Сегодня я ее услышала. Еще недавно с тихим ужасом размышляла о фокусах моего дяди — и вдруг поняла, почему он сделал то, что сделал.
В этой истории всё со всем переплетено, как хвосты Крысиного короля, поэтому непонятно, с чего она началась. Для меня, наверное, с картины «Красный сарай». На фотографии она выглядела фантастически, а в жизни цвет сарая оказался неприятного клубничного оттенка; тревожные мелочи — острые вилы, кривые тени — раскачивали мои внутренние качели. Но я все равно повесила картину в коридоре как напоминание о том, что инвестировать в современное искусство нужно с умом. Теперь, заходя в квартиру, сразу напарывалась на эти вилы.
А потом умер дядя, и мне достался его дачный участок. Когда-то там цвел и плодоносил сад-огород с идеальными грядками, аккуратными деревьями и кустами. Казалось, даже цветы были посажены по градиенту. Но когда от дяди ушла жена, все изменилось — и дача, и он сам. На грядках вместо кабачков выросли кочки: как будто армия мертвых поднималась из-под земли, но оцепенела из-за останавливающего заклятия.
Вообще, дядя всегда был странным: например, на предельной скорости летал под гору на своем древнем велосипеде «Турист». Черный рыбацкий плащ и редкие седые волосы развевались на ветру. Наверное, в жизни ему не хватало экшена. Соседка Большая Тома с тревогой следила, как дядя летит с горы в сторону ее дома, но от окна не отходила. А вдруг неудачно затормозит?
Собственно, все это я и узнала от Большой Томы, хранительницы дядиных ключей. Она привела меня на участок, в центре которого стоял…
— Красный сарай! — выдохнула я.
— Почему сарай? Тут три комнаты, — обиделась за дом Большая Тома.
Я обвела взглядом сад:
— А вы знаете, что под этими кочками?
— Он копал, — сказала Тома почему-то шепотом.
— Что копал? — испугалась я.
— Да все вокруг перекопал! — Тома сделала широкое движение рукой, в которое уместился весь участок. — По ночам.
По моему позвоночнику пробежала многоножка паники:
— Почему по ночам?
— Да откуда ж я знаю! Соседи говорили. Сама не видела, живу-то под горой. Думаю, что-то он в эти могилки закапывал. — Она ткнула рукой в сторону ближайшего холмика.
Большая Тома ушла, а я все пялилась на кочки, стыдливо прикрывшиеся молодой травой. Потом достала телефон и позвонила Славе:
— Привет.
— Привет, — нехотя ответил он.
— У меня теперь дача есть, представляешь? Приезжай, пожалуйста.
Молчание. Будет орать или бросит трубку? Но Слава спокойно сказал:
— Может хватит, а? Мы же договорились. На этот раз без тупых возвращений.
— Понимаешь… Мне тут надо кое-какие могилки раскопать. Одна боюсь.
— Чего раскопать?!
— Фигню какую-то прям на участке. Я перед ней стою, и мне страшно. Приедешь — увидишь. И вина захвати, ладно?
В этот вечер мы не копали, потому что выпили бутылку совиньона и поругались. За окном вопили цикады, в гостиной вопили мы. Потом устали спорить и разбрелись по разным комнатам, так и не выяснив, кто кого сильнее обидел.
Я проснулась на пахнущем плесенью диване от музыки в голове. Мелодия, которую я никогда раньше не слышала, играла в ушах безо всяких наушников. Красиво, но надоедает, если повторить несколько раз подряд. Я включила фонарик на телефоне и побрела на кухню попить. Вода была теплой и противной, но холодильника в доме не наблюдалось. Странное дело: музыка как будто стала тише. Я вернулась в комнату — надоедливая мелодия усилилась, и я пошла искать причину.
В самой дальней комнате музыка звучала громче всего. Мне совсем не было страшно, просто хотелось поскорее найти источник звука, чем бы он ни был. Пошарила на стеллаже — среди бумаг лежало что-то гладкое. Подцепила, сняла с полки, попыталась рассмотреть в свете фонарика.
— Чего ты там шарахаешься, включи лампу.
Я щелкнула выключателем и увидела Славу, который устроился спать в кресле, подставив стул под длинные ноги.
— А я тебе кровать оставила.
— И я тебе кровать оставил, — буркнул он. — А ты вместо этого грампластинки слушаешь?
Раньше я никогда не видела таких пластинок, и вообще много чего в жизни не видела, пока не поступила в институт. Пугливая девочка на домашнем обучении, верящая в призраков и домовых… Получается, большой черный диск в моих руках — прадедушка «Спотифая» и «Айтьюнса»? Я только с их CD-дедушкой была знакома!
— Эта пластинка играет, — сказала я и прочитала название в белом кружочке: «Samuel Barber. Adagio for Strings. Op. 11»
— Конечно, играет. Если проигрыватель включить.
— Она сама по себе играет…
Слава снисходительно посмотрел на меня:
— Понятно. Тебе надо пить газировку, а не белое.
Остаток ночи мы спали на кровати спина к спине. Фоном играло «Адажио» Сэмюэла Барбера, но сон заботливо его приглушал.
Проигрыватель, завернутый в целлофановый пакет, оказался уже в первой могилке.
— А дядя твой был большим оригиналом, — сказал Слава. — Похороненные вещи, жилище бешеного гнома… — Он посмотрел на дом, который я продолжала называть «Красным сараем». Затем поднял с земли пакет с проигрывателем. — Потестим?
Провод нашелся в комнате с креслом, где я обнаружила «Адажио». Там же лежали конверты от других пластинок, но их самих не было видно. Слава настроил проигрыватель, включил его. Заиграла музыка из моей головы и заглушила все уличные звуки.
— Выключи, пожалуйста, иначе прямо сейчас сойду с ума, — сказала я Славе и вышла из дома.
Села на землю подальше от всех этих загадочных кочек-могилок и посмотрела на небо. А оно — на меня. Я закрыла глаза, но все равно чувствовала, что небо меня изучает.
— Кем был твой дядя? — Слава бесцеремонно вторгся в игру с небом.
— В оркестре играл. На чем-то духовом.
На чем именно он играл, мы узнали из второй могилки.
— Инструмент-то ему чем не угодил? — Слава бросил лопату и вытащил из земли саксофон.
— Был слишком строптивым, не слушался хозяина, — усмехнулась я, и вдруг поняла, что это, возможно, не шутка.
Днем адажио заглушали звуки улицы, а ночью от него некуда было деться. Проблема с музыкой внутри головы заключается в том, что от нее не спасут никакие беруши. Я включила аудиокнигу, бормотание чтеца слилось с ненавистной мелодией и аккомпанементом августовских цикад. У меня с собой ни снотворного, ни антидепрессантов. А если перекинуть пластинку через забор к соседям? Хотя они-то в чем виноваты… И я оставила ее в туалете — единственном помещении в доме, где закрывалась дверь.
Слава разбудил меня в полдень:
— Ты знаешь, куда делся холодильник?
— Не видела его в доме.
— Потому что он был под землей. Я все утро выкапывал!
В глубине сада на дне огромной ямы стоял древний ЗИЛ. 1976 года выпуска, о чем сообщала металлическая табличка на его задней части. Больше часа мы пытались добраться до ручки дверцы и узнать, есть ли что-нибудь внутри.
— Интересно, твой чудной дядя сначала погрузил холодильник в яму, а потом заполнил его коробками? — Слава с изумлением рассматривал разной величины осколки виниловых пластинок в картонных коробках из-под обуви. — Как он в одиночку такую тяжесть в яму опустил?
Так вот что нужно сделать с проклятым «Адажио»! Я метнулась в дом, принесла пластинку и попыталась сломать об колено, а когда это не удалось, попрыгала на ней. Пластинка треснула, развалилась на четвертинки. Но и мелодия как будто сломалась, зазвучала непривычно, атонально, что ли. Вот интересно: я-то слышала только ее, а дядю, получается, донимала музыка со всех сломанных пластинок?
— Думаю, дядя сначала в холодильнике все это добро держал, — сказала я. — У старого ЗИЛа должна быть отличная звукоизоляция. Но, видимо, не очень помогало — пластинок тут целый вагон. Вот и решил закопать.
Слава смотрел на меня во все глаза.
— Прости, но у вас это, — он показал на холодильник, — кажется, семейное.
— И что теперь? — окрысилась я и бросила осколки «Адажио» в коробку к другим.
Мы больше не говорили о сломанных пластинках. Я наслаждалась тишиной внутри головы. Как будто несколько дней в мозг стучалась мигрень, а потом ушла мучить других. Мы пошли на реку, я сидела на берегу с закрытыми глазами и слушала звуки вокруг. Вот какие-то мальчишки с разбегу прыгают в воду и радостно кричат. Слава рядом возится на пледе и полушепотом слушает подкаст: как обычно, забыл зарядить наушники. И уже затянули свою тревожную песню цикады. Я не могла решить, рассказывать ли Славе про музыку в моей голове или пожалеть его. Он ведь все равно скоро уедет, и на этот раз, наверное, навсегда. Мы же договорились — никаких тупых возвращений, тем более приправленных безумием сломанной музыки.
Но после купания Слава принялся разбирать старый сарай: нашел большой зонт, плетеную мебель и садовые качели. Я вернулась в сад, проспав два часа вместо обещанных «пяти минуточек», и увидела на месте ямы с холодильником только небольшой пригорок свежей земли. Слава читал, покачиваясь на качелях, которые отзывались легким скрипом.
— И как тебя не бесит этот скрип, — сказала я и присела на краешек.
— Ну, это же не адажио, — усмехнулся Слава, освобождая место. — А вообще мне дико нравится, что у нас есть свой тайный ад. Приедут гости, но никто из них не будет знать, что в саду зарыт холодильник. И куча всего другого, что мы еще не успели раскопать.
«А мне дико нравится, что Слава сказал “у нас есть” и “мы не успели”, — подумала я. — Пусть будет тайный ад. Как напоминание о том, что до безумия иногда всего один шажочек. Живешь, как все, гоняешь на велике, играешь в оркестре, а потом музыка вырывается из-под контроля. И вот ты уже закапываешь в саду саксофон и холодильник с пластинками».
Весь вечер мы читали старые журналы, найденные в сарае, под жужжание цикад и звон комаров. И это была единственная музыка, если не считать отголосков драматичного хита «Ты горишь, как огонь», который соседи крутили на повторе.
А утром Слава спросил:
— Ты не знаешь, что это за музыка? Та-дам, та-да-дам, та-да-да-да-да-да-дам?
Остро кольнуло под ребрами. И все-таки она вертится, эта неприкаянная музыка, пусть уже и не во мне. Я сдержала панику:
— Певец из тебя так себе, но похоже на «Песню Сольвейг». А что?
— Вроде как играет в голове, никак не могу переключиться. Я что, от тебя заразился?
«Дачу все-таки придется продать», — подумала я, а вслух сказала:
— Пойдем искать недобитую пластинку.
И мы пошли на звуки из его головы.
То, что лежит в шкафу
Триумфель
Рекламная листовка из почтового ящика была замаскирована под памятку «Как действовать в экстренной ситуации».
«Смерть близкого человека — большое горе, которое может случиться внезапно. В этой ситуации важно сохранить самообладание, чтобы заняться организационными вопросами».
— Всегда их выбрасываю, а сегодня не успела, — сказала Инна. — Бесполезная фигня для ленивых. Или убитых горем родственников. Ненавижу ритуалы. И воронов из ритуальных услуг.
— А я люблю ритуалы, — осторожно заспорил я, ведь никогда не знаешь, во что перерастет невинный спор. — Из смертельных — точнее посмертных — мне нравится ритуал развеивания. Когда развеивают прах над горами или какой-нибудь там долиной, где живет племя погибшего вождя. Или над родным городом умершего тихой смертью дедушки. Чтобы он покрыл дома невидимой пылью и защищал от зла. Я бы даже вступил в Общество Развеивателей и ездил на чужие похороны. Главное для Развеивателей знаешь что?
— Уметь притворяться скорбящим родственником? — усмехнулась Инна.
Похоже, этот спич ее позабавил: она даже ни разу меня не перебила.
— Не стоять против ветра.
— И пи́сать против ветра тоже не надо, — отмахнулась Инна. — А вообще, мы живем в двадцать первом веке, пора заводить свои ритуалы.
— Какие, например? — заинтересовался я. Обожаю наш словесный пинг-понг. Тоже своего рода ритуал.
— Удобрять землю пеплом из крематория, а не химикатами. Или высаживать деревья в пепле умерших.
— Ну и какое дерево на тебе высадить?
Этот разговор был забавным и жутким одновременно. Вообще-то над смертью не шутят. Я чувствовал себя первоклассником, который идет домой без шапки в осенний ветреный день.
Инна нахмурилась, не зная, что ответить. Первый раунд я выиграл.
— А каким деревом ты меня представляешь?
Я совсем развеселился и выпалил:
— Дубом!
— В смысле, я по уму дуб дубом? Или в постели дубовая?
Похоже, обиделась. Опять я перешутил. Не успел вовремя остановиться.
— Ну нет, конечно! Ни у одного дерева нет таких красивых резных листьев, как у тебя. Точнее, у дуба! А еще ты ужасно добрая. И угощаешь желудями свинок.
— Можно хотя бы после смерти обойтись без свиней? — возмутилась Инна. — Они и так повсюду! Потом еще сто лет мучиться? Или сколько там дубы живут…
Я не стал говорить, что, если она согласится на дуб, придется метать желуди перед свиньями от трехсот до полутора тысяч лет.
* * *
Поразительное слово «пепел». Как будто говоришь — и сдуваешь чью-то жизнь. Банка из-под «Несквика» с пеплом Инны стояла на полке между танковыми часами — подарком деда — и вазочкой с сухоцветами. Бывшими живыми цветами, которые так красиво засохли, что Инна не спешила их выбрасывать. А мне и подавно спешить было некуда. На самом деле это было лучшее место — между сердцем старого танка и цветочной памятью. Прах к праху, как говорится. Но не мог же я держать Инну в шкафу вечно! А вдруг я тоже сяду в неудачное такси, которое въедет в трактор? В мою квартиру придут чужие люди и, не разобравшись, выбросят банку.
Тогда, во время нашего разговора с Инной, я так и не смог придумать правильное дерево. Кроме дуба, который ей не понравился. И сейчас по-прежнему не понимал, что ей могло бы подойти. Березка годилась только для хороводов, ясень и клен для стройных мужчин, а осина — для всех отчаявшихся. В размышлениях об идеальном дереве я дотянул до католического Рождества. Бродил по нарядному торговому центру, выбирая подарки. На самом деле я только пообещал себе, что выберу подарки, но не делал этого. Просто не мог думать о пылесосе для мамы и фигурке дракона для Ольги Викторовны из бухгалтерии.
И тут я увидел ее. На ценнике было написано «Триумфель». Я обошел вокруг, пытаясь понять, почему ее так назвали. А потом дошло — просто забыли сделать пробел между двумя словами. Искусственная ель называлась «Триумф». Идеальное дерево, как моя Инна. Иголочно-острое, как ее шутки. Триумф красоты и вечности. Я буду каждый год наряжать эту елку, пока земля не налетит на небесную ось. Создам новый ритуал, как завещала Инна.
— Чудесная елочка, я такую же взяла, — сказала кассирша с серебряной мишурой в волосах, которая сама, похоже, косплеила елку.
— Это для моей девушки, — сказал я.
— Вместо букета? — пошутила продавщица.
У нее были глаза в мелкую крапинку, как будто янтарную радужку посыпали пеплом. Я решил сказать ей правду, ведь мы были связаны общим Триумфелем.
— Она умерла. При жизни хотела, чтобы из ее пепла выросло дерево. Но я все не мог подобрать подходящее. И вот сегодня наконец-то повезло. Настоящее новогоднее чудо.
— Понятно, — сказала продавщица и испуганно моргнула. Никакого пепла на радужке — глаза как глаза.
Весь вечер я собирал Триумфель. Неспешно, веточку за веточкой. Оттягивая момент, когда потребуется решение — как сажать в прах дерево, которое устанавливается на основание.
Вышел на балкон, мокрый от декабрьской плюсовой слякоти. По стеночке уныло выстроились горшки с засохшими цветами. Самый большой горшок я забрал в комнату. Вытащил бывшего владельца, посыпал влажную землю прахом из банки «Несквика» и посадил Триумфель.
Проснулся от запаха хвои. Странно — в комнате искусственная ель, а пахнет как настоящая… Может, она ароматизированная? Я вытащил из мусорного ведра смятую инструкцию к елке. Про запах там не было ни слова. Возможно, меня просто глючит от стресса.
Через пару недель что-то случилось с ветками. Раньше они смотрели вниз, как у любой приличной ели, а теперь топорщились в стороны. Еще через месяц иголки удлинились и потемнели. В какой-то момент я смирился с тем, что искусственное дерево мутирует в живое — это было легче принять, чем мысль о сумасшествии. И, пожалуй, сосна — самое подходящее дерево для Инны. Сосна длинноногая, а не тяжелозадая, как ель или продавщица в торговом центре.
А потом я заметил, что Триумфель растет: ствол вытянулся и как будто стал шире. Что я буду делать, когда это странное дерево уткнется в потолок?
* * *
— Построил дом, посадил дерево, вырастил сына… — сказала жена. — Что дальше?
Мы сидели на веранде, звенели льдом в винных бокалах и провожали солнце спать.
— Ну, Киру еще расти и расти, — заспорил я. — И елка эта…
— Можно я в домик на дереве? — крикнул сын.
На самом деле он уже сидел в своем скворечнике и просил разрешения чисто формально.
— Только ненадолго, скоро стемнеет, — сказала жена и обернулась ко мне. — Только почему елка? Это же сосна!
— Никогда не разбирался в породах деревьев, — ответил я.
И не умел врать, но в этот раз, кажется, получилось.
