Сердолики лучше искать на закате, тогда виден их восковый жар. А яшму — редкую зеленую, мшистую, или частую красную, похожую на куриную печенку, — лучше искать пасмурным днем. Нельзя брать домой те камни, что из-под волны пестрят, в кармане камень высохнет и окажется каким-нибудь кварцем, и будет грустно.
Разве что конский зуб, что мокрый, что высохший — он всегда интересный, заметил — бери и береги в зубной шкатулке. Там и мои молочные зубы спрятаны, несерьезные, без корешков, и папины — жуткие, трехкорневые моляры, хворые, аж земляные. И от прабабушки один золотой клычок.
А еще бывает камень — куриный бог. В нем сокровенно то, что он дырявый. Куриного бога надо повесить на нитку к родному крестику, так все приморские дети делают. И камешек звонко бьется о серебро.
И у меня такой куриный бог на шее висел, но сгинул. И не заметила сразу, что больше не звеню. Только осенью, когда погнали делать флюорографию, потянулась веревочку развязать, а шея-то голая.
Автобус через два часа только. Скоро меня здесь не будет.
Тут, у Карадага, самые плодородные на камешки пляжи. Столько разноцветья от бывшего вулкана, что местные зеленой яшмой в палисадниках тропки мостят. Карманы набила, пайта свисает низко, я стала придирчивой, и сердолик слишком… облачный, и яшма не шибко узорчата, хожу и хрущу камнями. Чего-то шукаю.
На пляж спустилась, чтобы не промокли ноги. На битой плитке лужи, а у меня ботики треснутые. Дождь сыпется все майские подряд, и галька блесткая, карамельчатая. Воздух сладкий, липнет к лицу, томительно пахнут всякие тамариски да глицинии. Ни одного простого цветка, изыски сплошь. Море еще шипит, точно ситро в чашке.
Под навесом худобокая кошка лижет лапу с толком и увлечением. Все кошки в межсезонье маленькие, голодные. Долгие ряды рубчатого белого пластика тянутся вдоль берега, все закрыто-заколочено. Неизменные во всех южных городах «Малибу» и «Голубая лагуна» с «Прибоем» — ничего не ожило для меня, хотя праздники же! Вот, я приехала. Гулять и веселиться.
И где?
На всей набережной только палатка с полированными камешками работает, там мужичок серенький сидит и грозы пророчит. Я у него яшмовое кольцо купила. Сувенир! Оно как порез на пальце. Тонкое. Туго сидит. Сломаю еще, если драться стану! Или потеряю. И кто-то его найдет потом, когда меня не станет.
Отыскала голыш и кинула его бочком в море, чтоб он проскакал по воде, я это умею. Но ветер море теребит, камень тут же потонул. Только чаек испужала.
Уселась под навес, к той кошке. Она тут же ушла от меня. Я ей:
— Кошечка, кошечка!
А она меня не желает, вспрыгнула на забор и пропала.
И осталась я совсем одна. Только под ногами лежит в утешение кольцевой, драгоценный куриный бог. Не какой-нибудь глупый песчаник! Прозрачный, медузовый сердолик!
Подумала сначала, что это поделка того мужичка, кто-то обронил из пришлых. Но нет, камень точильным кругом не тронут. Настоящий, сокровищный. Даже лучше, чем тот, который в детстве моим был.
Расстегнула цепочку, на которой святой повешен — хоть бы в гальку не соскользнул, осторожно, осторожно… Продела цепочку в дырочку каменную, и вот — теперь я с куриным богом. Благословленная, спешу на остановку.
Сейчас все будет, как раньше было. Это как играть со старой сохранки, когда еще не все потерялось.
Еду через хмурь домой. Холмы смотрю, заплетены косы виноградников. У водителя нет музыки, он машинный шум слушать нас всех заставляет. Километровые часы.
Скорей-скорей-скорей начать бы сначала.
В следующее воскресенье смурные дни кончились, вылились на улицы все дожди, сполоснулся город. Настала великая сушь — так написано на таблице старинного барометра в гостиной. Сирень в банке всю воду выпила, осунулась.
На волне сто четыре и восемь передают мою любимую скороговорку, отщелкивающую лето:
— В связи с высокой пожароопасностью леса Крыма закрыты для посещения! — и начинают передачу по заявкам.
«Сегодня ломает, поставь что-то для потерянных. Привет Солдату и Матросу». Ставят:
Потерял все свое, потерял все свое.
Бежать так легко, убежать так легко.
Убежать-то легко, все одно не уйти далеко.
Кто-то черной рукой помешал молоко.
Трижды черная рука молоко мешала, а потом погоду сказали. Надо идти на ступеньки, плавать. Пора. Девятнадцать градусов вода в море. Даже санаторских детей уже выпускают купаться, а я все сижу и рисую, объелась гуаши, акварели налакалась, все карандаши сгрызла.
Отыскала купальник, он с черепахами на животе. Правда, это только я знаю, что там черепахи, ношу его лет десять, выцвела ткань, выела соль краски. Специальное морское полотенце достаю из комода, оно жесткое, просоленное, красное-прекрасное: это чтоб издали видеть место свое на берегу, когда уплываешь за буйки, к чаячьему островку, и голосни человечьей не слышно, смотришь на берег дальний, а там мураши пестрые ползают. И с катера сигналят, мол, задавим сейчас, кыш.
Во дворе растет алыча. На самых вышних ветках канчики молочной спелости висят, как луны. Не достать, а снизу оборвано все.
Перешла дорогу — и вот уже набережная, ступеньки в море уходят. Нижнюю вода лижет, она скользкая от водорослей. Поскользнешься — и в сваю тупой головой. Но это только куржи так, они мест не знают, а я знаю. Заходить в воду нужно у третьей палатки с мороженым. А возле пирса — там убиться можно. Или, если не убьешься, то колени точно царапнет что-то нехорошее, зубатое.
Выйдешь потом на берег, кровь по лодыжке тушью растекается. И щиплет.
Постелила полотенце. Разулась, в кеды спрятала ключи и сигареты. Рядом крутятся мальчишки пунцовые, с жидкими волосиками. Серьезная пухлая девочка в панаме бродит по нижней ступени с флуоресцентно-зеленым сачком, креветок ловит. Вот, попалась ей одна. Страшная, с лапками острыми! И стекловая, все внутри креветки видно, все ее кишочки черные! Девчонка пискнула и плюхнулась в воду плашмя. Забрызгала меня. Капли холодом жгут. Кинулись тетушки колченогие ее стыдить.
А я осторожно в море иду. Выбрала ступеньку самую разбитую, она не такая скользкая. Правда, камни ступни режут. Поскорее спускаюсь, вот уже холод ребра щекочет, и терять нечего! Кидаюсь вперед и вглубь ухожу.
Ушла, ушла. У дна вода не гретая течет, весенняя. Тень рыбья метнулась по камням. Плыву дальше, уши давит. Тянутся рыжие деревца водорослей за мною. Горло мне чешут.
Больно уже не дышать. Ногой оттолкнулась — и к свету.
Вдыхаю, облако растрепанное ползет по небу, солнце крадет. А у горизонта и вовсе неба не видно, только дымная туча к берегу идет.
И небо гудит. Мальчишка на волнорез взобрался и тычет ввысь, и все головы подняли к первым грузным каплям грозы:
— Летит, смотрите, летит!
Низко так, что можно разглядеть брюхо, самолет заостренный, ножевой. На север.
Я тянусь к шее, хочу сжать в ладони тяжесть сердоликовую, хочу, чтобы куриный бог тишину и солнце вернул, но горло у меня голое.
