Настоящий детектив
Человек я ответственный, а гражданин — порядочный.
Любой другой бы сообщил, не задумался.
Вообще-то я еще немного трусливый, хоть мне уже тридцатник. Но страх, он тоже, растет с годами. Как, например, нос или уши, или обязательства перед банком.
Тетенька на остановке рассказала, что на Рыбацкой появился маньяк. Она держала за руку ребенка, тот пытался ускользнуть, и я сам думал бежать куда-нибудь подальше. Так-то я понимал, что маньяку до меня нет никакого дела, но все равно немного — того. Мало ли, может быть, это какой-то особенный маньяк, со специфическим, так сказать, уклоном.
Потом в магазине подтвердила очередь, что да — появился, и Тамара Ивановна, главная по подъезду, пояснила за слова. Типа, гастролер и, типа, уж очень опасный, и надо ходить и оборачиваться — мало ли.
Я людям доверяю, особенно простым, поэтому ходил и оборачивался и в каждом прохожем пытался различить. Там и полиция масло в огонь добавила. Так и так, сказала: за поимку особо опасного преступника — триста тысяч рублей. Настоящих русских денег.
Бог велел, а я не возмущался. И, само собой, решил заработать.
Страх бедности — сильнее любого страха.
По субботам я ходил к Николаичу. Иногда Николаич захаживал ко мне. Можно было и чаще, но во вторник я сидел с Валентинычем, а в четверг со Степанычем. В остальные дни я работал, и некогда было пить.
В субботу мы пили водку, а по вторникам и четвергам — пиво. Я принес Николаичу бутылку, Николаич достал рюмки, но я сказал, что больше не пью.
— Хрена се! — не понял Николаич.
Я рассказал про маньяка. Признался, что нужны деньги.
Николаич выпил и снова налил. Посидел, помолчал и вновь опрокинул.
— Триста? — спросил он.
— Триста! — кивнул.
Мы решили искать маньяка вместе.
В воскресенье пошли на утреннюю службу. Николаич сказал, что любое дело надо начинать с исповеди. Я в церковь не особо часто, а Николаич вообще впервые. Но куда деваться — триста тысяч на дороге не валяются.
Я признался в алчности и трусости. Хотел про пьянство добавить, но пить-то я бросил. Николаич тоже в чем-то признавался. И мне казалось, что чуть дольше и больше, чем я. Хотел спросить, да не стал. И так понятно, что Николаич грешник. Жизнь у него на троечку.
На работе я взял отпуск за свой счет, а Николаич отпуск никакой не брал, потому что не работал. Весь понедельник мы провели в засаде — в крытом шатре на центральной улице. Решили торжественно обмыть начало, но потом передумали. Взяли кофе с шоколадками и сидели, как два ненормальных, под весенними лучами, высматривая не пойми кого.
— Бог тоже Землю не сразу! — отметил Николаич.
Я удивился, откуда он так много про Бога. И кивнул значительно.
Во вторник мы пошли к Валентинычу. Николаич Валентиныча знать не знал, но когда Валентиныч показал Николаичу полторашку, они сразу подружились.
Валентиныч выпил залпом, закусил полосатиком. Николаич тоже хотел, но поднес стакан и поставил обратно. Стакан пластиковый, и Николаич не железный, но все равно справился. Все великие дела, сказал, лишь на трезвую голову совершаются.
Валентиныч в маньяков не верил, как и в Бога, в принципе. А только пиву доверял и легкому похмелью и говорил, что жизнь без градуса не жизнь.
Я сказал, что триста тысяч.
— На троих по сто, — заметил Николаич.
Я задумался. Валентиныч тоже. Он выпил еще, а полосатика выбросил.
Мы решили искать маньяка вместе.
По средам в городской сквер приезжали фермеры. Они продавали рыбу, овощи и мясо. Мы пошли на ярмарку, потому что надо было куда-то идти.
Валентиныч сказал, что маньяк, скорее всего, худой и высокий. И, наверное, носит очки. Николаич решил, что маньяки ничем не выделяются, и кивнул на какого-то фермера — запросто вообще.
Мы стояли и смотрели на этого фермера. Фермер предлагал нам овощи и рыбу. Я взял говядину, а Николаич — свинину. Валентиныч ничего не взял. Фермер оказался хорошим человеком — сделал скидку. А хорошие люди маньяками быть не могут.
Вечером жарили мясо, говядину и свинину. Валентиныч варил компот из лежалых яблок. Он сказал, что по запаху не свинина, что на глаз — не говядина, а по образу и подобию — самый настоящий человек.
Николаич не решился, Валентиныч не тронулся. Я выбросил, не попробовав. Прямо со сковородой.
В четверг мы пошли к Степанычу.
Степаныч долго не открывал, а потом открыл и не хотел нас пускать, а потом пустил, но при одном условии, что больше ни грамма, что надо заканчивать, что жить так больше нельзя.
Николаич поддержал, и Валентиныч согласился. Они Степаныча никогда раньше не видели, но Степаныч отметил сразу — люди наверняка порядочные, раз бросили пить. Я тоже признался, что завязал, что есть вариант заработать.
Степаныч сказал, что сам уже ищет, что вышел на след и вот-вот получится. Не смогли посчитать, сколько выйдет на четверых. Триста тысяч не так уж много, но больше, чем ничего.
В одиночку выгодно, а с людьми — проще.
Мы решили искать маньяка вместе.
В пятницу приехал цирк. Степаныч сказал, что смотрел кино про клоуна-убийцу.
Билеты кончились. Пытались договориться в кассе, но ответили — нет.
Ходили вокруг шатра, смотрели на воздушные шарики. Валентиныч купил эскимо, а Николаич сахарную вату — каждому по две. Дети кричали, мамочки смотрели в оба. Никто не видел, никто не находил.
Потом Степаныч сказал — пошли, и мы пошли. И увидели клоуна, сидящего на бордюре, курившего, как не в себя. Клоун тоже нас увидел и первым спросил, чего мы хотим.
— Ты клоун? — рискнул Николаич.
Клоун ему не ответил.
— Или ты не клоун? — пошел с козырей Валентиныч.
И клоун снова промолчал.
Степаныч не медлил, шагнул осторожно и легким касанием рук взял да и снял с бедного клоуна большой его клоунский нос. Клоун докурил, а потом сказал:
— Спасибо.
И сам же скинул еще цветастый парик и прошелся по нему с удовольствием.
— Не клоун! — бросил вдогонку Степаныч.
— Не клоун! Не клоун! — крикнули мы.
Стояли, смотрели — не знали, что дальше. Забыли спросить, не маньяк ли. Еще посмотрели, еще подышали. День прошел, и все разошлись.
В субботу я пришел к Николаичу. Он спросил, почему без водки. Я напомнил про великие дела, про трезвую голову, про то, что кончились деньги. Николаич не дослушал, метнулся куда-то и принес прозрачный графин, наполненный до краев.
Пили по очереди. Следили, чтобы каждый и чтобы до конца.
Закуски нет, и жизнь такая.
На последней рюмке Николаич признался, что маньяк — это он.
— А вы не догадались.
Он выпил и повторил:
— Я и есть маньяк.
Я всегда уважал Николаича, поэтому не стал смеяться. Лишь кивнул и произнес: «Да, да».
Тогда Николаич открыл кухонный шкаф и достал стеклянные банки, а из холодильника пластиковые контейнеры достал. Я спросил — ну и что. Николаич ответил — тушенка.
— Из людей.
Мы хотели выпить еще, но водка не резиновая. Даже человек, и тот рано или поздно проходит.
Николаич напомнил про триста тысяч и сказал мне идти в милицию и сдавать его с потрохами. Жизнь одна, и денег мало. Ну, хоть поживешь.
Я пожал его добрую руку и пошел домой.
Ноги ватные, голова шальная.
Меня встретила Тамара Ивановна, главная по подъезду, и спросила, как успехи, не слышно ли ничего про маньяка. Я обманул Тамару Ивановну, точнее, промолчал. Ходил по комнате, смотрел телевизор, включал-выключал свет.
Вечером я стоял в милиции, писал заявление.
Дежурный читал внимательно, давал другому, перечитывал. Другой что-то спрашивал, я что-то отвечал. Потом пришел третий и сказал, что маньяка уже нашли и уже закрыли и что никакой это не Николаич, а вот кто — служебная тайна, идите с миром, уважаемый гражданин.
Я вернулся к Николаичу. С миром и правдой. Тот спросил:
— Хоть сколько-нибудь дали?
Ответил, что ни рубля.
В воскресенье я пошел в церковь.
Римма Ивановна
Римма Ивановна обратилась ко мне с деликатной просьбой. Жизнь проходит, сказала, а детей до сих пор нет.
— Как ты смотришь на то, чтобы?
Я не мог отказать Римме Ивановне — Римма Ивановна дважды помогла мне с деньгами. И один раз вытащила из милиции.
Предложил понедельник. Или на крайняк четверг.
— Давай в понедельник, — торопилась Римма Ивановна.
Я согласился.
Римму Ивановну можно понять.
Во-первых, я красивый. У нас недавно юбилей организации был, так начальник меня в первый ряд поставил.
Во-вторых, талантливый. Учился на гитаре, и могу, например, «Сектор газа» — две песни. А если уж разойдусь, сам что-нибудь сочиню. Пока, если честно, не расходился.
Ну, и перспективный, конечно. Недавно вот ипотеку взял, и теперь у меня своя «однушка».
В общем, Римма Ивановна — женщина с головой. Мыслит правильно. Любая другая бы точно так же поступила. Но Римма Ивановна — лидер по натуре, она всегда впереди всех. И тут как бы оказалось первой.
Вообще-то Римма Ивановна — не какая-нибудь там. Она в библиотеке работает, книжки выдает. А по вечерам в школе — кружок по рисованию. Так-то Римма Ивановна вполне себе Римма, но мы ее — по имени-отчеству. Человек уважаемый, пучок на голове, и тридцать девять с хвостиком.
Я тоже не пальцем деланный. Только вот детей — ни разу. Не в том смысле, чтобы вообще, а так, чтобы до конца. Ну, то есть процесс-то сам понятен, да ответственности больше. И результат с продолжением.
Я спросил Игоря Петровича — нашего заместителя, каково ему с тремя детьми. Игорь Петрович ответил, что тяжело только с первым, а потом как по маслу. Следом я пошел к Николай Санычу, второму заместителю, и тоже спросил — как ему с одним.
— Не знаю, — сухо ответил Николай Саныч.
Я вспомнил, что второго заместителя выгнала жена, и больше никуда не ходил и никого не спрашивал.
Римма Ивановна сказала, что хотела бы запомнить эту ночь. Не то чтобы ночь-ночь, потому что всю ночь я не готов. Да и выспаться надо — и мне, и Римме Ивановне. Но как-нибудь бы необычно, со вкусом.
Слово Риммы Ивановны — закон.
Я пошел в банкомат и снял с карточки двадцать пять тысяч. Это как бы — на все про все. Так-то — да, у меня еще заначка есть, на самый уж черный день, но мало ли. Вдруг Римма Ивановна опять попросит. А мыслить надо перспективно.
В воскресенье я пошел в парикмахерскую. Там вообще по записи, но мне разрешили — сразу. Я подумал, что Римма Ивановна договорилась, и сидел в кресле, как особенный клиент. Мне даже голову помыли и чем-то на волосы пшикнули. На самом деле, я хотел покороче, чтобы с висков под ноль, и затылок — тоже. Но тут уж как Римма Ивановна решила. Сказали, что стрижка называется — модельная.
Потом я пошел в торговый центр. Можно было не ходить — я человек запасливый. Да все равно решил, что — ладно, куплю себе новые трусы. Сначала выбирал, а потом взял первые попавшиеся. Девушка-консультант объяснила, что это — боксеры. Мне вообще просторные нравятся, домашние. Но эти тоже ничего. Там даже с рисунком каким-то, с якорем вроде бы.
Еще костюм — не знаю, зачем. Уже другая девушка — точнее, сразу две, спрашивали:
— Вам на какой-то особенный случай?
И я говорил, что — да, на очень особенный. И надо постараться.
Они галстук мне всучили, в крапинку. И платок носовой в карман. Еще ботинки предлагали, да я в ботинках не умею. У меня кроссовки на каждый случай. И вообще я как бы спортсмен — по утрам туда-сюда, на пробежку. И в бассейн думаю.
Вечером у подъезда я встретил соседа. Он сидел на лавочке и гладил кота. Вообще-то сосед выпивал и прятал под котом чекушку, чтоб жена из окошка — ни-ни.
Я сел рядом и признался, что скоро стану отцом.
— Угу, — ответил сосед и выпил осторожно.
Я понял, что семейная жизнь — штука молчаливая. Решил купить алкоголь.
В «Пятерочке» продавали российское шампанское и рябину на коньке. Я бы сам-то пиво, конечно, разливное. Да Римма Ивановна — женщина культурная. Пошел в «КБ» и купил какое-то мартини за полторы тысячи рублей. Девушка на кассе сказала, что хороший выбор, дала мне пакет.
По пути взял персики — узбекские, и конфеты — шоколадные.
Всю ночь не спал. Не потому, что волновался или что-нибудь.
Сначала брился, потом брил — везде и долго, мучительно и боже. Потом стирал носки вручную, заливал их шампунем и жидким порошком. Мне казалось, что носки все равно пахнут. Решил, что куплю новые. Купил трусы — носки не забывай.
Дальше — квартиру, от и до, вымывал, вычищал, вылизывал. Сначала вдоль, потом поперек. Даже полы с плинтусами и плитку в ванной. Устал быстро, диван еще скрипучий. Да и шторки надо.
Может быть, думал, у Риммы Ивановны лучше. Но у меня все-таки своя квартира, не зря же деньги плачу. Потом проверил остатки, решил, что живем один раз, и позвонил в гостиницу. На люкс не хватило, а на комнату с кроватью и собственным душем — вполне себе.
Настал понедельник, а я не ложился. В девять утра написала Римма Ивановна. Она там что-то посчитала и сказала, что лучше перенести на четверг. Немного расстроился, но ответил — хорошо.
Я не мог отказать Римме Ивановне.
Два дня насмарку и впереди — столько же.
Сначала я съел конфеты. У меня со сладким не очень, но эти зашли. У них там внутри — коньяк, что ли, точно не понял. Коробка на разгон, а дальше — больше. Решил достать мартини. Выпил сначала стакан, потом второй. Мартини зашло не особо — надо было все-таки пиво.
Спустился к подъезду. На лавочке сидел сосед. Уже без кота.
Я протянул ему бутылку, сказал, что мартини. Сосед внимательно изучил этикетку и выпил махом.
Добру не пропадать, а четверг — подумаешь.
Напомнил, что скоро стану отцом.
— Угу, — снова ответил сосед.
От нечего делать пошел в детский мир.
— Мальчик или девочка? — спросили меня.
Я ответил, что девочка. Точнее, мальчик.
— Какой возраст? — спросили опять.
Решил, что задают слишком много вопросов и что дети — вообще один сплошной вопрос. Безответный.
Потом позвонил в гостиницу, отменил бронь и забронировал снова. Уже на четверг.
До четверга ходил на работу. Смотрел на первого заместителя и на второго тоже смотрел. Первый сказал мне, что лучше не торопиться. А второй опять ничего не сказал. Я особо не спрашивал.
Модельная стрижка потеряла форму. Я пробовал феном и расческой пробовал. Опять пришлось бриться, и ногти выросли на руках. Тут я вспомнил про носки и купил себе две пары у добрых вьетнамцев.
Наконец наступил четверг.
Римма Ивановна не написала и не позвонила. Я прислал ей адрес, надел костюм. Не смог завязать галстук, но расстегнул верхнюю пуговицу. Затянул кроссовки, спрятал шнурки.
Приехал первым — так сказать, заранее. С номером не ошибся: кровать широкая, картина с морем. И душ ничего такой. Жалко вот, ванна не предусмотрена.
Опять купил мартини и конфеты с тем же коньяком. Хорошо персики не стал — за два дня созрели.
Лег на кровать — звездой растянулся. Одному хорошо, но Римма Ивановна просила.
В дверь постучались. Я подорвался и открыл.
Пришла уборка — ответил, что никакая уборка не нужна. Снова закрылся и снова лег, и лежал и ждал, и не мог дождаться.
Потом опять постучали, я открыл, но никого не увидел. И уже не ложился, а лишь ходил и топтался, и места не мог найти.
Раскрыл конфеты, мартини разлил. И персик тоже попробовал.
Постучались в третий. Уже неторопливо я пошел открывать. Опустил ручку, увидел Римму Ивановну.
Римма Ивановна постаралась тоже. Такую Римму Ивановну я не знал никогда. Платье с блестками, декольте без блесток. Каблуки на туфлях, губы на лице. Распустила свой пучок в живые волосы и духами забрызгалась от ног до головы.
Я предложил мартини, но Римма Ивановна сказала, что не пьет.
Она втащила в номер дорожную сумку и поставила в угол.
Тогда я сказал, что можно конфеты, но Римма Ивановна призналась, что худеет. Указал на персики, и тут никак.
Мы сидели на кровати, а надо было бы лежать. Вообще-то я не из пугливых, но Римму Ивановну немного того. Сложила на коленях руки и ждала. Я решил действовать и сел поближе, а потом еще ближе, и потом.
— Достань там из сумки, — сказала она тихо, но требовательно.
Я вытащил на свет тяжелый музыкальный центр с колонками. Римма Ивановна кивнула — не стал ничего.
Мы сидели и слушали музыку. Римма Ивановна — человек образованный, ей надо.
Сказала, что в каком-то африканском племени женщина покидает хижину и скитается в одиночестве, пока не услышит мелодию и не разучит ее. Эта мелодия, сказала Римма Ивановна, и есть рождение.
Я закивал, будто понял, о чем она. Каждому свое, но результат один.
Обнял за талию, Римма Ивановна не возражала.
— С этой музыкой, — говорила, — рождается ребенок. С этой музыкой он живет.
Потом сказала про смерть. И опять про музыку. Я гладил ее крепкие бедра и шептал, что мы тут не за этим.
— Если мальчик, — обозначил, — будет Анатолий. Если девочка, — решил, — то будет как-нибудь.
Римма Ивановна улыбнулась. Я легонько расстегнул ей замок, у себя тоже расстегнул — полностью. Музыка перестала, зато Римма Ивановна начала.
Она пела и пела, точнее, издавала бессловесный звук. Я тоже пробовал — у меня к этому талант. Но Римма Ивановна предупредила, что рождение — женское дело, а мне тут как бы лишь.
Я снял штаны, трусы не торопился. Хотел, чтобы Римма Ивановна увидела мои боксеры и якорь здоровенный на них. Но Римма Ивановна смотрела перед собой, а меня — такого — не замечала.
С чего-то придумал себе повышение. Наплел про двойную зарплату и платье все ниже и ниже спустил. Квартира нужна — двухкомнатная, и по ноге раз-раз. А лучше вообще уехать — ну, как вам, Римма Ивановна?
Римма Ивановна сидела без платья. Такую Римму Ивановну я не видел никогда.
Слава богу, она закончила петь и, слава богу, посмотрела на меня. Кажется, она заметила уже приподнятый якорь. Я дальше решил показать, но Римма Ивановна опередила.
— Нет, — сказала Римма Ивановна, — будет девочка.
Я легонько толкнул Римму Ивановну, чтобы легла она уже на эту широченную кровать. Но Римма Ивановна не поддалась и продолжила, что никуда не нужно ни уезжать, ни двигаться; что сама она справится, что ребенка вырастит сама.
И вот уже Римма Ивановна толкнула меня, да так уверенно и ладно, что не посмеешь больше. Я лежал и думал, а Римма Ивановна больше не думала и все пыталась удивить. Рассказать бы как — язык не повернется, не то что у Риммы Ивановны.
Я сказал, что скоро вернусь, что буквально на три минуты, что, пожалуйста, Римма Ивановна, что туда и сюда.
Я надел штаны и пиджак накинул, и кроссовки на босу ногу, и шнурки — как пришлось. Я бежал и бежал, и не знал, что теперь. И ветер за мной как будто бы гнался.
На лавочке у подъезда сидел сосед. Он гладил кота.
Попросил у него чекушку. Сосед протянул.
Хотел сказать, что скоро стану отцом, да не сказал ничего.
Сосед все равно промычал: «Угу», как будто бы понял.
День прошел, и вечер наступил.
Я впервые отказал Римме Ивановне.
