Мочалка опускается в воду. Мочалка касается кожи. Проходит по затылку, спине, плечам. Ныряет под мышку. Шершавит. Подмышки особенно важны. Но тонкая, как молочная пенка, кожа не дает хорошенько потереть. Был уже опыт, когда до ссадин.
— Угу.
Вода теплая, около 37 градусов. Хотя почему это около. Ровно 37. Стеклянный буек термометра качается на волнах и бьется о пожелтевшую эмаль. Отталкивается и плывет к безжизненному телу. Относительно безжизненному. Другое дело, что эта жизнь выходит во внешнюю среду только через дыхание, ошалелое движение глаз и беспорядочное угуканье.
— Угу.
Звенит цепочка. Черная резиновая пробка упирается, но все-таки открывает сливное отверстие, куда невидимо стекает вода. Закручивается спиралью и с причмокиванием всасывает. И ошметки пены туда же. Чтоб грязь не осела, включается душ. Настраивается температура. Тут только по ощущениям — никаких термометров.
Собачьим чутьем лейка движется по следам мочалки: затылок, спина, плечи. Поднимается рука, открывая подмышечную впадину с седыми кукурузными волосами.
— Угу.
Дряблое тело растекается по дну. Последние куски пены стекают по худым палкам ног, цепляются за сильно выступающие косточки и сваливаются в сливное отверстие.
Сильные молодые руки подхватывают желейное тело.
Мокрые пятки скользят по плитке. Подпрыгивают на порожке, оставляя блестящий след. Тело кладется на подготовленную махровую простыню. Вначале промокается ею, а после вытирается. Опять же, особенно важно — складки, подмышки и интимные места.
Ноги гнутся в коленях.
— Угу.
Ноги гнутся в коленях.
— Угу.
Ноги гнутся в коленях!
Резиновый коврик под ступни, чтоб снова не выпрямились. Детский порошок цементной пылью проявляет волоски на бедрах.
Шелестит подгузник, обнимая липкими лапами таз.
Вырвать простыню из-под тела, как это делают фокусники, не получится, а вот пафосно раздвинуть шторы — вполне.
Плотная, гобеленовая ткань синих штор, царапая кольцами карниз, разъезжается в стороны.
— Угу.
Включается квадрат окна. Высотки на фоне зарослей подоконника. Драцена — пальма. Фикус — береза.
Палец ныряет в специальную силиконовую щетку.
С точностью археолога. Вокруг каждого из восьми оставшихся зубов-сталактитов. По голым деснам.
— Чистить зубы важно.
— Чистить зубы важно! — говорил когда-то папа, карябая волосатую грудь.
И Максим чистил. Неумело держал щетку, которая так и норовила выскочить из мокрых ладоней. Либо хотела нырнуть в горло, чего Максим боялся больше всего.
— Шьистить жубы ужно! — говорил Максим, сплевывая пену.
Полоскал рот. Спускался со стульчика возле раковины и куда-то шел. Куда? Этого, к сожалению, память не сохранила.
Но она сохранила высокие арочные потолки. Сквозную комнату с дубовым столом. Ажурную скатерть, куда Максим вплетал пальцы, представляя, что проникает сквозь материю, тоже сохранила. И сервант. И то, как он звенел битым стеклом, когда папа проходил мимо. И ворсистые ковры. И даже пыльную паутину сохранила. В углу у батареи. Между зеленым диваном и вздувшимися обоями с продольным узором цветов.
Однажды Максим залез туда и достал сухой, как моток ниток, труп волнистого попугая. Но ведь Кеша вот он — летает. Грызет углы и портит корешки книг. Сидит в клетке и почему-то забыл те немногие слова, что так усердно выдавливал из себя, загребая клювом воздух.
Но этот вопрос не увлек Максима. Его больше заинтересовало, что с высохшим Кешей можно играть. Он не убегает. Не прячется, как Кеша живой.
Этот Кеша удобен. Всегда рядом. Не царапается и не кусается.
Максим сразу смекнул, что если родители увидят его с новым-старым Кешей, то отберут. Поэтому каждый раз, когда заканчивал игру, возвращал Кешу на место. В пыль и паутину между зеленым диваном и вздувшимися обоями с продольным узором цветов.
Когда о Кеше узнали, а это рано или поздно должно было случиться, Кеша уже был лыс, без когтей и с загнутыми, как мертвые пауки, лапками.
Мама охнула и приложила ладонь ко рту. Упомянула Господа и, как и ожидалось, забрала Кешу.
Вечером об этом узнал папа. Максим ожидал, что его будут ругать, но папа только скосился и подавил глупую улыбку.
А потом отец зачем-то хотел убить Кешу. Гонялся за ним по всей квартире.
Карабкался на диван. На спинку дивана. Прилипал к стене и хлопал тапкой. Кеша, держась в углу на одном когте, каждый раз вздрагивал и слал на отца свои птичьи проклятья.
Максим не помнил, сколько длилось это противостояние. Один час или один месяц. Но он хорошо помнил, что однажды отец поймал Кешу. Схватил голыми руками, но тут же вскрикнул и как бы скомкался вокруг кулака. А довольный Кеша заклекотал и вспорхнул под потолок.
Наблюдая за странным поведением отца, Максим засмеялся и ткнул пальцем.
Отец мгновенно распрямился и произнес:
— Подойди.
Максим не двигался.
— Подойди!
Максим не двигался.
Страх пригвоздил ноги к полу. Но уже через секунду все тот же страх заставил сделать первый шаг.
Приклеенными ступнями Максим шаркал по ковру, приближаясь к отцу, как к обрыву. За этот короткий путь он успел залиться слезами. Успел испугаться, обидеться и даже раскаяться.
— Чо ты хнычешь, как баба.
Слезы дрожали на быстро краснеющих глазах. Отец превратился в расплывчатую кляксу. И тоже как будто дрожал, словно Максим смотрел на него из глубины ванной.
— Вытри сопли. Посмотри на меня.
— Я не-не… не плачу, — задыхаясь, произнес Максим, размазывая слезы по щекам.
— Ну! Посмотри.
Максим поднял голову.
И в этот момент длинная костистая рука протянулась из глубокого прошлого и сдавила Максиму горло в настоящем.
— Угу, — прозвучало над ухом.
Максим вздрогнул и обернулся. Отец лежал на кровати. Но испуг уже поселился в теле. И уже выдавил пот. И заставил сердце сжаться и запутаться в грудной клетке.
В один миг глыба всех прожитых лет, всего бесконечного прошлого каждой своей секундой придавила Максима.
Он подходил к кровати, испытывая жуткое сопротивление этого груза.
Он всмотрелся в лицо отца.
— Угу.
— Как ты мог? — процедил Максим, не разжимая зубы.
— Угу.
Максим ухватился двумя пальцами за край одеяла и медленно потащил его.
Когда одеяло сползло, перед ним открылось дряблое, обездвиженное тело в подгузнике. Куриными лапами скрюченные пальцы. Плоская, с редкими седыми волосами грудь. Впалый живот.
Максим почувствовал, что его челюсть сейчас лопнет от напряжения. Он больше не мог держать этот груз. Он сел на пол. Он уронил голову на кровать. Он закрыл глаза.
Дядя Слава встал на весла
Жизнь в такие дни замирала.
Озеро пенилось от непогоды. Кресты церквей рвали низкие тучи. Волны таранили откосые берега, проглатывая обвалившийся грунт. Облизывали песчаный пляж, где медный колокольчик жалобно звал на помощь.
Жители поселка ждали. Отдергивали шторы, смотрели в заплеванные дождем окна. В лес не сходишь — привалит. На воду не станешь — утопит. Вот и слонялись, не зная, чем себя занять.
Заветное «дядя Слава встал на весла» расползалось по мобильникам и смартфонам.
Пора.
С этого момента, под крышами гаражей и сараев, поселок оживал. Готовили снасти, чистили сети. Укладывали удочки, в сотый раз перематывая леску.
А дядя Слава в затасканной форме цвета хаки, в высоких сапогах и с вещмешком на плечах выходил на пляж. Осматривал танцующую воду. Переворачивал деревянную лодку. Тащил, оставляя борозду в песке, как плуг на поле. Ставил лодку на воду, доставал весла и исчезал в водовороте капель.
Поутру призраком появлялся в тумане. Уставший. Глаза выедены ветром. Пошатываясь, волочил лодку и возвращался в крайний дом.
К обеду погода всегда становилась тихая и даже какая-то добрая.
На парковку, как коровы в стойло, лениво закатывались автобусы. Выходили зевающие туристы. Собирались стайкой и шли за своими экскурсоводами.
— …Первые упоминания об этом месте отмечены при Василии Третьем, отце Ивана Грозного. Точных дат нет, но, судя по церковным книгам… — И плели, плели, плели монотонными голосами, держа над головой табличку.
Тут же, как нищие на паперти, толпились местные. Ждали, когда экскурсовод с облегчением произнесет:
— Ровно в (такое-то время) собираемся у автобуса.
Началось.
— С ветерком прокачу. У меня мотор! Весла — прошлый век.
— Вокруг островов. А если надо — и на сами острова. Недорого.
— Катамаран, удочки, снасти в аренду.
Бывалые не бросались беспорядочными фразами. Все равно что прикормку в течение бросить. Усилий много, а выхлопа нет. Тут на каждого туриста надо свою глубину мерить.
Пожилым закидывали наживку в виде спокойной прогулки по озеру. Комфортные места, навес от солнца. Можно и чего-нибудь местного горячительного попробовать. Молодым, особенно с фотоаппаратами, говорили, что с озера вид на церковь — это нечто. Сфотографировать с берега может каждый, а вот с воды…
Замерли.
Но «замерли» еще не шуршит наличкой. Сейчас главное не спугнуть.
— …На закате она как в огне. Вы тут до какого часа?
Переглянулись.
— До восьми.
— Как раз успеваем. Еще время на пикничок останется.
Поплавок уже не просто вздрогнул. Утонул. Время подсекать:
— За пять сотен: большой круг вокруг островов — и к закату возвращаемся к церкви.
— Ну….
Срывается.
— Три сотни и убираем острова. Когда вы еще тут будете?
Подсек. А дальше дело техники.
Лодки отплывали от берега как торпеды, выпущенные кораблем.
— Ну как, а? Я же говорил, оно того стоит. Красотища. Всю жизнь тут живу, а не могу налюбоваться. Вы, кстати, легенду про монаха слышали?
— На экскурсии рассказывали, — отвечали туристы, щелкая фотоаппаратами и телефонами.
— И про сокровища?
— И про них.
— А про дядю Славу слыхали? По глазам вижу, что нет. Такое вам только местные расскажут. В общем, живет у нас тут один такой. Вон, в том доме. Ага, крайний с высокой трубой. Погоду заговаривать умеет. А вы не улыбайтесь. Я сам не верил. Как бы ни штормило озеро, если дядя Слава встал на весла, все, баста! Как пить дать, на следующий день жди солнца.
— Он колдун, что ли?
— Да какой колдун!? Рыбак, как и все мы тут.
Хорошо пока солнечно. Пока туристы обхаживают рынок, покупая рыбу, грибы, сувениры, ягоды. Сорят деньгами. Вносят какое-то веселье в повседневную жизнь.
Но вот тучи распихивают голубизну неба. Заслоняют горизонт.
Предупредительно покачиваются верхушки сосен. На воде появляется рябь, словно озеро ежится от холода. С треском рвется небо, и первый гром, как выстрел стартового пистолета, открывает дорогу дождю и ветру.
Снова звенит колокольчик.
Выходит дядя Слава на пляж. Капюшон натянут, ворот поднят.
Прыгает в лодку и исчезает в этой круговерти.
Лодку дыбит. Обваливает. Швыряет, как детский кораблик.
— Ну, извини-извини… — приговаривает дядя Слава, налегая на весла.
И куда плыть? Ни черта же не видно.
Берег смазывается дождем. Ветер поднимает водную пыль, гонит в лицо.
Весла то наполовину уходят в воду, то беспомощно загребают воздух, когда лодка взбирается на гребень.
— Ну, хватит уже. Хватит! Устал я… Вот сейчас брошу все — и делай что хочешь. Не веришь? Да пожалуйста.
Вытягивает весла вдоль лодки. Ложится на дно и по-покойницки складывает руки на груди.
Ветер покорно стихает.
— То-то же, — назидательно говорит дядя Слава и снова берется за весла.
Заплывает в бухту дальнего острова и вылезает на берег.
— Сейчас мы тебя выловим. Потерпи, родной. Потерпи…
Мокрый пеньковый канат ныряет в кольцо на носу лодки, и дядя Слава отпихивает ее ногой. Видит, как она растворяется в серости брызг. Травит потихоньку, пока что-то на том конце не дернет. Канат вытягивается струной и сбрасывает жирные капли.
Дядя Слава упирается ногами в корни и натужно тянет, едва не падая на землю.
Темным пятном высвечивается лодка. Прорисовывается во мгле. А дядя Слава тащит и улыбается.
— Давай помогу. Смотри не оступись.
Вытаскивает на берег. Привязывает на всякий случай к сосне и идет вглубь острова по раскисшей тропинке.
— Сильно ты завернул в это раз, — говорит дядя Слава, направляясь к двум огромным валунам. — Пойдем быстрее, чтоб не привалило.
В расщелине не так ветрено.
— Я тебе, кстати, привез кое-что, — хитро говорит дядя Слава. — Пока я тут вожусь, поставь треногу и дрова из заначки вынь.
Вещмешок звенит посудой: котелок, пара железных кружек, нож с разделочной доской. Быстро сооружается навес из брезента.
Дядя Слава разжигает огонь. И под треск костра. Под завывание заблудившегося ветра. Под дробь капель по брезенту тихо говорит:
— Ну ты чего?.. Соскучился. Да и я тоже. Мать тебе привет передает. Ты же знаешь, она с того раза на воду не стает. Ты только не обижайся на нее. Плачешь? Давай тогда вместе.
И по усталым щекам, смешиваясь с брызгами дождя, текут слезы. Тонут в бороде, не доходя до губ.
— Ну, всему должен быть край. Сейчас водичка закипит — и ушицу сварим, как тогда. Вот, гляди, кого поймал. — Дядя Слава вытягивает полосатого окуня, оловянную красноперку, черного линя. — Этот, правда, горчит малость, но мы его укропом и солью поправим. На тебе лук, а я за дровами, чтоб следующий раз не бегать.
Возвращается с охапкой:
— Смотри, сколько ветер набросал.
Садится. Ломает об колено и складывает в каменную нишу.
— А морковку почему не почистил? — спрашивает он, не отрываясь от работы. — Ну, так что… я тоже не хочу. А уху хочешь? Давай так. На тебе морковка, а на мне рыба и картошка. Идет? Вот и отлично.
Дядя Слава тонко срезает кожицу. Ножичком приподнимает дрожащую крышку, выпуская пряный запах укропа. Пока урчит котелок, разливает чай.
— Добавил чуть-чуть медку и пару перчинок. В такую погоду самый раз. Вот держи… Чего руки трясутся? Замерз? Прыгай ко мне.
Распахивает куртку.
— Сейчас согреемся.
Пьет чай, вытянув ноги к костру.
— Знаю, что говорю каждый раз, но ты извини меня. Что недоглядел тогда. Не отыскал. Я ведь неделю в туман ходил. И все звал тебя, звал. Водолазы дно обрыли, а ты вон где нашелся. На острове. Чего говоришь?.. Обратно вернулся. Это да. Это правильно. Ты хоть рыбу поймал тогда? Правда? Покажи какую. Ой, и врун же ты… ой, и врун. У нас такой отродясь не водится. Я самую большую по локоть вытаскивал, а мне уже годков-то. А хотя, может, и поймал. Может, оно и правда.
Ветер нагоняет ночь. Крупные капли сменяются изморосью. А из расщелины, озаряя камни и ближайшие деревья, струится подрагивающий свет костра и тихие разговоры.
К утру небо льет молоко. Туман плывет между деревьями, втекает в расщелины, стелется по воде. Блестит трава и иглы сосен. Провисшие кружева паутины наряжаются каплями-бусинками.
Дядя Слава открывает глаза.
— Проспали? Ну, ёк-макарёк. Ты чего не разбудил? Ладно, я старый уже, а ты… Пошли скорее.
Дядя Слава идет. Несет удочки.
Садится на пень, рядом обязательно складной стульчик. Плещутся под ногами волны, словно хотят выбраться на берег.
— Червей некогда было копать, поэтому будем на хлеб. Покажи, чему научился, пока меня не было. Ух, как далеко! Ничего себе… Ну, у тебя глаза молодые, а то я даже поплавка не вижу. Вот, сидим теперь и ждем. Сидим и ждем. Сидим и… — Дядя Слава закрывает глаза мозолистой ладонью и долго. Очень долго молчит.
Поплавок покачивается на волнах. Вздрагивает. Бегает по воде из стороны в сторону. Тонет и выпрыгивает. Разве что не кричит. А дядя Слава так и сидит с закрытыми глазами. Думает. Потом словно просыпается:
— Чего же ты не смотришь? А? Ну… все, ушла добыча. Видать, хорошая была. Смотри, весь хлеб съела. Не расстраивайся, сейчас еще наберем.
После рыбалки собирает вещмешок. Прячет треногу и дрова.
— Пора, — говорит он и идет к берегу.
Снова привязывает лодку и отпускает ее в туман, до тех пор, пока канат не вытянется.
— Прощай, мой хороший. До следующего раза, — говорит дядя Слава и тянет обратно пустую лодку.
Скрипят уключины над водой.
Дядя Слава плывет.
И опять же, куда плыть, если в таком молоке даже весел не видно.
— А про костер на острове слыхали? Нет? Когда на озеро ложится туман, то на дальнем острове загорается огонек. Говорят, он вроде маяка для человеческих душ. А еще, если приглядеться, то можно увидеть лодку с двумя рыбаками. Ее вон оттуда хорошо видно. Ага… от того дома с кривой трубой.
