Трещина на зеркале вод

1.

Творческие люди встают поздно. Долгое время так говорил в интервью писатель Вежин. Так ему казалось, потому что он основывался на собственном опыте, обобщая его и придавая ему характер правила. После пятидесяти писатель изменил показания. Под старость он стал вставать около семи.

Сегодня Вежин побил все рекорды. Проснувшись без четверти шесть, понял, что уже не заснет. Тихо, чтобы не разбудить жену, оделся и на цыпочках вышел из спальни. На кухне сварил кофе. Засмотрелся на слово «Паркинг» в окне и подумал, что слово никуда не годится. Было ведь раньше какое-то другое? Было-было-было… Подойдя к холодильнику, Вежин выложил на дверце из магнитных букв: стоянка. Пусть говорят: стоянка. Он сообщит об этом в сегодняшнем интервью.

Поймал свое отражение в зеркале. Указательными пальцами оттопырил уши. Это нужно произнести строго. Может быть, даже лопоухо:

– Перед нами вопрос не национального самосознания, а стиля.

Нет, не так:

– Вы спрашиваете меня, что мы можем сделать для русского языка?

Вежин бросил в чашку две таблетки сахарозаменителя. Насупил брови. Помешав кофе, продирижировал себе ложкой.

– Отвечаю: давайте не допускать немотивированного проникновения иностранных слов. Подчеркиваю: немотивированного. С нашей стороны это уже было бы большой помощью.

С чашкой в руке писатель направился в кабинет. Включив компьютер, закурил. Остро заточенным карандашом написал на листке: «Сигареты и кофе вредны». С наслаждением вдохнул дым. Открыл почту.

Борис, его литературный агент, прислал подборку вчерашних отзывов. Зачем он это делает? Зачем-зачем-зачем? Так хорошо было вслед за первым глотком сделать первую затяжку.

Вежин затянулся еще раз. В конце концов, он вправе уже не читать отзывов. Разумеется, никакой писатель не может считать свою прозу совершенной, но не читать отзывов – вправе. Он должен их, простите, просто удалять.

Вежин подвел курсор к первому тексту и, поколебавшись, открыл его.

Пудов. Знакомая ему тяжелая фамилия. Тяжело читать его отзывы.

«Я простой разносчик пиццы, – писал Пудов, – но даже мне очевидно, что Вежин – бездарь. Недоразумение какое-то. Просто он принадлежит к узкому кругу тех, кого приказано хвалить. Кому дают премии. Кого, в конце концов, просто печатают. А я, между прочим, тоже пишу. Но мой роман – “Трещина на зеркале вод” – мне пришлось издать за свой счет. При этом у меня в тысячу раз больше оснований называть себя писателем, чем у Вежина. Интересно, заказывает ли он пиццу?»

Да, коллега Пудов, он заказывает. Отчего же не заказывать? Если не возражаете, четыре сыра. Или так: в честь жены – Маргарита. Вежин сделал последнюю затяжку и двумя пальцами поднес окурок к глазам. Пудов, этот окурок – вы. А теперь я размазываю вас по пепельнице: вот, вот и вот! Насладившись тем, как дотлевает Пудов, писатель продолжил чтение:

«Если мне случится доставить Вежину пиццу, всё это скажу ему в глаза. Добавлю пару крепких русских слов».

От пудовского поста могучей корневой системой спускались комментарии:

Филиппов Дмитрий Петрович

Молодец, Пудов! Наконец кто-то сказал правду!

Курочка Ряба

Да уж, врежь этому Вежину. Это он в телевизоре такой смелый, а при личной встрече обосс<…>ся.

Анжелика

Хорошо, что прочитала ваш пост. Про писателя такого не знала, но теперь точно в руки не возьму! А вы ему всё скажите!

Окурок с последней струйкой дыма над ним – образ испускающего дух Пудова. Вот что ждет всякого завистника.

Палец Вежина нажал на стереть. Почему, спрашивается, коллега Пудов полагает, что кто-то будет его выслушивать? Скрючившись, он лежал в пепельнице, и фильтр его был желт. Фильтруйте, друг мой, высказывания.

Не сказать чтобы Вежин был взволнован. Агент давно приучил его к тому, что ругань – это тоже реклама, только особого рода. Но вот конкретно Пудов его очевидным образом раздражал. Дело было даже не в проклятиях, которые начинающий писатель обрушивал на голову знаменитости. Удивляла, скорее, их регулярность и – странным образом – вялость. Создавалось впечатление, что самого Пудова обличения слегка утомили. Когда Вежин поделился этим с Борисом, тот лишь улыбнулся:

– Так ведь здесь ничего личного – стратегия такая. Выбираешь писателя из первой пятерки, хвалишь изо всех сил и пытаешься пробить на дружбу. Или наоборот: ругаешь, чтобы все видели твою крутизну. Цель одна – попасть в его орбиту и отжать часть популярности.

Вежин покормил рыб и полил цветы. Этот живой уголок в его доме возник относительно недавно. То есть, были у него в детстве и цветы, и рыбы, но из взрослой жизни это ушло. А теперь вот, надо же, вернулось. Кабинет Вежина всё больше напоминал джунгли. Цветущему писатель предпочитал вьющееся. Есть в комнатных растениях непонятное разделение: им уж либо виться, либо цвести. А так, чтобы делать это одновременно, не получается. По крайней мере, у Вежина.

Ему нравилось это медленное врастание в природу: диффенбахия, плющ, несколько видов пальм. Из фауны – гурами, скалярии, тернеции. Когда он приближался к аквариуму, рыбы подплывали к стеклу. Вежин взял щепотку сухого корма и рассыпал ее по поверхности воды. Может быть, молодым писателям кажется, что всё полученное им, Вежиным, отнято у них?

Рыбы иронически переглядывались: ничего молодым писателям не кажется. Современны. Циничны. Технологичны. Тратят ровно столько сил, сколько необходимо для достижения результата. Этим писателям тоже нужен корм – желательно не только сухой. Им нужны деньги и слава. В то время как дедушке Вежину они не нужны – так считают эти молодые гении. Вот только гении ли?

В чем-то они, возможно, правы. По крайней мере, по части славы. В зрелом возрасте она – не столько радость, сколько род беспокойства. Другое дело – деньги… Деньги – это независимость и комфорт. Интересные поездки, массаж, вставные зубы. В конечном счете – спокойствие.

Кто ругается по-настоящему злобно – это старики. Законченные неудачники, у которых уже нет шансов. Если ругань юных полна надежд, то эти мрачны и сосредоточенны. Каждую прочитанную у писателя фразу проверяют по Википедии. Глаза их слезятся, выдох несвеж. Находят какие-то крохи и замирают в экстазе. И пережевывают на пяти страницах. Крохи с писательского стола – питайтесь на здоровье. Вежину не жалко.

Он услышал, как в ванную зашла жена. Душ. Фен. Тишина: беззвучное растирание крема по лицу.

За завтраком пили чай. Намазывая на хлеб масло, Маргарита заглянула в ноутбук.

– Борька опять прислал ругань? – Она проехалась курсором по письму агента. – Жаль, Пудова нет. Филонит.

– Я его стер, – сказал Вежин. – Ты к нему слишком привязана.

– Это как сигареты: ничего кроме смрада, а отказаться трудно. Давай бросим и то, и другое.

– Давай.

Она зажгла сигарету. Засмеялась.

– Только не сегодня, ладно?

Снова углубилась в ноутбук.

– Ага… Пудов пишет, что работает в пиццерии на 3-й линии Васильевского острова. Зовет туда всех, кто хочет купить его книгу с автографом. «Трещина на зеркале вод»: хо-хо!

– Я же удалил этот мусор!

– Вот я его в корзине и прочитала. Владимир Сергеевич… – Она закрыла почту. – Отчего бы вам не заказать пиццу на 3-й линии? Писатель Пудов ее бы и привез. Я серьезно.

Вежин помолчал. В этом вся Маргарита. Берет под крыло любого засранца. Они знают об этом и подъезжают через нее. Просто она любит, чтобы все дружили. Ей тяжело жить с мыслью, что кто-то не дружит, а даже как раз наоборот.

– Ты, что ли, не проснулась?

– Писатель-гуманист приглашает к себе молодого бунтаря. Красиво!

Вежин встал и стряхнул с брюк крошки.

– Иди в баню.

– Ну, он же мальчишка! А ты – мэ-этр. Пригласи! С одной стороны, у нас будет пицца, с другой – проявится твоя широта.

Писатель похлопал себя по животу.

– Моя широта проявляется и так. С каждым годом всё больше… Скажи лучше, где будем принимать ТВ – в гостиной?

– Нет, – вдохнув дым, Маргарита покачала головой. – В твоем кабинете. По телефону мне показалось, что там девушка такая…

– Какая?

– Ну, трепетная… Лань, одним словом. Прими ее среди пальм.

Писатель кивнул.

– О чем они собираются говорить?

– Не знаю, не стала спрашивать, – она встала и обняла его сзади. – Подумали бы, что я злая жена. Да не всё ли равно – вопросы одни и те же.

Вопросы действительно были одни и те же. Много лет. Сначала он пытался придумывать новые ответы, но от раза к разу получалось всё хуже. Тогда он стал повторять старые.

Прощаясь, корреспонденты, случалось, останавливались в дверях и хлопали себя по лбу. Так поступал каждый второй из них – если, конечно, не первый. Вежин называл это последним вопросом лейтенанта Коломбо.

– Да, чуть не забыл, – корреспондент лихорадочно лез в сумку. – У меня же есть роман… Точнее, я тут роман написал. Мне интересно, что вы о нем скажете.

Чуть не забыл, надо же. И ему интересно. Вежин гневно блестел очками, но эти ребята умели выдерживать взгляд.

– Ладно, посмотрю…

Телевизионные интервью были в чем-то проще: сказал – и сказал. С газетными начиналось настоящее мучение. Присылали полуфабрикат – расшифровку аудиозаписи – и просили просмотреть.

– Вы слышали о разнице между устным текстом и письменным? – вопрос Вежина был демонстративно лишен интонации. – Вы вообще ничего не редактировали?

– Вас? Редактировать?

Дыхание корреспондента на том конце провода останавливалось от глубокого потрясения. От такого кощунства. От нежелания всем этим заморачиваться.

Текст приходилось редактировать самому. Но чаще – жене. Она бралась за эту работу всякий раз, когда Вежин был готов послать газетчика к чертовой бабушке. В каком-то отношении стилем мужа она владела лучше, чем он сам. Писала его письма, хвалила его похвалами, отшучивалась его шутками. И это было действительно лучше, потому что не заключало в себе присущих ему крайностей. Он знал, что не всегда чувствовал меру.

2.

На два часа позже писателя Вежина проснулся писатель Пудов. В пиццерии ему следовало быть к десяти, поэтому он мог позволить себе полежать еще несколько минут. Это было время недолгих, но спокойных размышлений, которые Пудов особенно любил. Кроме того, он знал, что в восемь пятнадцать с хлопком закроется дверь за последним обитателем его коммуналки. Но даже если дверь не захлопывалась, он покидал свою комнату не позже восьми двадцати.

Накануне Пудов прочитал, что в России считают себя писателями семьсот тысяч человек. Все, кто когда-либо выкладывал свою прозу в интернете. Многовато, конечно. Это с одной стороны. С другой – кто же мог возразить против того, что они писатели? Они пишут? Да. Публикуются? Да. Значит, писатели.

Это в прежние времена следовало состоять в Союзе писателей. Требовались публикации в литературных издательствах или в толстых журналах. Своего рода сертификаты качества, без которых назвать себя писателем было невозможно.

Таких сертификатов у Пудова не было. Да они ему и не были нужны – так говорил сам Пудов, устало проводя рукой по лицу. Бумага как носитель его не интересовала: это был вчерашний день. Пудов считал себя человеком компьютерной эпохи и смотрел вперед. И ни в коем случае, по его словам, не собирался смотреть назад.

Вообще-то, конечно, собирался. Делая прогрессивные заявления, не упоминал о том, что всё им написанное регулярно рассылал по издательствам и редакциям. Чаще всего не получал ответа. Точнее, ответ ему давался еще до отправки текста: рукописи не возвращаются и не рецензируются. Такой результат для его писательского самосознания был наименее болезненным.

Не слишком обижали Пудова и короткие сообщения о том, что его текст, к сожалению, не подходит. Что ж, не подходят и хорошие сочинения: мало ли почему они могут не подходить. Это  к сожалению  он уверенно относил к неведомым обстоятельствам – например, к чьей-то злой воле. Текст же сам по себе был так хорош, что, отвергая его, нельзя было при этом не сожалеть. Иногда обстоятельства сильнее желания и возможностей. Это – жизнь.

По-настоящему Пудова ранили другие ответы. Не справился с темой. Малохудожественно. Откровенно слабо. Эти раны затягивались долго. Пудов убеждал себя в некомпетентности отвечавших, в том, что степень новаторства его прозы средним умам недоступна.

Звездным часом Пудова стало внимание к его роману «Трещина на зеркале вод» со стороны журнала «Гидролог». К пудовскому произведению журнал выразил умеренный интерес и даже не исключил его публикации, если тексту будет предпослано предисловие какого-нибудь известного писателя.

Пудов, который творил тогда под псевдонимом Огнев, послал «Трещину» Вежину, не забыв описать ему то волшебное впечатление, какое произвел на него последний роман мастера. Не в силах справиться с чувствами, Пудов-Огнев изложил их на трех страницах. На четвертой деревянными и как-то сразу захромавшими фразами попросил прочитать свой роман.

Ответа он не получил. Потом отправил текст еще дюжине писателей, из которых ему ответил только один, и то – одним словом. Оно было столь же выразительным, сколь и безнадежным: катастрофа.

Того, что Пудову не удалось достичь в союзе с писателями, он решил добиваться в борьбе с ними. За всё ответил Вежин, которому он написал первым.

Услышав, как захлопнулась входная дверь, Пудов встал. Теперь в квартире не было никого, и он позволил себе не одеваться. В ванную, теряя шлепки, промаршировал в трусах и в майке. Попробовал представить себя живущим без соседей – получалось с трудом.

В чугунной ванне с облупившейся эмалью было замочено белье. Этого в своей отдельной жизни Пудов вообразить не мог. Вежины, небось, в ванне белье не замачивают. Отличная, кстати говоря, деталь: прохудившееся слизеобразное белье в ванне начинающего писателя.

Может ли белье быть слизеобразным? Какой отклик оно вызовет в блогосфере? Смех? Сочувствие? Акцию в поддержку?

Шокированные подписчики за один вечер собирают Пудову, ну, допустим, на квартиру, где нет места подобным явлениям. Где всюду висят фотографии русских писателей – всех, кроме Вежина. Разумеется, там их не семьсот тысяч – человек эдак тридцать.

Нет, тридцать один: Вежина все-таки повесим. Да-да, он, Пудов, выше личных антипатий. Объективный потому что.

Делегация Союза писателей в числе тридцати одного человека желает посмотреть, как устроился подающий надежды коллега. Среди них, конечно, Вежин: при своем статусе он входит в любую, даже самую малую, делегацию. Появляется с кислым лицом (не любит он Пудова, ох, не любит), но не прийти вроде как не может. Нет вроде как к этому повода. Двоедушен и лицемерен, изображает заботу о племени младом и ему, в общем-то, хорошо знакомом. Но – чу! – взглянув на стену, замирает, ибо видит собственный фотопортрет.

– Вот ты какой, оказывается, Пудов! Настоящий ты. Меня, понимаешь, крыл на чем свет стоит, а сам мою фотографию повесил. Да знаешь ли ты, Пудов, что эта фотография все твои ругательства перевешивает? Всех похвал она дороже, которыми я (будем откровенны) лицемерно осыпаем.

Незаметно смахнув слезу, Вежин замечает на столе «Трещину на зеркале вод». Весь нетерпенье, начинает читать. Все понемногу расходятся, но Вежин сросся со столом. В желтом кругу торшера дочитывает роман, не в силах оторваться.

Глубокая ночь. Подняв усталые глаза, живой практически классик подслеповато смотрит на автора.

– Да это же… – голос Вежина срывается. – Да это же леший знает как хорошо! Ты и сам, мать твою, не знаешь, что ты написал!

Бреясь перед осколком зеркала, Пудов думает, что не вежинский это стиль. Что-то дальнее, давнее, литературой забытое. А Вежин – мужик непростой. Весь такой, в отличие от Пудова, европейский. Можно и как-то покрепче сказать…

Надо еще успеть почистить зубы. Так вот. Выходит, короче, Вежин, пошатываясь, из пахнущей краской квартиры и направляется домой. Остаток ночи пишет предисловие к роману. На следующий день, слыша шум на лестничной площадке, Пудов распахивает входную дверь. У лифта идет безмолвная драка эмиссаров «Звезды», «Знамени» и «Нового мира». Вот что значит слово Вежина!

Сам он стоит, облокотясь о перила, и улыбается с прищуром. В глазах – хитринка.

Рука Пудова с зубной щеткой замирает. Вот тебе и хитринка… В позавчерашнем посте он назвал Вежина хитрожопым.

Простит ли? Сомнительно.

Пудов задумчив. Смотрит, как пенящейся спиралью вода ввинчивается в раковину. Два последних месяца едва проходила, а вчера кто-то, видно, прочистил. Собрался с силами и прочистил.

Нет, Вежин не простит.

Золотая рыбка уплыла, Пудов стоит у разбитой ванны. Представители толстых журналов, как в ускоренной съемке, покидают лестничную площадку. Под бодрую музыку ксилофона, задом наперед.

Осунувшийся и как-то сразу обессилевший, автор «Трещины на зеркале вод» едет на велосипеде по 3-й линии В.О. Пиццу «Маргарита» он везет женщине по имени Маргарита. Это, конечно, очень мило, но он бы предпочел отвезти свой продукт Мастеру. Владимиру Сергеевичу. Что бы при этом ни произошло. Пора, в конце концов, выяснить отношения. О которых Вежин, судя по всему, не подозревает.

Выглядеть это могло бы примерно так. Он, Пудов, замкнув велосипед у фонарного столба, поднимается с квадратным рюкзаком на пятый, скажем, этаж. Восстанавливает дыхание и звонит в квартиру Вежина. С долгим, протяжным скрипом хозяин открывает дверь. Он внешне суров, но в глазах… Нет, никаких хитринок быть уже не может.

Что за необходимость была называть пожилого человека хитрожопым? Это слово встало теперь между ними невидимой стеной. Чем больше не хочешь о нем думать, тем с большей неутомимостью оно возвращается. С мечтой расстаться непросто.

Пудов вручает Вежину пиццу, разворачивается и уныло бредет к лестнице.

– Да погоди ты, леший! – летит вслед Пудову.

Пудов медленно поворачивается. Стоит перед Вежиным, опустив голову.

– Что ж, повинную голову меч не сечет. – Вежин делает вид, что в глаз ему попала соринка. – Если бы не твой великий роман, спустил бы я тебя с лестницы! «Трещина…». Меня уже одно название заворожило… «Трещина на зеркале вод»!

– Да чего в нем особенного? – возражает автор, не знающий себе цены. – Трещина как трещина – в том смысле, что название как название.

Вежин лишь качает головой, в глазах – соринка.

– Короче, написал я тут тебе предисловие. С ним твой роман в любой журнал возьмут.

– И в «Новый мир»?

– Да хоть в «Плейбой»! Уж такую силу имеют мои предисловия…

Что может быть лучше «Нового мира»? Пудов задумывается и едет на холостом ходу. Разве что «Плейбой».

3.

Приехав, телевизионщики довольно долго «выставлялись». К вьющимся растениям кабинета добавилось несколько кабелей, о которые писатель то и дело спотыкался. Вопреки догадке Маргариты, телеведущая (как обманчив бывает голос) трепетной ланью не была. Высокая, статная девица в обтягивающих джинсах. Уверенным движением подала Вежину руку:

– Кира… Мать-одиночка.

Засмеялась. Писатель почувствовал горячую волну: что ни говори, умеет Кира представляться. Было в этом что-то невыразимо эротическое. Отсвечивавшее, возможно, запретной страстью. По спине Вежина прошла еще одна горячая волна.

Когда участники беседы сели друг против друга, звукооператор накинул на них гарнитуру. Рука его надолго задержалась на шее Киры.

Интервью с небольшими перерывами длилось три часа. Когда Вежин выходил, из кабинета раздавался тихий Кирин мат. Возможно, это была проверка звука.

Вопросов было много.

– Вас не обижает, что звезды тик-тока имеют в тысячу раз больше лайков, чем вы?

– Нет, не обижает.

– Вы предпочитаете собирать лайки на небесах?

– Можно сказать и так.

– Не сомневаюсь, что там у вас их больше.

Во время первого перерыва Маргарита сообщила Вежину, что заказала пиццу на 3-й линии. Он развел руками. Зачем? Тем более, что пудовской «Трещины» он не читал. Маргарита сказала, что просмотрит ее сама.

Писатель хотел еще что-то возразить, но его позвали в кабинет. Она заказала – скажите, пожалуйста! Уже сидя перед камерой, он продолжал возмущаться самоуправством заказчицы. И это после того, как Пудов обозвал ее мужа…

– Должен ли писатель… – Кира помедлила, видя в глазах Вежина отсутствие фокуса. – Должен ли писатель откликаться на все общественные события?

– Не знаю. Не уверен.

– А на что он должен откликаться?

– Знаете, откликаться – это, вообще говоря, такое странное занятие… – Вежин звонко щелкнул пальцами. – Здесь важно не превратиться в собаку Павлова.

Прощаясь, Кира застыла в дверях.

– Да, чуть не забыла. У меня есть роман – об инопланетянах. – Она достала из сумки увесистую папку. – Не посмотрите?

– Честно говоря, довольно далекая от меня тема. Мне было бы странно это читать.

Кира шумно выдохнула через нос.

– Не обижайтесь, Владимир Сергеевич, но в вашем нынешнем положении у вас есть некие обязательства.

– Перед кем? Перед инопланетянами?

Владимир Сергеевич был явно раздражен.

Резким движением Кира сунула папку обратно в сумку. Сухо попрощалась и двинулась к выходу. Гремя многочисленной техникой, следом потянулись ее оруженосцы. Замыкал шествие звукооператор. Обернулся.

– Чтобы погубить цветок, не обязательно его топтать, – произнес он на хорошем звуке. – Достаточно просто не поливать.

Вежин задумчиво посмотрел на лейку. Что правда, то правда.

Войдя в гостиную, он увидел две коробки с пиццей.

– Надеюсь, это принес Пудов?

– Представь себе – именно Пудов! – Маргарита оказалась мастером паузы. – Я не шучу. Принес и ушел.

Вежин открыл одну из коробок и втянул носом запах еще горячей пиццы. Зажмурился от удовольствия. Незряче улыбнулся:

– А как же операция по примирению творцов? Не хотел, значит, он со мной общаться.

– Думаю, хотел. Просто не знал, что он у тебя в гостях.

– Ты ведь собиралась читать его «Трещину» – или как она там… Почему не предложила парню подождать?

– А как раз потому что прочитала. – Маргарита разрезала пиццу на шесть равных частей. – Не всё, естественно, но мне хватило.

Любуясь геометрией пиццы, Вежин взял ближний к нему треугольник и надкусил острый угол. Получилась дуга. Писатель не без удовольствия подумал, что у него, должно быть, идеальный прикус, иначе – как бы дуга оказалась такой упоительно ровной? Тут же устыдившись своей нескромности, он быстро прожевал откушенное.

– Вкусно… Так что роман? Тебе, выходит, не понравился?

Маргарита пожала плечами.

– Выходит, что так… Совершенно несъедобный. А жаль.