
 решает:
 «Этот человек средних лет 
 очень любил поспать». 
  
 Но я не люблю. 
  
 Я люблю видеть синие улицы, 
 я любил кого-то из вас,
 я любил неожиданный удар повторяющейся шутки 
 (есть шутки, которые бывают смешными только на третий раз). 
 Я люблю рифму на «-ать» и «-ться». 
 Умирать, воскресать, прощаться. 
  
 А еще я люблю этой неожиданный вывих солнечного воздуха, 
 когда дым плывет по нему, 
 когда 
 на фотографии вдруг выпрыгивает синяя точка, 
 очевидный оптический брак, 
 как неверный пароль к рутубу, который ты десять лет назад потерял,
 а там остались видео прежнего счастья,
 которые ты бы хотел безвозвратно стереть
 (дурак, это и было твое безвозвратное счастье),
 все это блямкает, лепечет, плачет, струится,
 потом костенеет, стареет, как придуманный старый орел и орлица,
 про которых говорят,
 что, когда им исполняется сорок лет,
 клюв их становится слишком длинным и слишком тяжелым,
 а когти на лапах дубеют и отрастают
 (ими трудно когтить добычу),
 а перья давно уже превратились в кольчугу,
 в ней невозможно дышать и в ней невозможно взлететь.
  
 Тогда орел от всего этого избавляется:
 сбивает о камни свой клюв, вырывает когти и перья.
  
 И так живет где-то в труднодоступных местах,
 пока все не вырастет заново.
  
 Потом оказалось, что это всего лишь легенда,
 псевдонаучная чушь.
 «Но я ее запомнила, — жизнь говорит, —
 она может быть Вам интересна». 

* * *

 И будет только снег, и снег, и снег
 на всех дорогах и на всех путях, 
 и будет только снег, и бог, и свет 
 во всех немых и вымерших сетях. 
  
 Ни фейка, ни упавшего в себя — 
 не что-то сложное, а что-нибудь простое —
 и не доставленное я́бет ю́лбюл я,
 и неотправленное слово золотое. 
  
 И если жизнь без зашуми пуста, 
 как у инсультника, в пустыне самознайства, 
 аще устыны ир, ни ы ни а,
 и аже ога ету. Догадайся.  

* * *

 В общем, она уже догадалась. 
  
 И вот 
 старая Елизавета стягивает с себя старую Елизавету, 
 два клюва, двухглавую маску, роняет скипетр и державу 
 из худеющих кошкиных рук, 
 становится молодой, 
 потом закрывает глаза, подносит ладони одну к другой, 
 и они превращаются в маленькие ладошки. 
  
 Крошечная Лизетт помнит, как называл ее папа,
 как много зла она потом, выросшая, причинила, — 
 крошечная Лизетт вообще ничего никому не забыла, 
 маленькая Лизетт, как Вселенная, помнит все. 
  
 Поэтому она садится на́ пол рядом с механическим голландским 
 золоченным цыпленком, 
 достает из кармашка недавно найденный от него потерянный ключ, 
 заводит цыпленка, 
 тот дергано наклоняется, пьет ненастоящую воду, 
 и она говорит ему: 
  
 «Милый мой цыпленок, 
 победи, 
 не заступай за край, дождись, 
 доживи жизнь. 
 И за воду эту мою, милый цыпленок, 
 потом по-немецки, по-русски, по-гречески, да хоть на фарси, 
 по-цыплячьи хотя бы — 
 зиме за меня помолись».  

январь — 1 февраля 2024 года

ОФОРМИТЕ ПОДПИСКУ

Журнал «Юность» (печатная версия последнего номера)

350 для 1 месяц

Подписаться

3 МЕСЯЦА ПОДПИСКИ

1,000 для 3 мес.

Подписаться

6 МЕСЯЦЕВ ПОДПИСКИ

2,000 для 6 мес.

Подписаться

12 МЕСЯЦЕВ ПОДПИСКИ

4,000 для 1 год

Подписаться