«Дмитрий Борисович, – спрашивает меня зеленая, уже созревшая или уже отцветающая юность. – как понять, в чем этот самый пресловутый смысл жизни? Мы понимаем, что вопрос глупый, какой-то советский. Но как понять, в чем вот для меня он сейчас, этот смысл?»
«Мне нравится, – отвечаю я, – что вы сказали слово «сейчас». Так и надо формулировать».
Мы идем и на нас облетает весенний цвет, осенние первые листья, падает первый мокрый снег. Зеленая, уже созревшая или уже отцветающая юность бегает вокруг меня на своих длинных заджинсованных ногах (я иду степенно, я уже свое отбегал), на помпончике у юности снежинки, на плече легкого пальто прицепился желтый лист, на челке – весенние лепестки яблонь или вишен.
Я останавливаюсь и говорю: «Который час?»
Юность (вообще их две, не в смысле, первая и вторая, которая наступает, как вторая молодость, всегда некстати, – нет, их именно две: два юных человека идут со мной и спрашивают, но в дальнейшем мы обойдемся одним, собирательным: «юность») достает из кармана айфон или андроид, смотрит в него и отвечает: «Двенадцать часов двадцать одна минута».
Это только у Мандельштама на обычный вопрос «Который час?» спесивый, бедный, сумасшедший Батюшков отвечал: «Вечность».
Мы знаем, откуда это Мандельштам взял.
Доктор Антон Дитрих сопровождает безумного Батюшкова из клиники Зонненштейна, где Батюшков провел четыре года, на родину. Бедный поэт уже испытал в немецкой клинике все прелести тогдашней психиатрии. И смирительную рубашку, и привязывание (ну это и сейчас практикуют, наверное), и ледяные ванны, и обливание головы.
И вот наконец его привозят домой.
Антон Дитрих жил при Батюшкове в Москве, пока была хотя какая-то надежда на излечение. И все время ведет дневник. Он и раньше, в Германии, его вел.
Записывал: вот Батюшков то впадает в ярость, то в апатию, вот то испытывает манию величия, то боится преследования, а сейчас хочет смерти. Когда особых приступов нет, Батюшков много лепит из глины или рисует.
Что рисовал Батюшков?
Бык или корова стоит к нам задом, наклонил (наклонила) голову на среднем плане. На переднем – краешек то ли реки, то ли озера, недалеко от берега кочка с какой-то плакучей травой, на дальнем плане – в левом углу летит почти ван-гоговская птица. Ворона? Орел? Можно подумать на ту или другую птицу, при желании.
Какие желания загадывал Батюшков, когда болел?
Наверное, хотел найти брата.
Из дневника болезни Батюшкова, который вел Антон Дитрих:
«6 марта 1828 года [это еще в Саксонии]
Встретив нас в аллее, спросил: «Не видали ли Вы моего брата? Я ищу брата». Больше мы с ним не разговаривали.
8 марта
Он лежал на диване в своей комнате и спокойно разговаривал. Вследствие еще остающегося в нем заблуждения относительно укрывательства брата он повсюду разыскивает последнего. Стараясь открыть его местопребывание, он вставал в прошлую ночь с постели и ходил по всему дому. Придется на следующую ночь запереть его комнату, иначе он может легко простудиться. Жуковского бранит, называя его злодеем, и считает его своим врагом так же, как и зятя своего Шипилова. Про Нессельроде теперь больше не вспоминает».
Или вот еще (они еще пока не приехали в Россию):
«Покоен, что обуславливается, впрочем, только чрезмерной слабостью. Уже с трех часов утра занят розысками брата. На дворе он пристал к маленькому трубочисту и, держа его за волосы, приказывал ему вымыться, так как он брат его несмотря на то, что мальчику было едва 9 лет, а брату его уже 17 лет. Заподозрил в горничной доктора Пирнитца своего брата переодетым и порывался стащить с нее чепчик. Геморроидальные истечения были в этот раз неправильны. О получаемых будто бы пощечинах больше не говорит. На Жуковского очень сердит, также и на Карамзина, которого считает в живых. Когда мы пришли к нему, он лежал на диване и, казалось, дремал. На вопрос: не болит ли у него голова? Ответил: «Да», и сейчас же заговорил о Жуковском».
А вот и та самая запись в дневнике доктора, которая потом войдет в стихотворение Мандельштама:
«13 августа 1828:
Он решительно не мог переваривать вопроса о времени. «Что такое часы? — обыкновенно спрашивал он и при этом прибавлял: — Вечность!»»
Так у нас потом появилось одно из лучших стихотворений русской поэзии.
Нет, не луна, а светлый циферблат
Сияет мне, и чем я виноват,
Что слабых звезд я осязаю млечность?
И Батюшкова мне противна спесь:
«Который час?» — его спросили здесь,
А он ответил любопытным: «Вечность».
Где-то прочитал, что, может быть, это странное осознание вечности и дало шанс Батюшкову пережить первую половину страшной болезни. В апреле кризис миновал, и больной уже начал есть, даже встает с постели.
«Голос стал крепче, взгляд веселее и живее, – пишет в своем дневнике Антон Дитрих. И все же фиксирует – поэт постоянно повторяет: «Хочу смерти и покоя!»
К последнему месяцу весны Батюшков физически выздоравливает, даже пополнел. Но в «психическом отношении ни на йоту не улучшился».
Дитрих понимает, что его присутствие больше уже ничем не поможет, и собирается на родину.
Самая последняя запись в его дневнике помечена 30 мая 1830 года: «Сегодня больному исполнилось 43 года».
… «Ну так, которой час?» – спрашиваю я у двойной юности.
«Двенадцать часов двадцать одна минута», – отвечает одна из них.
«Вот вам тогда маленькое упражнение», – говорю я.
(В этот момент оставленный уже попечением Антона Дитриха больной Батюшков вскакивает и начинает буйствовать. Это буйство длится дольше этих скобок, оно бы никогда в эти скобки не поместилось – целая неделя крика и шума. Кричит он страшно. Это беснование. Бедные домашние. Какие они желания загадывали в эти долгие минуты и бесконечные часы? Чтоб он умер? Желательно безболезненно, но быстро. Чтоб Бог пожалел их? Чтоб придумали наконец лекарство от этих криков и беснований? Они бы тогда съездили бы в столицу, привезли бы его, это снадобье. Но такого снадобья еще не придумали. Скобки длятся и длятся, день проходит за днем, наконец Батюшков ослабел и слег в постель. Племянник Григорий Абрамович пришел проведать, но больной вскочил вдруг опять (силы вернулись) и бросился на вошедшего. Вбегают люди, больного укладывают, не дай мне бог сойти с ума, при этом безумный дядя ломает племяннику мизинец левой руки, уж лучше посох и сума, буйного сумасшедшего наконец укладывают в постель (видимо, привязав), уж лучше труд и глад, уходят, не то, чтоб разумом моим я дорожил, не то, чтоб с ним расстаться был не рад, потом, когда безумие сменилось апатией, на слова племенника, что вот сломали вы мне, дядя, палец, Батюшков отвечал: ну что за важность, сломал мизинец, я сам не раз под пулями стоял – и ночью слышать буду я не горький яркий соловья, не шум глухой дубров, а крик товарищей моих, да брань смотрителей ночных, да визг, да звон оков.)
«Итак, смысл этого маленького упражнения вот в чем», – говорю я.
Это раньше, когда все носили механические часы, проделать его было невозможно. И только потом, когда появились сперва электронные часы на стенах и запястьях, а теперь, когда у всех андроиды, вы сами удивитесь, как часто эта игра будет вас преследовать.
Вы вынули телефон, и, даже не желая того, не думая об этом, машинально посмотрели на часы. А там 15:51. Или 23:32. Или, что еще важнее, 20:02. Или вообще 11:11.
Вы никогда не знаете, когда вы посмотрели в этот момент на часы: в начале периода зеркальных или просто повторенных цифр, на середине или в самом конце. Вы не знаете, сколько вам осталось времени. Но ваша задача – не мигая, не сводя глаз с циферблата, произнести вслух (ну хотя бы шепотом или очень четко про себя) три желания, которые вы хотите, чтоб сбылись. Самые ваши сокровенные. В которых, может, и самому близкому не признаешься. Или признаешься: это неважно. Важно другое – у вас нет вечности. Только то ли минута, то ли десять секунд. Как только все три желание загаданы – взгляд от экрана надо отвезти, в идеальном варианте – экран перевернуть глухой стороной. Потому что, как только щелкнет без звука последняя цифра и уничтожит узор, повторяющийся математический рисунок – это всё. Значит, вы не успели. И последнее желание не сбудется.
И сперва (а вы проверьте: у вас будет сначала возникать комическая паника, это же игра, вот она и комическая: «что загадать? что загадать первым? какое же второе желание? а третье? черт, не успел») вы будете валить просьбы, пожелания и требования как бог на души положит, в беспорядке и чехарде, как валил безумный Батюшков слова в своих распадающихся поздних стихах. Хотя определенный смысл даже там будет.
Царицы царствуйте, и ты, императрица!
Не царствуйте цари: я сам на Пинде царь!
Венера мне сестра, и ты моя сестрица,
А кесарь мой – святой косарь.
«Хочу любви», – будете быстро говорить вы, следя за еще недвижной последней цифрой. «Хочу расстаться», – скажете вы невпопад. «Пусть у меня будет миллион. Нет, нет, не рублей, евро».
А потом всё это «вымоется», как песок из золота, – и останутся только три основных желания. Твердые, как скала. Очевидные, как корова на рисунке Батюшкова. (Никаких разночтений: бык это или она, и неважно, что хвост нам мешает узнать главное.) Причем третье – еще может слегка варьироваться в зависимости от текущей и текучей повестки дня. Но два первых будут незыблемы.
Первое – то-то. Второе – то-то. Третье – вот это.
Так вы и узнаете, в чем смысл вашей не такой уж загадочной жизни, в чем ваша «вечность».
