«Еще три гудка, и сброшу…»
Костя стоял у окна с телефоном. Там, за окном, было слякотно. По дымчатым стеклам сползали капли, но не дождило, а конденсировалось: во дворе висела плотная морось, душная, обволакивающая, как вата, пропитанная хлороформом. Усыпляющая душу и тело, и хотелось зевать по-кошачьи, сводя на затылке уши, чтобы пошире открылась пасть, выпуская на волю проглоченный сон. Поздний ноябрь давил атмосферой, будто скидывал на глубину, так, что трещали барабанные перепонки. Но может, это и к лучшему?
«Два гудка…»
Словно борясь с сонливой реальностью, коммунальщики взялись играть в Новый год: собирали под мелким бисером дождика елки, искусственные, неопрятные. Украшали, чем послали губернатор и мэрия, выкроив из бюджета копеечку. Укрывали деревья гирляндами, и их черные ветки преображались, сверкая набрякшими каплями, как самоцветами в ювелирке. Тополя и березы в разноцветных огнях напоминали Косте стареющих модниц, навешавших на себя все сокровища, что нажиты за долгие годы.
«Гудок. Отбиваю…»
— Да, слушаю.
Как всегда, он растерялся. Мигом позабыл все слова. Да что там, он едва не нажал отбой — почти с облегчением, с кратким выдохом, и вдруг…
Голос усталый, слегка простуженный, с милой капризной манерой растягивать во фразе последнюю гласную. Теплый голос. Ее.
— Костик, опять будешь молчать?
— Привет, красавица. — В горле заперхало, и он закашлялся, прикрыв трубку, — Не разбудил тебя? Как ты?
— Да что со мной будет. А ты как живешь?
— Вроде нормально. Видала, гирлянды на улице вешают! Два месяца до Нового года, а они уже суетятся!
— В дождик очень красиво. Хорошо, что сейчас повесили.
— Это такой рекламный прием, типа, украсить все, бла-бла-бла, настроение, и народ в магазины, как зомби с авоськами, — шасть! А там тоже все в мишуре, покупайте, граждане, скоро праздник!
— И палеты с шампанским со скидкой! — Она рассмеялась, негромко, но сердце радостно стукнуло. — Причем шампанское так себе.
Они помолчали, транжиря трафик, потом Костя робко спросил:
— Отпразднуем вместе, да?
Она терпеливо вздохнула и с докторской интонацией, как маленькому, повторила:
— Вряд ли. Не начинай.
— Нет, я что, я же не… — заторопился Костя, суетливо придумывая продолжение. — Я тебе хотел рассказать! Мама моя тут отчудила. С работы пришла вся в нервах и ругается, как сапожник. Их в бухгалтерии заставили резать из салфеток снежинки, ну, чтоб на окна клеить. Она целую ночь промучилась, в интернете нашла кружевные, красивые, а оказалось, неправильно, им выслали образец с размерами! И схему, где что отрезать. Представляешь? Единое оформление помещений. Вот что за дебил придумал?
— Не знаю. — Она опять рассмеялась, тихо, но Костя услышал. — И что мама?
— Кроет их матом. Но, говорит, не нарежешь норму, могут лишить конверта на праздник. Так что я сам вырезал. По схеме и нужным размерам.
Он говорил и смеялся, а сам приник к трубке ухом, плотно прижался, практически врос, ловя каждый звук в ее комнате. Вот как будто шаги по ковру, шорох тюлевой занавески…
— А как там твои фиалки?
— Фиалки? — слегка удивилась она. — Растут. И кучерявятся.
Костя закрыл глаза, каждым нервом втянувшись в трубку, и ощутил ее комнату, как плотную морось вокруг себя. Запахи, звуки обволокли, нашаманили телепортацию: вот ковер на полу и полки на стенах. И фиалки на подоконнике. Он увидел их так отчетливо, как будто встал рядом, коснулся рукой, любуясь лиловыми, голубыми, розовыми цветами на глубоком фоне окна — черно-лаковом с рыжим блеском в прожилках сползающих капель.
— А какие сейчас цветут?
— Тебе как сказать, по названиям?
— Слушай, я что, ботаник?
Опять ее смех, негромкий, приятный:
— Ну ладно. Цветут фиолетовые, такие, помнишь, почти в черноту, с белой каемкой по краю. И розовые кучерявые — эти просто отпад, все усыпаны, сто лет уже так не цвели. Зацветает бледно-голубенькая…
— С желтыми серединками?
— Кость, у всех серединки желтые, тоже мне, примету нашел. Да, еще белая вся в бутонах!
— Белая кучерявая?
— Костик, они все кучерявые.
Расхохоталась, и ему хорошо: у нее удивительный хохот, задорный. Что бы еще придумать такого? Она рассказала сама:
— Я из глины слепила чашку. Получилась корявая, ну такая, хендмейд, мне кажется, симпатичная. Только у меня нет печи, обжигала ее в духовке. А потом вручную раскрасила: цветами белыми разрисовала и янтарик приклеила в серединку.
Значит, чашка. Что ж, Костя запомнил. Кривая чашка с янтариком. В белых, как фиалки, цветах. Для него.
Янтарь они вдвоем собирали, когда ездили в Калининград. Она дорвалась до богатства и рванула по побережью, он только пакет успевал подставлять, пытался ее уговаривать, что тут один мусор, куда там! Целый мешок мутной мелочи — и счастье лунной дорожкой в глазах.
«Вроде журчит вода. Она поливает фиалки…»
У них были смешные названия, почти как у краски для волос в супермаркете, такие, чтобы привлечь к себе женщин: «Морозная вишня», «Белая королева», «Прекрасная креолка» и — о чудо! — «Морской волк». Как он затесался в эту компанию, грозный пират голубых кровей, с желтою серединкой, оставалось для Кости загадкой. Ему нравился «Морской волк», простецкий, неприхотливый. Удивительно, что фиалки к зиме распустились, а впрочем, с этой осенней моросью — за окном постоянная оттепель.
— С фиалками главное — не залить, иначе они погибнут, — деловито сказала она, и сердце у Кости подпрыгнуло и упало где-то в районе пяток, как неудачливый парашютист. — А еще я взялась за панно. — Вот всегда она так, без перехода. — А то янтарь пропадает. Выкладываю морской берег и луну над желтым в пене заливом, помнишь, какой он был? Ты сказал мне еще, между прочим, что море похоже на нефильтрованное пиво…
— Так же пенится и сносит башню. — Костя кивал, глядя в окно. Там, среди влажных огней, растекалось слезами его отражение. — Вот такой я неромантичный. Слушай, — решился он. — А что там с твоей прической? Как волосы?
— Хм, — сказала она. — Как, как… Фиалково. Растут и кучерявятся.
— Я хочу тебя видеть. Пожалуйста.
— Нет! — почти грубо отказала она. — Я просила: не начинай. Если любой наш разговор будет сводиться к такому нытью, лучше уж не звони. Ты понял?
— Я понял, — покорно кивнул трубке Костя. — А как твой аквариум? Ты его чистишь? Или совсем махнула рукой?
Она почему-то затихла, он снова в мыслях нырнул в ее комнату, увидел ковер, и полки, и подоконник с горшками. И мутный аквариум на столе, в этом был его маленький шанс: вроде сменил пластинку, заговорил о рыбках, а на деле продолжил проситься в гости. Она все время губила аквариум, забывала ухаживать, чистить стекла, из него испарялась вода, и растения загибались, а рыбки плавали кверху брюхом. Костя начинал с дорогих, с золотых и пузатых, как в сказке Пушкина, но потом перешел на барбусов и зеленоватых неонов, стоивших демократично и неразличимых на вид. Их можно было вылавливать пальцами и по-тихому спускать в унитаз, не устраивая пышные похороны, как золотым товаркам. Если аквариум снова зарос, у Кости был повод приехать, хотя в данный момент он пустовал: там обретал одинокий сом, кое-как переживший все катаклизмы.
— Знаешь, — негромко сказала она. — Сомик сдох этой ночью. Последняя рыбка.
«Лучше б отбил звонок. Трус!..»
Да, все как всегда. Набираешь, чтоб узнать новости. И боишься любых новостей.
Страшно знать, что четвертая стадия.
Он закусил кулак, запихивая обратно всю боль и весь ужас, что рванулись по связкам в мучительном вое. А потом торопливо закхекал:
— Да и черт с ним, слушай, ну, сдох, удивительно, сколько он протянул, а я завтра же привезу тебе новых, самых экзотических рыб, вот только откроются магазины, я растений куплю и все вычищу, и фиалки твои посмотрю, и пирог испеку с вареньем…
— Костик, хватит нести эту чушь. Я тебе дверь не открою. Я уже все решила и, думаю…
— А меня ты спросила, нет? — выкрикнул в отчаянии Костя давно изводящую его мысль.
В комнате растекались чернильные тени, фиалковым паводком по паркету, по столу, по шкафу, дивану, перечеркивая все, что было, одним словом, скупым и жестоким.
Словом и цифрой «четыре».
Он же все равно ее видит, такую! Вот стоит у окна, растворившись в сумерках своей маленькой комнаты. Ее пальцы прозрачны до косточек, под глазами — фиалковые мешки, она легче цветочного лепестка, вены разбиты иголками, воля выжжена химикатами, и отросшие волосы кучерявятся, но он в курсе, что это иллюзия. Что это не навсегда.
— С какой стати? — жестко спросила она. — Это мое решение. Мое право уйти, как хочу.
— Я люблю тебя! — шепнул Костя то единственное правдивое, но запретное заклинание, и она отбила звонок. Как топором отрубила, не приняв его правоты и мучительного желания быть рядом с ней до конца, в горе и в радости, в жизни и в смерти.
Окно перед ним было черным и глянцевым, как гранит кладбищенского надгробия, все в янтарных прожилках ночных фонарей. Он увидел кипень кучерявых фиалок у бортика цветника, на фоне витиеватых букв и прямолинейных цифр.
Нового года не будет. Его не будет совсем.
Там, где в туманной пленке неровно сползал конденсат, приоткрывался вид в зазеркалье, без страданий, без боли, без оправданий. Но главное — без нее.
Лишь фиалки росли и кучерявились.
Только бы их не залить.
