Когда дедушка упал, стол из центра комнаты отправили в угол.
Там он и остался, вытянувшись вдоль окна и загородив собой почти все, кроме створки, затянутой москитной сеткой.
Через плотную сетку деревья походили на калейдоскопный узор.
Глядя на точечки, Ирка вспоминает, как в детстве они с Машей прикладывали к глазам бабушкины разноцветные газовые шали, чтобы переключить цвет неба. Сама она больше всего любила серебристую — от нее мир вокруг казался посыпан волшебной пыльцой.
А если хорошенько подтянуться и выглянуть подальше, то получалось разглядеть большую-большую башню. МГУ.
Деревья со времен ее детства вымахали до девятого этажа. Раньше видно было детскую площадку во дворе и дома за лесом, но теперь тополя и березы заслонили весь обзор, а дом как будто опустился на речное дно, где колышутся длинные ветви.
Стол торцом упирается Ирке в живот.
Чей это торец — бабушкин или гостевой?
Места во главе стола по традиции доставались бабушке и кому-то из гостей. Бабушка сидела напротив телевизора, а гость — спиной к нему.
И слава богу, думала Ирка, так они спасутся от дурацких музыкальных шоу, беззвучно игравших на экране.
Когда стол переставили в угол, на нем мгновенно образовался склад ненужных предметов, которым раньше не находилось места. Например, туда перекочевала ваза с уродливыми искусственными розами. Дедушка повадился бросать в нее яблочные огрызки и развел мух. Мухи облепили потолок и мебель, их пытались вывести целый месяц, а бабушка очень ругалась.
Тогда еще никто не понимал, что это началось.
Когда дедушка поселился на диване, на столе начали расти стопки книг — первое время дедушка просто часами смотрел в страницы, а потом будто вдруг вспомнил, как читать, и каждую неделю кому-нибудь приходилось с тележкой ходить в библиотеку. Спустя какое-то время в библиотеку ходить перестали, потому что теперь он читал только с карандашом в руках.
— Что ты там отмечаешь, дедуль? — полюбопытствовала Ирка, впервые заметив, как он сосредоточенно расчерчивает всю страницу в сборнике детективов.
— У меня распоряжение, не мешай. — Он провел кривую линию и беспомощно замер, не понимая, как это исправить.
Стол простоял в центре комнаты больше двадцати лет: на нем даже пеленали маленькую Ирку.
Раньше стол всегда был наготове, и, когда его раскрывали, он обхватывал комнату, будто крыльями.
И все сходились на этих нескольких метрах: Казань, Петербург (все еще Ленинград в их системе координат), Одесса, Днепропетровск, Рыбинск, Гомель, Томск, Кемерово, Армавир… Каждый город пах и звучал не так, как другие. А еще у городов были запасные имена: Тетяроза, Тетясвета, Дядястас, Дядвлад. Много-много имен.
Когда Ирка еще помещалась под столом, она пряталась там во время застолий, утаскивая вниз Волшебника Пэка. Ей нравилось, что посередине у стола было особое отделение, как широкая ножка с полками, и на нижнюю можно было лечь животом или поставить их с Пэком тарелки. Сидя под столом и уворачиваясь от ног, она чувствовала себя в безопасности и любви, словно ее взрослую на несколько минут вернули в мамин живот и пока что от нее ничего не требуется — только быть. Под столом она вслушивалась в гул разговоров, отслеживала песни, чтобы потом, когда наконец подойдет ее очередь, исполнить «Песенку мамонтенка» к восторгу бабушки, пророчащей ей славу великой артистки, и глухой тети Зои, а потом они с дедушкой на два голоса пели «Тачанку».
Очень хотелось, чтобы Маша пришла и залезла к ней в кокон, и тогда Иркино искрящееся счастье станет совершенно полным. Как салют, на который они смотрят сквозь бабушкины шали.
Белой акации гроздья душистые и сиреневый туман, бабушкины многолетне любимые «Гусиные лапки», дедушкин порядок тостов по старшинству, Петины походы на перекур.
Кто-то рассказал анекдот. Кто-то предложил тост. Кто-то спросил рецепт. Кто-то что-то вспомнил. Кто-то возразил, что все было наоборот.
А потом в какой-то момент край скатерти вдруг поднимался, и сверху раздавался дедушкин или бабушкин голос, который велел прекратить разгильдяйство и вылезти сейчас же.
Теперь, подходя к окну, Ирка иногда поглаживала краешек столешницы, извиняясь перед старым столом за такую внезапную и окончательную отставку. Она никак не могла понять, каким образом за ним когда-то помещалось столько людей. И пришла к выводу, что столы, как старики, тоже сжимаются и усыхают.
На диване рядом с дедушкой стоит корзинка, куда он щипцами крошит леденцы.
— На, бери. — Он предлагает Ирке мятные, свои любимые.
— Спасибо, — отказывается Ирка, — я уже ела.
— У тебя тоже такое есть? — удивляется дедушка.
— Да, есть,— и быстро добавляет: — Мне мама давала.
— Ну а ты мои попробуй! — настаивает дедушка, начиная сердиться.
Ирка решает, что конфету лучше взять. Подставляет ладонь, и на нее падают два хрустких мятных квадрата.
Когда-то он прятал от нее «Мечту» на верхней полке серванта, а она шарила по бабушкиной коллекции гжели, надеясь найти там затерявшуюся розовую конфетку. Лишь пару лет назад Ирка начала подозревать, что конфеты никогда не терялись. Но спрашивать уже было поздно.
— Скажи мне… — Дедушка смотрит куда-то сквозь нее с напряженным ожиданием. — Кто в той комнате? Там спят?
— Никого нет, дедуль, — уверяет Ирка, выдерживая его взгляд, — никого.
Он молча всматривается в нее — или в сервант за ее спиной, словно силясь вспомнить.
— Слушай, давай мы тебе свет включим, а то ведь ничего не видно? — Ирка рвется к выключателю.
— Но там кто-то же должен быть, — не унимается дедушка, глядя в сторону спальни.
Она смотрит ему в спину. На опавшие плечи, с которых свисают девяносто пять лет жизни. Девяносто пять лет службы.
Ирка включает свет.
Он всегда ходил с совершенно прямой спиной — военная выправка. «Твоего Геру видно издалека, он один такой», — говорили бабушке знакомые. Он действительно был такой один. И когда шел, казалось, что двигался по специально для него выделенной полосе.
У него есть ордена особой важности, но никто не знает, за что они, потому что он ничего не рассказывал о работе.
Кажется, он получил этот орден за предотвращение войны, говорят его дети. Название войны они боятся произносить вслух.
Он должен был стать генералом, но отказался. Вместо этого он вышел в отставку, но никто не знает почему; он ничего не рассказывал о работе.
Сейчас ему девяносто пять, и он ждет распоряжения от главнокомандующего. Подожди, отвечает ему дочь, твоя служба в этой части еще не закончена.
Он жив, хоть и не согласен с таким решением.
—А кто там должен быть? — Ирка начинает игру.
— Ну это же… — Дедушка задумывается. — Нужно, чтобы кто-то был.
— Завтра будут! Завтра дядя Женя придет, — убеждает его она.
Ирка не видит, на что смотрит дедушка, но сама смотрит на иконостас из семейных фотографий прямо напротив.
Она там.
Там, в пятидесятых, они вместе.
Он в форме, смотрит куда-то в сторону, сдвинув брови и сжав губы. То ли старательно позирует, то ли тяготится этими гражданскими глупостями. Она смотрит в камеру прямо, но взгляд ее прочесть невозможно.
Ведь ей тут всего двадцать три, то есть меньше, чем мне сейчас, думает Ирка.
— Папа мне говорил: не иди за него, он ненормальный! А если что случится — приезжай к нам. Одна не останешься. Но не терпи! — Бабушка энергично разминает тесто, а Ирка смотрит на ее пальцы.
Они даже в восемьдесят сильные, с гладкой светлой кожей. Только кольца она сняла — обручальный ободок и золотое с рубином, право наследовать которое они с Машкой оспаривали все детство. Бабушка по-прежнему любит платья, модные во время ее молодости, и не выходит на прогулку без шлейфа духов. И без белой шляпки.
— А почему он дедушку считал ненормальным? — спрашивает Ирка, чихая в облаке муки.
Когда человек, которого она любила всю оставшуюся жизнь, предал ее, она уехала в Ленинград. В Ленинграде она встретила молодого офицера, и тот позвал ее с собой.
Они и успели-то сходить на пару свиданий, но уже на самом первом она услышала голос. Голос в голове возмущался: «Вот, любуйся, это твой будущий муж».
Она отчаянно отвечала голосу: «Но я не хочу за него замуж! Не за этого!»
И вышла замуж за этого.
А тот, которого потом еще долго — всю жизнь? — любила, много лет подряд будет звать на прогулки ее младшую сестру и твердить: «У тебя такой же голос».
Человек, которого она очень любила, умер от алкоголизма молодым и бездетным.
С офицером, за которого она вышла, они объехали множество городов и стали родителями.
Когда муж пел ей песни, она говорила: «Ой, отстань, дай сериал посмотреть».
Когда муж пел ей песни, она говорила: «Ну ладно… Давай уже, пой».
Когда муж пел ей песни, она говорила: «Все же он хороший мужик, добрый».
Она никогда не боялась идти вперед и начинать все с нуля. Она входила в пустоту и вешала там свои любимые занавески.
— Дедуль, — окликает его Ирка, — завтра к нам приедут, не волнуйся.
— Приедут? — Он оборачивается.
Ирка прокручивает в голове варианты ответов.
Он смотрит долго, словно пытается что-то вспомнить.
— Да. — Она играет на опережение. — Был наказ дожидаться завтра. Завтра придет дядя Женя и сообщит нам дальнейшие инструкции. Договорились?
— Ты знаешь, сколько мне лет? — вдруг говорит дедушка.
— Знаю! Девяносто пять.
— Нет! Сто!
— Еще не сто, а только девяносто, ты у нас парень молодой.
— Молодой, думаешь? Что, еще жениться могу? — Глаза у него блестят.
Когда-то, когда он еще себя помнил, временами в него попадало что-то невидимое и жгучее. Тогда он темнел и раскалялся до скандала. Зеркало в коридоре треснуло, когда он хлопнул дверью, уходя из дома.
Ирка думала, что в доме можно найти много таких трещин.
После каждого скандала он просил прощения. Иногда — просил прощения и плакал. Иногда он плакал от фильмов и от песен. Когда он плакал, его можно было обнять.
Ирка вздрагивает.
— Да, — говорит она, — можешь. Потом поищем тебе жену.
— А вон там не моя жена? — Дедушка поворачивает голову к двери и слушает. В кухне течет вода. — Там кто?
— Там, — отвечает Ирка, забирая у него конфетные фантики, — твоя дочка Катя. А я — твоя внучка. Младшая. А еще у тебя есть старшая внучка Маша. И сын Женя, он завтра придет. Помнишь?
— Помню, конечно, — кивает дедушка с довольным видом. — А вот…
— Дедуль, — говорит она торопливо, — мне нужно на кухню сходить. Я потом вернусь, хорошо?
— Хорошо. — Он сразу теряет к ней всякий интерес и запускает руку в корзину с конфетами.
У входа в кухню Ирка вслушивается: кажется, дедушка включил телевизор. На всякий случай, чтоб уж точно, она прикрывает дверь.
В это время кухня всегда залита солнцем. Оно отражается от белой стены дома напротив, и в его золотистую сеть падают горшки с цветами, и ваза с фруктами, и занавески, и даже холодильник. По телевизору начинается бабушкин любимый детективный сериал. Под взмокшим полотенцем остывают пироги. Бабушка пекла сразу по несколько, чтобы никому не отмазаться: с капустой, с яблоками и еще беляши. Беляши были очень жирные, и чахлые гастритники — то есть все, кроме самой бабушки, — не могли их есть. Только жадно обрывали жареные корочки.
— Слушай, мам. — Ирка ждет, когда мать закроет кран и наконец обратит на нее внимание. — Мне кажется, надо ему все рассказать.
— Мы уже говорили, — вздыхает мать, — с Ириной Сергеевной. Она сказала «даже не думайте». Говорит, надо оставить его в покое. Дать уйти спокойно. Вдруг у него еще случится инфаркт? Мы себе этого не простим.
— А если он сам вспомнит?
— Пока не вспомнил.
— А что вы ему собираетесь говорить, если да?
— Ну, про пансионат, про врача, про гостей. Про Рыбинск. Он потом все равно все забывает.
Ирка замолкает и ждет: а вдруг дедушка, как дикий зверь, в один момент может бесшумно преодолеть расстояние от комнаты до кухни и ворваться к ним — под два метра, сильный, с бешеным потемневшим лицом.
— А если вспомнит? — продолжает она. — Он сейчас опять спрашивал про комнату, чувствует, что кого-то не хватает. Это тяжело.
— Ира, — сердито отвечает мама, — у меня сейчас давление поднимется. Давай, пожалуйста, оставим эту тему. Ему не будет лучше. Теперь уже только хуже.
— Нам хватит маленького стола, — сказала бабушка, — к нам же никто сегодня не собирается, кроме Жени. Возьмите столик с кухни. А дед все равно долго не высидит, завалится к себе на диван.
Так место большого стола занял маленький. На светлом ковре остались отпечатки ножек.
— И когда ты собираешься приехать? На похороны наши? Все обещаешь да обещаешь. Деду уже девяносто лет, того и гляди помрем. Я не кричу, а говорю, — кричит бабушка в трубку.
— Мам, ну успокойся, — устало говорит дядя Женя, — она взрослый человек.
Ирка думает, что и она тоже взрослый человек.
Детство заканчивается не в один момент, но если бы ее спросили, может ли она вспомнить хоть какой-нибудь, она бы вспомнила мартовские лужи и солнце, как она прыгала у подъезда, а бабушка сидела на лавочке с букетом мимозы. Они ждали Машу из школы. Школа закончилась, впереди был целый длинный вечер. Это был Машин день — но она не пришла. Ирка придумала игру, которую хотела скорее показать сестре.
Наконец бабушка поднялась с лавочки и сказала, что пора домой.
Солнце все еще светило. Ирка не хотела домой, потому что тогда они не увидят Машу в конце аллеи, тогда она точно никогда уже не придет. И что же делать с игрой?
Бабушка начинала сердиться. И на Ирку, и на Машу, и на букет мимозы, с которым неудобно держать дверь.
В лифте она сказала, что Маша уже взрослая и ей больше не нужны бабушка с дедушкой.
«И я не нужна, — вдруг поняла Ирка, — и я».
Бабушка всегда была права.
И если кого-то сама обижала, обиженным приходилось просить у нее прощения.
Она выслушивала претензии и отвечала: «Давайте просто сделаем так, как я хочу».
Ирка сохранила в старом телефоне одну-единственную эсэмэску — «Ира прости нас бабушка».
Ирка уже не помнила, за что бабушка извинялась, но каждый раз, перечитывая, извинялась сама.
За стеной над ухом Ирка слышит бормотание. Кто-то разговаривает.
Она вылезает из кровати и идет в большую комнату, надеясь не разбудить маму. Задержав дыхание, медленно-медленно открывает дверь. Та ужасно скрипит, и приходится вести ее, придерживая с двух сторон.
Дедушка сидит, свесив голову на грудь, с песенником на коленях, и сонно что-то напевает.
Она не узнает эту мелодию.
Когда она пытается забрать у него книгу, он просыпается и сердито смотрит на нее.
— Дали задание, — извиняется Ирка, — ложиться спать. Дежурство продолжим через восемь часов. Тебя разбудят и предупредят.
Дед что-то бормочет, но решается уступить ей песенник.
Выжидательно смотрит.
— Мы никого не ждем? — удивляется он.
— Нет, все уже легли. Остальные приедут завтра.
— Понял. Ну, что дальше? — спрашивает он.
Белые-белые растрепанные на макушке волосы.
— Нужно раздеться и лечь. — Ирка указывает на стул: — Вот сюда сложить одежду. Вот твоя пижама.
Дождавшись, когда он послушно начнет расстегивать рубашку, она отходит к двери и прячется за шкафом. В отражении в серванте она следит, когда он переоденется и ляжет.
Он складывает одежду на стуле безупречно, словно по линейке.
Уже лежа, он продолжает напевать. Ирка совсем не помнит эту мелодию.
Черт, думает она, надо было посмотреть, что он искал в песеннике.
Раньше он все время пел бабушке: «Галь, послушай! Песня для тебя. Растет-растет возле дома калина, растет, цветет на мою на беду, живет-живет в этом доме Галина, да я никак все туда не дойду».
Когда бабушка умерла, стало понятно, что рецепт жирных беляшей никто не записал. Она ушла, забрав с собой целый мир звуков, имен, запахов и историй, которые раньше никого не интересовали.
Она ушла быстро. Как всегда хотела уйти.
Она всегда умела все сделать по-своему.
Ирка долго-долго стоит у дверей босиком и наконец решается проверить.
Выглянув из-за шкафа, она видит, как дедушкин живот мерно поднимается под одеялом. Он спит, продолжая мурлыкать себе под нос.
Тогда она выключает свет.
