I
Меня всегда удивляло, что детство для многих – самая лёгкая и безмятежная пора в их жизни. Стези их ясны, желания цельны, мир, открытый, понятный и доброжелательный переливается всеми цветами и искрится драгоценными камнями. Наверное, мне просто не повезло, но я не могу назвать своё детство счастливым и не вспоминаю его с любовью. Всё – от рейтуз до двойных листочков, от ежегодной ссылки в пионерский лагерь до геркулесовой каши я вспоминаю с ужасом. Всё детство – тоска, боль, обиды и неутолимое желание поскорее стать взрослым. Например, я до сих пор иногда просыпаюсь с мыслью – боже, какое счастье, что мне не нужно идти ни в детский сад, ни, тем более, в школу. Я был ленив и учился плохо, потому что не видел никакого смысла в учёбе. Я и ни в чем не видел особого смысла. Я не понимал, что отвечать на вопрос «кем я хочу стать?» Я уже я, почему мне должно хотеться стать кем-то ещё? Я смотрел дисней по пятницам и по воскресеньям, играл в тетрис и денди, и каждую неделю потреблял выпрошенный у мамы сникерс. Мое детство не было обременено никакими особыми увлечениями (хотя, в свое время я посещал и фотокружок, и волейбольную секцию, и, секцию САМБО, и, с нескольких попыток, студию бальных танцев, и еще много чего. Но все эти меня не захватывали, а проплывали мимо, как звери на заставке в мультфильме про веселую карусель. Но все изменилось, когда мне было, кажется, десять. Тогда я встретил свою страсть. Наступила эпоха вкладышей. Это были такие фантики, которые прилагались к жвачкам. Их коллекционировали, их воровали, за них дрались. Но, главное, на них играли. Игра была элементарной. Усевшись вкруг на полу в рекреации школы каждый участник протягивал в общую стопку по три-четыре вкладыша картинкой вниз. Потом скидывались на каменьожницы, кто играет первый. Задачей было так хлопнуть ладонью по стопке, чтобы как можно больше вкладышей перевернулись лицевой стороной вверх. Те, что перевернулись – твои, те, что нет – достаются сопернику. Стоимость вкладышей сильно варьировалась. Вкладыши с изображениями футуристических авто из жвачки Turbo были самыми дорогими. Ниже в иерархии стояли роботы -трансформеры Grendizer, потом шли какие-то невнятные советы для влюблённых от Love is, ну и в основании пирамиды валялись девальвированные Дональдаки и Тип-топы. В нашей школе скоро образовался свой олигархат. Вкладышные активы обменивали на бирже за спортзалом. Или их продавали. Например, за сорок крутых вкладышей можно было купить целый глазированный сырок. По школе ходил слух, что какой-то безумец в балахоне Nirvana меняет пятьсот вкладышей на картриджи для приставки Денди. Но я этим слухам не верил. С вкладышами связано, кажется, мое первое по-настоящему загаданное желание. На новый год под бой курантов я написал на бумажке свое самое заветное желание – обыграть Костю Арустамяна на 100 вкладышей Turbo. Бумажку я, как водится, сжег, бросил в бокал с детским шампанским и выпил. (С той лишь поправкой, что, на самом деле, до нового года оставалось еще четыре месяца, но я так искренне верил в силу загаданного желания, что нарядил в какие-то скрепки и булавки миниатюрную ёлочку, вместо детского шампанского налил «колокольчик», а бой курантов, насупив брови, важно пробубнил сам).
До чемпионата оставалось что-то около месяца. Я тренировался часами, так что ладонь побагровела, а отбитые суставы не позволяли сжать руку в кулак. У меня был фирменный приём – особым способом подворачивать большой палец, а саму ладонь держать лодочкой. Почему-то я решил, что эффективность удара при таком положении увеличивается и я держал этот приём про запас – как секретное не конвенциональное оружие. В общем, ничего не вышло. Принципиальный бой я проиграл с треском. В первом же раунде. Разница в классе чуть разбавила горечь поражения – все-таки гораздо обиднее проигрывать равному или, тем более, слабейшему игроку. К тому же, к чувству азарта тогда уже примешалось еще одно чувство, гораздо более интересное: я влюбился в девочку из параллельного класса. Ее звали Оля Дроздова. Как и положено, Оля не отвечала мне взаимностью. В школьной столовой я уступал ей место в очереди, по совету мамы предлагал донести, куда попросит, ее рюкзак (с изображением русалочки из мультика, как сейчас помню). Но всё вотще. А однажды даже подарил ей на др солидную стопку вкладышей. Оля, как я уже сказал, поощряла, но не разделяла моего чувства. Она собиралась отмечать праздник в школе. Я помогал ей развесить по стенам класса гирлянды, надувал шарики и связывал их ниткой. Разносил мандарины по партам, расставленным по периметру класса. Когда мы закончили, я протянул ей пачку вкладышей. Она, даже не посмотрев на подарок ( а там были только turbo), убрала его в карман и сказала, что ее сердце все равно будет принадлежать Косте Арустамяну. Потом она съела конфету, свернула пустой фантик и положила его обратно в конфетницу. Она сказала, что теперь в этом фантике вместо конфеты живет святой дух. И я до сих пор в это верю.
Я смотрел на счастливых сверстников вокруг и не мог понять – это им на роду было написано добиваться всего так легко или они просто правильно умели загадать желание? И если верно второе, то как бы и мне разузнать верный рецепт? А самое главное, как понять, что загадывать? Бог с ним, с не сбывшемся желанием, гораздо хуже, когда сбывается не то, что тебе на самом деле нужно. Удачи, следующие одна за другой, создают иллюзию предначертания и робкое, но необходимое доверие к миру превращается в твердолобую веру в свою особую звезду. У Чехова есть: для ощущения счастья обыкновенно требуется столько времени, сколько его нужно, чтобы завести часы. То есть гармония нашего естества, единение наших желаний и их реализация, когда как в тетрисе, совпавшие фигуры самоудаляются, так вот все это – короткое мгновение, вспышка, за которой снова мы как будто возвращаемся в себя, к своим страхам и трудам. Иногда кому-то случайно, без особых радений достается то, на что у другого тщетно уходит вся жизнь. Например, моя любимая история. Во время октябрьских боев семнадцатого года в Троицком переулке, в районе Остоженки, был тяжело ранен красноармеец по фамилии Померанцев. Он провел в госпитале несколько месяцев, балансировал между жизнью и смертью, но выжил. После Гражданской Алексей Александрович оставил военную службу и ушел в науку, стал известным физиком, профессором МГУ. Однажды, спустя годы, он ехал в троллейбусе и обратил внимание на голос, объявлявший следующую остановку: «Померанцев переулок». Профессор удивился, он был коренным москвичом, но впервые слышал, что в городе существует улица с его фамилией. Заглянул в справочник, прочитал: «Померанцев переулок (бывший Троицкий) назван в память о командире 193-го пехотного полка прапорщике Померанцеве А.А., геройски погибшим здесь в октябре 1917 года в бою за интендантские склады». Профессор надел на одни очки другие и перечитал еще раз. Подумал и решил никуда не писать, и ни к кому не обращаться, оставить все как есть. К сороковой годовщине революции один журналист, готовивший очерк о героях тех дней, установил истину. Померанцев, чьи жизнь уже была на излёте, согласился дать интервью. На вопрос, почему он никак не опровергал официальную версию, Померанцев отвечал: «Погиб прапорщик. Его сменил учёный-физик. Переулок назвали в его честь, не в мою». Кто по ошибке вычеркнул Померанцева из списков личного состава полка так и осталось тайной. Может быть, с точки зрения новой власти, в этом и не было ошибки. Может быть, тот, кто принимал решение о переименовании, знал, что прапорщик жив. Может быть, он и был тем юнкером, кто ранил Померанцева в октябре семнадцатого. Может быть, это было чем-то вроде искупления вины или шуткой. Этим противоречием он как бы очерчивал линию между той и этой жизнью. Теперь живые и мертвые взаимозаменяемы.
II
За школой был сад, куда все мы ходили курить, пить вино и целоваться. Чем строже был этический кодекс для нас, учеников, внутри школы, тем чаще мы навещали наш сад, который между собой прозвали раем. Дело в том, что учителя придумали «декларацию принципов», книжечку в твердой обложке, в которой были прописаны правила поведения, нарушать которые запрещалось под угрозой исключения из школы. На обложке декларации был выгравирован специально выдуманный по этому случаю герб школы: по бокам от глобуса, рассеченного меридианами и параллелями, двое подростков в лавровых венках держат наотмашь циркуль и книгу и, жеманно отставив ногу, смотрят по сторонам. Над глобусом вилась ленточка с двумя словами, набранными готическим шрифтом «Декларация принципов». Вот некоторые из них:
1) Не употреблять алкоголь
2) Не курить
3) Не врать
4) Не драться
5) Не участвовать в закулисных интригах
Кажется, всего принципов было десять, но остальные я не помню. Смысла декларации мы не поняли: серьезных поводов выдумывать для нас специальные принципы мы не давали. Иногда, конечно, случались какие-то происшествия – кто-то подрался, кого-то с кем-то застукали за кулисами школьного театра, но, в общем, эксцессы эти заминались и про них скоро забывали. Да, мы ходили в рай и до декларации, но теперь нам стало казаться, что вокруг него как бы выковалась невидимая золотая клетка, напоминавшая тот самый разлинованный глобус с обложки декларации. И ключи от этой клетки хранили только избранные (то есть наша небольшая компания). Как только на общем собрании мы подписали декларации, нам словно сорвало голову. Самые тихие и неискушенные девушки стали приходить на уроки с плотоядно накрашенными губами, юноши обзавелись цепями, которые они прикрепляли к штанам-трубам, на лице появился пирсинг, заплетать волосы в дреды, а кто-то прямо на уроках, украдкой, посасывал пиво из спрятанной в рюкзак бутылки, в которую была вставлена длиннющая трубочка. Сильно изменились музыкальные вкусы: если раньше школа повально увлекалась классикой или советскими бардами, то теперь из наушников гремело техно или декадентский панк 80-х.
Школа готовила будущих сценаристов, операторов, актеров и режиссеров. Учиться нам оставалось кому год, кому два – дальше начиналась настоящая жизнь во ВГИКе, Щуке или ГИТИСе. Настоящая, потому что школу мы воспринимали, как ступень, которая отвалится от ракеты сразу после старта. То есть она была как будто только подготовкой к подлинной жизни, её скучным преддверием. Но за декларацией мы прочитали особый, потаенный смысл. Этот документ мы посчитали мистическим сигналом. Это была предложенная инициация и мы с тревогой и радостью на неё согласились. Все мы тогда сходили с ума по «Твин пиксу» и почти в каждом классе было по две-три Донны, Одри или Шелли, по одному агенту Куперу, Лео или Джеймсу. Декларация стала для нас сакральной хартией, подписав которую, мы объединились в тайное общество. Костяк общества состоял из пятерых. Точнее, это был не костяк, а ближний круг, за которым иногда образовывался круг дальний (что-то около десяти человек). Тех, пришлых, мы ни во что не посвящали, вели себя с ними высокомерно и, в конце концов, переставали приглашать в рай. Это усиливало в нас чувство избранности и сгущало таинственность вокруг нашего общества. В чем состояла наша программа? Ни в чем. Во что мы могли, но не хотели посвящать новеньких? Ни во что. Как в мультфильме про кунг фу Панду – секрет секретного ингредиента был в том, что никакого секретного ингредиента не существовало.
По вечерам мы собирались в раю. Рассаживались на полянке вокруг пня, которого прозвали Дураком. Мы ставили на Дурака светильник и зажигали в нем свечу. Наши ассамблеи продолжалась ровно столько, сколько горела свеча. Основным занятием было чтение вслух рассказов Эдгара По, Кафки или Людмилы Петрушевской. Мы слушали на магнитофоне King Crimson, пили плохой портвейн и заедали его батончиками рот фронт. Собственно и всё.
Нас, как я уже сказал, было пятеро: Костя Арустамян, Лёня Поляк, Диня Слепцов, Оля Дроздова и я. Костя в нашей среде считался уже состоявшемся и бесспорным гением, этаким Фассбиндером, Караваджо и Рембо в одном лице. Он снимал короткие этюды на камеру и один из этих этюдов даже показали во ВГИКе на студенческом фестивале. Главную роль в нем сыграла Оля. Лёне, тонкому, нежному и определенно талантливому, по общему мнению, только предстояло раскрыться. Он писал рассказы и рисовал тушью сцены из еще ненаписанного романа. Ко мне же отношение было благожелательное, но снисходительное. Наш общий авторитет, учитель литературы ПалБор (Павел Борисович), прочитав пару моих верлибров, очень добро улыбнулся и не сказал ни слова. Это был суровый приговор, отбивший у меня надолго желание заниматься стихосложением. Но когда на уроках литературы речь заходила об Арустамяне, учитель воздевал обе руки вверх, выгибал шею как-то по-дервишески и говорил виновато: «Это от бога».
В Олю были влюблены мы все. Она это, конечно, прекрасно знала. Ей нравилось вдруг прервать общий разговор и сказать грустно: «Ох, парни, если бы вы знали, как это круто, что вы все в меня влюблены! Правда, Диня?» «совЕршенно вернО, ОлЯ ЕвгеньЕвна» – отвечал Диня. Собственно, Поляк – это была не фамилия, а прозвище, которое мы ему дали из-а привычки менять ударение в словах, отчего его речь звучала как будто по-польски. Это так и осталось единственным его атрибутом и больше ничего я о нем не помню. Но встречалась Оля именно с Костей.
В нашей компании я занимал как бы последнее место. Дружба мне давалась с трудом.
В общении с Костей я чувствовал себя чем-то вроде черновика: со мной он разговаривал небрежно, как бы проверяя шутки, каламбуры и мысли обо всём на свете, заготовленные, на самом деле, для других. На мне от отрабатывал ответы на вопросы из воображаемого интервью. В отличие от Лёни – он как раз был чистовиком. С ним он делился уже ограненными остротами. Я больше молчал, неловко улыбался и вставлял невпопад неудачные шутки.
Наше тайное райское общество просуществовало до зимы, пока не пришли сильные холода. Но дело было не только в погоде. Наше мистическое чувство источилось. Декларация перестала выглядеть неразрешимой загадкой. Да и вообще, почему нам пришло в голову искать между строк какой-то скрытый смысл, никто уже вспомнить не мог. Оля пошла на подготовительные актёрские курсы, Диня с семьей вдруг переехал в Питер (полонизировать Балтику, шутили мы), Костя снимал свои микрошедевры, а мы с Лёней кое-как продолжали гулять по городу и пытались как могли продлить жизнь нашего рая. У нас была игра. После уроков мы закуривали любимые Lucky strike, выпивали по крепкому пиву «Девятка» и ехали на станцию метро Маяковская. Там мы вставали по разным концам нашей арки (вся станция состояла из одинаковых арок, но нашей мы избрали почему-то вторую слева. Один из нас, примерившись, запускал по бороздке в металлической дуге, монетку, и надо было это сделать так, чтобы монетка, не слетев на вниз, проскользила ровно по всей арке, а задачей другого, соответственно, было поймать ее на подлёте в ладонь. Потом мы менялись ролями. Каждый раз, закидывая монетку, я загадывал одно и то же желание: написать книгу и чтобы она понравилась Косте Арустамяну.
Пару лет назад на одной презентации ко мне подошли Костя и Оля. Я их не видел много лет. Оказалось, что они женились, развелись и снова поженились. К творчеству они уже давно не имеют никакого отношения. У них трое детей и они сейчас заняты строительством деревянного храма где-то под Владимиром. Книжку мою про бродячего пса Анатолия они очень полюбили и дарят всем друзьям. Они протянули мне книжку для автографа и между страниц я заметил закладку в виде вкладыша turbo с изображением гоночной машины.
