Дверь щелкнула двойным длинным щелком, а потом в замке завозилось и заскрипело. Васька снова не смогла вынуть ключ и принялась отчаянно дергать его в стороны со всей дури.
В этот раз вместо того, чтобы поморщиться от скрежетания и Васькиных всхлипов, Вера внезапно подумала, что еще год назад дочерь не могла с первого раза даже определить нужный ключ, у нее только перебором получалось – вся железная накладка вокруг замочной прорези исцарапана. А теперь все же попадает и открывает. Наблатыкалась. Значит, и с остальным как-нибудь справится. Сама Вера же как-то справилась. Хотя с ней никто так…
Поймала себя на «вот я в твои годы» и усмехнулась. Горбатого могила исправит.
Или нет.
Налила себе еще супа и поставила миску в микроволновку. На две минуты. Нет, раз из холодильника, надо добавить еще две. Снова мысленно похвалила себя за договор с соседкой из 274-й. Вера отдает ей сырки и йогурты, положенные за условия службы, а Айшат варит-жарит для Васьки разные обедоужины. Лучшая сделка за Верину жизнь – на йогуртах Васька бы долго не протянула – и так кожа да кости, и бледная, как та поганка, а тут все же калории. Жиры, там, углеводы. И еще что-то в супе плавает.
Васька погремела чем-то в прихожей – похоже, швырнула в стену кроссовки и уронила с комода свой рюкзак. Но, может, и Верину сумку – тут уж как повезет.
Вера кивнула самой себе – опять молодец, что перестала исходиться на говно из-за такой ерунды. Ну сумка. Ну уронила. Да гори оно всё…
Васька осторожно заглянула на кухню, осмотрелась и, обнаружив мать, изобразила на чертятской физиономии что-то напополам из радости и испуга, какой должен быть у добропорядочного богобоязненного ребенка.
– О, мам, привет! – пискнула дочь и одним рывком долетела до Веры, чтобы прижаться-приклеиться.
– Привет, – отозвалась Вера, гладя Ваську по голове, – руки бы помыла, прежде чем обниматься.
Но это она ворчит понарошку, как сытая собака, Васька такое чувствует и только хихикает. Запищала микроволновка, дочь радостно встрепенулась и уметелила, после чего из ванной стало слышно, как она льет воду и даже, возможно, купает в ней мыло.
– А ты чего сегодня рано? – прокричала сквозь бульканье Васька.
Так я тебе и сказала, подумала Вера.
– А что это ты спрашиваешь? Надо, чтобы попозже?
– Не-е-ет! – объявила Васька, материализовавшись на кухне с мокрыми руками и отряхивая их тут же – на манер их бывшего пса Шпрота. – Что ты мне принесла? – тут же перешла она к главному.
Вера фыркнула.
– Тебе?
– Конечно, – невозмутимо парировала Васька, – а кому?
– А что вы желаете, Василиса Александровна?
– Желаю «плейстэйшн портабл», – объявила Васька, просияв. Она подняла открытые ладони, демонстрируя, что никаких препятствий для принятия подарка прямо сейчас у нее нет.
– А если снизить планку? – поинтересовалась Вера.
– Можно енота. Живого, – покладисто отозвалась Васька. – Как мы на ВДНХ видели.
– Давай 500 рублей на вкусняшки?
Васька состроила задумчиво-недовольную мордочку и принялась покачиваться с пятки на носок.
– Давай тысячу? – с легким неверием в успех такой переговорной позиции предложила она.
– Магазин закрывается, – предупредила Вера, – или пятьсот, или только материнская поддержка.
– Ох, – сказала Васька, – ну давай.
Она получила деньги и некоторое время рассматривала на просвет коричневатый Архангельск на банкноте. Ей нравился кораблик.
– Хорошо, но мало, – сказала Васька, махнула матери «бай-бай» и торжествующе удалилась.
– Руки только помой после денег, – крикнула Вера.
– Ага.
Но, конечно, не помыла.
Васька ушла, а Вера в задумчивости попыталась приготовить себе из капсулы кофе. Машина отчего-то не срабатывала, отказывалась запускаться. Вера включала-выключала, перезагружала капсулу, просто нажимала кнопку раз за разом, результат был один. То есть ни одного.
Она так погрузилась в эту битву при кофемашине, что не заметила, как Васька снова проявилась в дверях и стала пристально за ее чертыханиями наблюдать.
– Ой, – сказала Вера, внезапно обнаружив дочь и чуть не подпрыгнув, – ты чего пугаешь? Случилось что-то?
– Да ничего, – сказала Васька, пожав плечами и опустив глаза – то есть всем видом давая понять, что, конечно, случилось.
И Вера догадалась, что. То есть испугалась, что догадалась. И подумала, что, может, нет. Может, просто кто-то на ногу наступил, за косу дернул. Потому что если все же она права, то нужно с Васькой говорить, объяснять, как так вышло, как вообще такое в жизни выходит. И что тогда Вера ей скажет?
Но, может, еще пронесет.
– Мама, посмотри, что я нарисовала.
Васька протянула большой лист с оставленными на нем синими, зелеными и желтыми плавными линиями. Эти линии сходились и расходились, связывались в клубки и разбегались в разные стороны. Но все, что можно было сказать наверняка, так это то, что в двух местах на рисунке линии превращались в человечков. Даже в человеков – высоких, держащих спину.
– Очень красиво, – сказала Вера, сглотнув. Она старалась не спугнуть удачу, которая позволила ей смотреть на рисунок вместо того, чтобы смотреть в глаза Ваське и не уметь подцепить языком следующее слово. – Это кто?
– Это же мы с тобой! У тебя, смотри, синие крылья, а у меня – желтые, – объявила дочь.
– Крылья пригодятся, – согласилась Вера, – а сделаешь мне на них еще зеленые кружки?
Васька закивала, поддерживая идею.
– Мама, – внезапно, когда уже казалось, что обошлось, спросила Васька, – ты же не умрешь?
Вера в панике втянула воздух.
– С чего ты взяла, кот?
– Сегодня опять Антоновой не было. Лида сказала, что у нее мама умерла. А теперь ее кто заберет? Бабушка?
– Не знаю, котик.
– Не умирай, пожалуйста, – снова попросила Васька.
Вера захлебнулась ужасом, страхом, умилением, желанием схватить и не отпускать. Она хотела что-нибудь сказать, но слова не помещались в горле.
Казалось, еще чуть-чуть и сердце раздавит чужая сухая лапа. Вера давно носила ее у груди, и теперь лапа протянулась за данью.
– Да ты что, кот!..
Васька прижалась к матери снова – но теперь совсем как-то беззащитно, не выделяя веселую энергию выманивающей подарок второклассницы, а наоборот, нуждаясь в чужой, совсем не чужой энергии.
– Честно?
– Конечно, честно, Вась, ты что?!
***
Следаки и медики уже отработали. Это теперь не так изматывающе-тягуче, как поначалу, когда Вера только пришла в контору. По дефолту: сверка показаний смены, изъятие партии препарата – в присутствии кого-нибудь из руководства. Потом белые грузят черный мешок в свою желтую машину и, адье. Начинай сначала.
Ну, бывают, конечно, и исключения – два месяца назад, например, когда армянку Гаю из третьего отряда не откачали. Но это из-за ее записки. Зря это она, конечно – чего тут писать-то? Дело понятное.
Но если без фокусов, то Сансергеич даже разрешает тем, кто не в смене, разойтись по домам на время уборки. Копы смотрят на такое тоже сквозь пальцы. То ли от того, что работники Росспаса – люди повышенной социальной ответственности (как говорил президент), то ли въехали в специфику и понимают, что какой уж в конторе криминал, все постоянно под Богом ходят. Или под кем – если неверующие?
Сама Вера из сомневающихся. Так-то хочется, чтобы там кто-то ждал. Но чем больше прыжков за плечами, тем сомнения плотнее. Никаких крылатых святых, райских врат или, там, адских бездн. Мертвые не выходили навстречу. Собакоголовый не взвешивал сердце на весах. Может, кто-то из прыгунов чего и видел, но рассказывать не спешит. А самой Вере и рассказывать-то нечего. Ну, один раз мерцал какой-то свет. Но психологиня Даша на послепрыжковой терапии понятно объяснила, что это нередко бывает – бродячий сюжет, у всех в головушку зашито, вот и вытекает при перегрузках.
И да, в конторе по-прежнему говорят «прыжок» – в том числе и копам, как бы Сансергеич ни просил перейти на официозное «медикаментозное погружение». Хотя бы, говорит, просто «погружение». Пиджачным все кажется, что «прыжок» – это как-то слишком пугающе для среднего нахлобученного жителя. Поэтому теперь везде «погружения», «хлопки» и «задымления»…
Тело уже унесли. Этот невозвращенец был из шестого отряда. Совсем посторонний, даже здоровался через раз, так что Вера из-за него не переживала. Она давно перестала отрывать кусок от сердца, когда уносили кого-нибудь не из своих. Да даже если из своих. Не Сегу – и ладно. Сега-то свой братец, ближе родненького. Как-то так вот вышло. Странная, конечно, привязанность – не через постель, не через кровь, не через что. Просто лучшая подружка – бородатый чувак с чернилами на руках и шее.
Они курили с Сегой во внутреннем дворе конторы, дожидаясь, когда срулят последние «расследователи» – криминалисты что ли какие-то, а может, стук-стукеры – как тут зовут чекистов, которые роются в личных делах.
– Думаешь, отстранят теперь Сергеича? – спросил Сега, разглядывая дыру на одном из своих берцев.
– Раньше проносило.
– Ну, все хорошее заканчивается.
– Мудро. Даже чересчур. Тебе другое шепнули?
– Шепнули, – хмыкнул Сега. Чуть подумал и хохотнул. – Третье тело за два месяца. Как будто у нас тут бандитский Петербург.
Вера вздохнула. Она воткнула окурок в обрезок пластиковой бутылки, который служил им пепельницей, и достала еще одну самокрутку. Давно сама делает, без магазинного говна.
– Работа вредная, – сказала она, разминая сигарету пальцами.
Сега от предложенной такой же отказался. Вместо этого достал трубку и начал ее чем-то там своим набивать. Он вообще эстет.
– Знаешь, Верчик, – сообщил он, – я вот смотрю на это дерьмо и думаю, какого лешего я тут забыл? Вот этот Аристов, которого сейчас завернули в простынку, за что богу душу положил? Я же знаю, он за советником министра ходил. И я знаю, что это за советник такой был. Тебе бросить посмотреть ссыль?
– Какой-нибудь гнойный.
– Догадливая.
– Да чего тут гадать, это же работа, Сережа. Я поэтому никогда не смотрю, за кем надо прыгать.
– Вот именно, – подтвердил Сега. – Есть такая работа – умирать за мудаков. Прыгаешь, шаришься там в потрохах смерти и тянешь наверх какого-нибудь смрадного ублюдка, которому там – самый стол и дом. Ты вот когда сюда шла, что думала?
Все же Сега в этот раз взял на себя лишнего. Им не то что в день прыжка, два дня в обе стороны подходить к синьке запрещается. Но Сега знает, что когда у кого-нибудь «перелёт» Сансергеич позволяет по маленькой. А маленькая тут у каждого своя.
Вот и сейчас Сега накидался: глаза целят зелеными лазерами, левую ладонь он то и дело разжимает и пялится на нее, будто ему туда шлют сообщения.
– Я же рассказывала, что не знала ничего. Думала, ну, МЧС такое.
Сега на автомате покивал, явно думая о своем.
– Такоэ… А я-то думал, что буду детей спасать. Или дуру, может, какую молодую… или сопляк решил из-за девки откинуться…
– Сереж, но ты же здесь уже шесть лет?
Сега виновато пожал плечами, опасно накренившись от этого действия вперед.
– Да куда мне податься?
Тут он врет, конечно. Податься куда-нибудь всегда можно. В оборонку, там, в армию. Но только привыкаешь к этому гадскому ритму взлетов-провалов, к тому, как отпускает между прыжками. А некоторые еще и от рабочего препарата кайфуют. В общем, тянешься обратно. Человек, оказывается, и к такому привыкает. И в этом находит какой-то маленький гешефт.
– Представляешь, дочка просила не умирать, – решила сменить тему Вера.
Сега пристально на нее уставился. Даже рукой впереди себя сделал, будто стекло протирает. Мим.
– И как тебе, Верчик, обманывать ребенка?
Вера улыбнулась. Она давно прекратила реагировать на такие подколки. Тем более, что не Сеге про обман детей рот открывать.
– Нормально, – сказала она, закуривая новую – у этой, как ей показалось, испортился вкус – отдает излишне сладеньким. – Как всем.
– Я бы не стал, – заявил Сега и помотал головой, как вышедший из воды ньюф.
– Ага, – сказала Вера, – это уж конечно.
***
Когда пришел шеф с конвертом, в «инструктаже» – его еще зовут «барокамерой», мол, это такое место перед погружением – кроме Веры никого не было. Медики отлепили одни датчики и налепили другие, еще раз померили давление, посветили в глаза, укололи палец, потом укололи вену. Препарат уже внутри. Уже начал свою работу. А значит, Вера начала свою.
Скоро будет больно. И страшно. Но недолго. Отпустит. Всегда отпускает. Потом легче. А потом-потом уже совсем легко. Даже нежно.
Сансергеич потоптался на месте, одернул форменные брюки, сел напротив и внимательно уставился на Веру.
– Знаешь, что в предыдущей смене? – спросил он, явно больше для начала разговора.
– Все знают.
Шеф кивнул. Его азиатское лицо, на котором обычно мало что прочитаешь, теперь вроде бы даже выражало удовлетворение.
– А ты когда у Даши была? Сходи сегодня после всего. А то тоже, знаешь… Ты же не станешь от меня прыгать?
– Нет, Сансергеич.
– Это правильно, – одобрил шеф, – это никому не нужно.
Он потер шею и покривился от боли.
– Болит? – сочувственно спросила Вера, чувствуя, как начинают по чуть-чуть холоднеть пальцы.
– Старость, – пожаловался шеф.
Вера понимающе кивнула. Вообще ей не рекомендуется двигать головой, но уж так вышло.
Сансергеич надорвал конверт, который ему меньше часа назад доставил фельдъегерь, и вытащил из него традиционную пару – два листа бумаги и запаянную капсулу.
На одном листе будет что-то для шефа. Подробности. А вот на втором – имя, а потом время смерти. Имя – чужое, время – тоже. Но на несколько ближайших часов они станут Вериными.
В капсуле – «запах». У него есть какое-то чиновно-ученое название, но все прыгуны (да-да, надо говорить «бойцы «Росспаса», но так никто не делает) все равно называют его «запах». Потому что он в самом деле пахнет – вот этой вот чужой смертью и ее временем. И это не красивость какая-то, это так и есть. «Запах» – вытяжка из мертвеца, его метка на загробной онлайн-карте. Вере дадут его понюхать, как носок пропавшего – собаке. И она как зверь завоет, и она заплачет как дитя. И она его больше не потеряет – и пока будет жива, и пока мертва.
Вера прочитала имя – Илья Николаевич Антонов. Что-то знакомое. Певец. Нет, еще какой-то. Антонов…. Антонов. Ноги уже стали совсем чужими, озноб стал гладить по ребрам. Голова не хочет думать о чем-то, кроме этого озноба. Вообще не хочет думать. Антонов. Таня Антонова. Потеряшка из Васькиного класса. Илья Антонов Тани Антоновой. Отец, убивший ее мать. Молотком. Говорили, молотком. Ваське еще какое-то время не расскажут. Сколько будет можно.
– Подождите! – пробормотала Вера.
– Прочти вслух, – напомнил шеф старое правило. Он должен убедиться, что Вера поняла имя.
– Подождите! – повторила Вера.
Шеф пристально на нее уставился. Недобро.
– Я знаю этого… – Вера помотала головой, и ее затошнило.
Сансергеич не слушал. Он натянул на лицо маску и специальными щипчиками откусил кончик капсулы. Протянул перчаткой к Вериному носу – Вера дернулась, задохнулась, опознала. Запах. Вот этого запах. Она чует все его подробности. Это он. Это он их всех. Не только Танькину мать.
Веру вырвало.
Шеф резко отстранился, чтобы не получить даже каплю препарата. Сдернул маску. Хочет слепить из себя добрую нянечку.
– Ты чего это, Вер. А? Ну-ка соберись!
– Я знаю его! – закричала, то есть это ей показалось, что закричала, а на самом деле еле прошептала Вера, которую вместо холода уже начала скручивать боль. Пока в животе – как будто изнутри колют тупыми иглами.
– Я знаю его, – дошептала Вера. – Он убивал женщин.
– Ерунду говоришь, – отозвался шеф. У него допуск, он уже знает из второго листа. Что-то там ему написали. – Аноонов очень многое для страны…
– Я не буду, – объявила Вера и сама не поверила, что может такое сказать.
Всегда казалось, что так только трусы блеют. Слабачки. И вот сама. Как же больно-то!
– Я тебе не буду, – теперь ласково – что намного страшнее – сказал Сансергеич. – Ты подписала. Как офицер выполняешь задание. Дочка у тебя, помнишь?
Вера сглотнула, чувствуя, как немеет горло – будто от излишне большой дозы анестезии у стоматолога. И кто-то уже начал прямой массаж сердца – не своими руками, и даже не руками вовсе, а чужой царапающей лапой.
– Не буду, – сказала остатками организма Вера.
Она попробовала выплюнуть из себя его запах. Высморкнуть. Принялась мотать головой и сама же завыла от дурноты. В глазах потемнело – но не так, как обычно, когда Вера бывала при смерти. Тошнее. Рвотнее. Таких слов нет, но ощущение…
– Не тебе решать, слышишь?!
Она уже не слышала.
***
Прибывшая «скорая» долго не могла въехать в ворота, было непонятно, что с ней происходит. Видимо, кто-то новый среди врачей – не ожидали, нет пропуска, все кричат.
Сега несколько раз хотел метнуться к машине и вытащить ее хоть руками – цепляясь ногтями за желтый бампер. Но он помнил, что раз «скорая», то время уже едва ли имеет значение. Тебе кажется, что имеет, но нет.
Нет.
Рядом галдели. Коллеги обсуждали свежий инцидент. Гадали об очередном «невозврате». Об очередной.
– Должны откачать, – авторитетно проповедовал пузан из четвертого отряда. – Такое больше по неопытности. Или когда надоело все.
– Ты не знаешь, Сега, она не из тех, кому надоело? – кто-то тронул его за рукав, Сега сбросил руку.
– Не, вряд ли, – сказал кто-то.
– Вряд ли, – подтвердил еще один. – Дочка же у нее.
Дочка, сконцентрировался Сега. Помнишь, говнюк, дочка у нее. Не лезь. Ты уже ничего. Ты только всех. Пойдем домой, Сега. Нет, в самом деле, почему бы не пойти домой?
***
Сочинение возникло внезапно. Теперь в Василисиной жизни очень много такого «вдруг». Сегодня вот в школу ее собирала не мама, а папин телефонный звонок – телефон у Василисы играет на папу музыкой из «Короля льва». Откуда папа звонит? Наверное, из жарких ненастоящих стран.
Папа сказал, что скоро приедет. Он всегда говорит правду, значит, в самом деле, скоро. Может быть, уже даже сегодня. Она вернется после продленки, а дома папа. Но пока не приехал, Василиса обещала слушаться Айшат. И она слушается. Вот не хотела в школу, но Айшат нахмурилась и сказала собираться.
Василиса собралась, а здесь сочинение.
Все пишут, ну, кроме Валиулина. Но Валиулин никогда не все.
Василиса тоже не хотела писать про зимний лес, и тогда к ней подошла очень добрая сегодня Анна Николаевна и сказала, что Василиса может написать, о чем захочет.
А о чем она хочет?
«Когда выросту я буду помогать людям как мама», – вывела Василиса и задумалась, как бы она хотела помочь людям – а то одного предложения для сочинения мало.
Ну, ничего, время еще есть. Сейчас придумается.
