По утрам над горой поднимался молочный туман. Бабушка Шуше называла его палантином. “Вставай, Шуше, палантин уже лег”, – говорила она своим мягким голосом, и Шуше открывала глаза – один, второй, потом третий – тот, что ближе к сердцу. Двумя глазами Шуше видела ватное одеяло в белом пододеяльнике с треугольничком, покрытый грубой оранжевой краской дощатый пол, сонных братьев и красный с узорами ковер, местами протертый до серого. Она видела свою форму цвета хаки, которую ей следовало носить в школу, несмотря на то, что ее сестры и бабушка одевались в длинные платья, видела трех собак, которые торчали под окном и трясли хвостами, восьмерых кошек, снующих по дому, солнце, восходящее над горой. Третьим глазом Шуше знала будущее. Будущее звучало просто: ничего не жди.
Глядя на сестер, а их у Шуше было две и обе старшие, она знала, что бабушка поступит с ней просто – выдаст замуж, едва ей исполнится шестандцать, или отправит в армию. Куда еще стремиться девочке после военной школы? Другой в районе не было. Шуше, как всякая тринадцатилетняя девочка, мечтала о любви, а еще о городе, она собирала открытки с видами городов – Махачкалы и Москвы, замирала, когда видела города в роликах на ютубе – далекие, громадные, шумные – длинными стрелами вверх.
И внутри этих городов – Шуше, конечно, знала – живет любовь.
Бабушка о городе и слышать не хотела. Родители Шуше уехали много лет назад в Проклятый Город, и оттуда так и не возвращались. “Где мама?” – спрашивала Шуше у бабушки в детстве. “В Проклятом Городе, – отвечала бабушка, отирая грубые мужские руки о платок. – А тебе что? Иди козам дай. А потом собакам”.
Шуше давала желтоглазым козам, видела их прямо перед собой – рыжие, белые, жесткие – они терпко пахли молоком и навозом, а еще розмарином почему-то, а третьим глазом Шуше смотрела в белые каменные мостовые Проклятого Города, широкие его тротуары и светящиеся витрины, длинные машины с людьми в желудках, маму и папу, едущих в лифте на сорок восьмой этаж. Они, конечно, держались за руки. Собаки лаяли, будто она забыла про них.
Сегодня понедельник, а значит, снова нужно отправляться в интернат. Школа, через всю северную стену которой шла огромная трещина, находилась в пятидесяти километрах от ее аула. Добираться приходилось на грузовой машине, сплошь покрытой куриным пометом. Шуше впрыгивала в кабину, оттолкнувшись от земли, мысленно радуясь, что на ней не платье, средний брат Асад прыгал следом и толкал ее прямо к водителю – старшему брату по имени Иса, а парочка младших – Нурислам и Наиль забирались в кузов и садились там на мешки.
Шуше любила Ису. Он ее защищал, крепко держал за плечо, когда машину подкидывало на неровной узкой дороге вокруг горы, учил стрелять и кидать ножички так, чтобы они застревали в платане. Иса за рулем был как мастер, и Шуше третьим глазом видела его будущее: Проклятый Город.
Грузовик обогнул гору, затрещал колесами по гравию, крепко встал между заброшенной поликлиникой с выбитыми стеклами и школой с трещиной в через всю стену.
“Твоя остановка, малая, – Асад толкнул ее локтем в бок и спрыгнул на камни, чтобы выпустить, – Давай”.
“Э, Асад, надо говорить не “давай”, а “хорошего дня”! – покачал головой Иса. – До пятницы, принцесса!
Шуше улыбнулась и помахала Исе рукой, Наиль и Нурислам показывали ей языки из кузова отъезжающей машины, но она не слишком хорошо видела их – солнце слепило глаза.
На черный простой хиджаб Шуше надела красный военный берет, и поправив рюкзак, шагнула в здание школы. Пока она шла по лестнице, а потом по длинному коридору со сводами, она третьим глазом видела себя в длинном платье, которое развивается на ветру, видела себя идущей вдоль набережной Проклятого Города, на голове ее легкая шейла – и, конечно, никакого берета. Никакой войны.
Шуше зашла в комнату, где они спали с одноклассницами на двухъярусных солдатских кроватях, бросила рюкзак у входа. Ее лучшая подруга Зухра и другие девочки уже сгрудились над телефоном Разият и жадно что-то обсуждали. Разият жила рядом, ее забирали из школы каждый день и даже разрешали брать с собой телефон.
- Что там? – спросила Шуше, просачиваясь между девочками.
- Смотрим программу, видишь тетеньку?
- Вижу.
- Она из Москвы. В четверг приедет к нам. Прикинь!
Шуше смотрела на тетеньку через маленький экранчик и третий глаз, и ничего не видела толком; знала одно – к ним приедет человек из Проклятого Города, это значит, что Проклятый Город не так уж и далеко.
Свиридова с детства смотрела на мир сквозь очки. Не розовые, а просто. Поэтому когда снимала их, видела нерезко, и могла запросто на что-нибудь напороться. Обычно Свиридова снимала очки, потому что стеснялась их, а потом непременно напарывалась – чаще всего на неподходящего мужика. Но разглядеть его недостатки сразу Свиридовой было сложно, она щурилась, присматривалась, но все равно видела словно сквозь мутную дымку, а еще влюблялась – тоже очень опрометчиво и, как правило, мимо.
Игорь был именно из таких: не разглядела сразу, а теперь уже критически поздно – пришлось разводиться, и не просто разводиться, а еще делить все – квартиру, сына, тарелки. Тарелки. Вообще-то это она купила тарелки в дорогом магазине на Большой Никитской. Они из них даже не ели. Потому что это тарелки не на каждый день, надо ведь понимать. А он с этой своей из них жрал. Свиридова когда пыталась выговорить ее имя, у нее будто язык опухал внутрь.
Как она узнала? Тарелки в посудомойке. Ну она же не идиотка. Она же понимает, что сам Игорь из таких тарелок есть бы не стал. Он бы вообще не стал. Когда она уезжала в свои командировки, он просто заказывал в “Еде” всякий шлак. И в себя его клал, и в сына. А тут – тарелки для особых случаев.
Но и случай, по правде сказать, не то чтобы ординарный.
Свиридова сразу же одну тарелку грохнула об пол, ничего, что две тысячи триста за единицу, просто других аргументов не было.
“Значит так, – сказала Свиридова, стоя в осколках. – Собирай сумки и проваливай. Сына приходи проведать в субботу”.
Игорь вскинулся: “Ты че, офигела?” А потом пояснил: “Тебя ведь и нет, никогда, кажется, Никитке как ни крути будет лучше со мной. И с Машкой”.
Никиткой звали сына, Машкой – эту его, а Свиридову, судя по всему, звали Свиридовой, имени у нее не было, так повелось. В юности в их среде всех было принято называть по фамилиям, и если кое-кто женился – повод ли это менять привычки?
Свиридова подскочила: “Лучше – это как? Консервы жрать с тобой и этой твоей?”
Но потом пришлось уступить.
Когда Никита был маленький, Игоря вообще рядом не было – он ездил по миру как заведенный, Бог весть, что там делал вообще. А в последний год все изменилось, ей правда как хвост подожгли: теперь она моталась по всей стране, ведущий репортер – дело такое. И Никита как-то все больше стал жить с отцом, вроде бы временно, но в итоге совсем туда перебрался. Свиридова видела его часто – всякий раз, когда возвращалась, и вроде бы все уже как-то наладилось, можно было жить.
В этот раз где-то между Сибирью и Дагестаном Игорь к ней вдруг приехал поговорить. Она думала, про день рождения Никиты – ему как раз исполнялось шестнадцать. “Ты это, – сказал он извиняющимся тоном. – Орать сразу не начинай, Свиридова. Но мы решили с Машкой уехать. Никита с нами согласен и даже хочет. Там для него будет лучше, поверь”.
Свиридова молчала, прижавшись лбом к косяку.
“Слышишь меня? От тебя разрешение нужно”, – подал голос Игорь.
Свиридову даже подбросило:
“Ты совсем уже что ли? – закричала она. – Пусть тебе твоя шмара родит, а это ведь мой ребенок”.
“Да ты ж никогда его даже не видишь, – сухо ответил Игорь и пошел к двери. – Что ж. Будем решать иначе”
“Решай, решала!” – провозгласила Свиридова и швырнула ему в спину кухонное полотенце, и выглядела она в этот момент как Амазонка или символ Французской республики.
Разве ж это честно? Сначала Игорь ездил, они его ждали, теперь Свиридова – кто ж виноват?
“Обсудим, когда я вернусь!” – крикнула она бывшему мужу на следующий день прямо из взлетающего самолета.
“Не знаю, Свиридова, – сказал Игорь. – Никита и сам в суде может сказать, чего хочет”.
В каком суде, не поняла Свиридова. И спросила: что?
Как будто плохо слышала из-за турбин.
Он тоже спросил: что?
“Что ты хочешь сказать?”
“На войне как на войне, – ответил Игорь, и сразу после этого телефон отключился.
Война?
Свиридова зарыдала.
Бортпроводница принесла джин с тоником, а потом еще один, потому что Свиридова летела бизнесом – оплатила принимающая сторона.
Стоило ли вообще ехать? Можно сказаться больной, лечь в постель и лежать лицом вниз. Но доклад. Свиридова должна была выступать, в программе еще значились горы – посещение школы, профориентация, дети. Свиридова надела темные очки. В темных очках нет диоптрий – из зеркала на нее смотрело мутное чучело с чернеющим ртом.
“Написала адвокату?” – спросила по телефону Н.
Свиридова шмыгнула носом.
“Пиши. Прямо сейчас, при мне. И давай без фокусов”.
Первый же фокус Свиридова решила провернуть по прилету – ей стало так плохо, что чуть было не отправили в больницу, но в итоге выдали таблетку и послали спать.
Следующий в отеле – Свиридову звали на ужин, но она не ела.
“Худеешь?” – спросила ее бойкая коллега, и Свиридова как-то слишком быстро согласилась, чтобы никто ее не спасал.
Поездка в горы была намечена на раннее утро, едва открыв опухшие глаза, Свиридова обнаружила молочный туман на горизонте, недвижимое море и полное нежелание жить. В душном и натопленной автобусе она прибилась к какой-то дальней стене и закрыла глаза. В двойной броне – за веками и темными очками, внутри Свиридовой рос черный коралл ненависти. Он быстро заполнял все и не давал дышать, и выйдя из автобуса, Свиридова закашлялась и даже не смогла курить, а сидящий на капоте потрепанных “Жигулей” парень сообщил, что женщины здесь на улицах не курят. Коралл продолжал расти.
Школа оказалась очень старой, поеденной временем, пахнущей сыростью. Потолки почернели подтеками, а портреты писателей – Пушкин, Лермонтов, Грибоедов – свернулись от влажности трубочками. Длинная липкая паутина прицепилась к наэлектризованным волосам Свиридовой, но она так и пошла дальше – как труп невесты.
“Да на тебе лица нет!”, – воскликнула бойкая коллега, и Свиридова криво улыбнулась, пропуская ее вперед.
Дети уже сидели ровненько в классе. Все в одинаковой военной форме, сверху беретики. На фоне – портреты вождей, и Свиридову замутило.
“Тебе не тошно?” – тут же спросил с кислым лицом Петечка, журналист с легким расстройством аутического спектра.
“Я ничего не ела”, – отмахнувшись, ответила Свиридова, и Петечка посмотрел на нее странно.
Она села в заднем ряду, так, чтобы скрыться и спрятаться, и очки не снимать, но все равно чувствовала себя голой, потому что одно дело – оттарабанить доклад на взрослой конференции, и совсем другое – смотреть в глаза детям и делиться с ними мудростью веков.
Дети глядели ей внутрь, а там коралл – нехорошо.
Бойкая коллега Свиридовой вызвалась всех представить и по очереди дать слово, и Свиридова даже сняла очки и когда нужно вытянула губы в подобие улыбки, и даже сказала несколько слов, смысл которых сводился к тому, что нужно стремиться и верить, и тогда все получится, хоть в профессии, хоть в чем. Хотя сама она в это совершенно не верила, потому что стремилась быть с Игорем, стремилась быть счастливой, стремилась быть хорошей матерью для Никиты, а вышло вот так, и выходит так довольно часто, если быть откровенной, дорогие выпускники.
На выходе из школе накрыли богатую поляну из местных горских блюд, Свиридова потыкала их вилкой, и пошла курить. Светило прозрачное полуденное солнце, на верхушках гор лежал снег – как сахарная пудра.
Откуда-то из треснувших стен к ней выбежала девочка – огромные глаза и грубые армейские ботинки – спросила: можно мне вас обнять?
Свиридова третий день не могла ни на кого смотреть и ни к кому прикасаться, но тут от неожиданности кивнула.
Девочка обняла ее сказала: “А я вас знаю, я смотрела с вами программу, и я вас сразу узнала, вы такая классная – умная, красивая, и я вот подумала, что точно хочу быть такой как вы, когда вырасту, потому что вы все знаете и умеете, и это так здорово, когда все знаешь и все умеешь, как супер какой-то герой”. И сердце ее стучало прямо в замерший на мгновение коралл Свиридовой – быстро-быстро, как у птицы.
Шуше узнала ее сразу – тетеньку, которую в понедельник рассматривали на экранчике девочки. Она ей понравилась – был в ней какой-то внутренний стержень и уверенность в том, что все будет хорошо, и еще красота – Шуше так и подумала: красивая. И живет в Проклятом Городе. И я буду такой же когда-то. Только не стану курить.
- Спасибо, – растерянно сказала Свиридова, которая в эту минуту ничего не знала и не умела, даже дышать разучилась в общем-то, и убрала сигарету обратно в пачку. – А тебя как зовут?
- Меня зовут Шуше, – сказала Шуше, все еще как будто не веря. – И я написала вам комментарий, но вы не ответили.
- Ох, миленькая, но я даже не читаю комментарии, – призналась Свиридова, которая вдруг отмотала на несколько дней назад и поняла, что совершенно забыла про все – не только про комментарии, но и в целом – про то, как жить эту жизнь.
- Вы очень грустная, – сказала Шуше без перехода. – Что-то случилось?
- Так, небольшие военные действия локального масштаба…
- Вы знаете, что… Я хочу вам что-нибудь подарить на память.
Свиридова вдруг неожиданно для себя улыбнулась – впервые за три этих выброшенных в помойку дня, и сразу сказала: спасибо. Хотя нужно было все сделать наоборот и срочно придумать, что подарить этой девочке, но у Свиридовой с собой совсем ничего не было, потому что если бы она знала – но она не знала и не подготовилась.
Шуше порылась в карманах и выудила оттуда желтую монетку в десять рублей.
- Вот, – сказала она. – Возьмите. Видите – как золотая!
Свиридова стояла с теплой монеткой в ладони и чувствовала, как коралл внутри – просто скукоживается, делается меньше и меньше, чтобы совсем исчезнуть.
- Э, уже обед, – закричал из окна школы директор. – Иди сюда.
Шуше сделала шаг к школе, потом обратно – к Свиридовой. И сказала ей шепотом:
- А воевать не надо. Только не вам.
В аэропорту Шереметьево Свиридову встречал Игорь. Он быстро сунул ей в руку розы во влажном полиэтиленовом кульке, бодро спросил:
- Ну что, Свиридова, подумала?
Она посмотрела на него как на незнакомца. Надела темные очки, хотя за окном распластались мрачные сумерки. Аккуратно поставила букет в мусорное ведро, как в вазу. И сказала:
- Меня зовут Ира.
- Я знаю, – растерянно сказал бывший муж. – Так что, решила что-нибудь?
- Я поговорю с Никитой, хорошо? И если он действительно хочет поехать – я не стану мешать, – ответила Ира и оттолкнула Игоря рукой, как тяжелую дверь метрополитена.
И все еще было больно, но лучше, чем до сих пор.
Проклятый Город играл огнями как четками. Ира нашарила в кармане золотую монетку – ребристую и прохладную, как снег в горах.
В декабре темнеет быстро – только рассвело, а уже обратно катится. У Никиты сейчас еще день – она набрала его по вотсапу, он стоял на крыльце своей новой школы – и солнце светило из-за его спины, как ксенон. Ира посмотрела сериал – сразу несколько серий, потом заварила чай и села писать письмо.
“Дорогая Шуше, – писала она. – Скоро новый год, но не поэтому только я хочу что-нибудь тебе подарить”.
- Шуше, тебе письмо! – крикнул Иса. Он приехал с почты, привез счета за электричество и конверт.
Стояло тихое, молочное утро воскресенья, Шуше выбежала босиком на подмерзшее крыльцо и схватила конверт. На нем стоял штамп – большого, тонущего в огнях Проклятого Города, и Шуше на мгновение подумала, что это от мамы.
“Дорогая Шуше, – читала она. – Скоро новый год, но не поэтому только я хочу что-нибудь тебе подарить. И я подумала, будет здорово, если ты приедешь и пройдешь стажировку в нашей газете. С твоим директором я уже договорилась. Как насчет весенних каникул, что скажешь? Ты пропустишь военные сборы, но это ведь ничего…”
И двумя глазами Шуше бежала по строчкам, а третьим видела между строк – что будущее зазвучало иначе: ты можешь всё.
