Мысль написать автопортрет пришла к нему из глубины влажных ночей, когда луна отблескивает зеленым и Неву покрывает льдистый налет.
Он лежал на кровати. Полутьма баюкала его в шершавых ладонях, и это мерное покачивание располагало к воспоминаниям. Он глядел на внутреннюю сторону век и думал о матери, перебирая, как четки, события детства.
Он почти уснул, как вдруг что-то просочилось сквозь кожу и чиркнуло по сетчатке. Он открыл глаза и увидел последние капли желтого луча, скользящего по потолку. И, проводив взглядом свет неизвестной машины, он почувствовал странное томление и тяжесть где-то под ребрами — это было похоже на подступающую тошноту. Он повернулся к стене и закрыл глаза кожей, чтобы уснуть, но сон не шел, а в самом низу грудной клетки взбухал какой-то горячий ком. Он прижал ладонь к грудине — и кончиками пальцев ощутил быстрое биение сердца, расходящееся по костям. Он резко сел. От лица отхлынула кровь. Ему стало тяжко дышать, как будто воздух сделался гуще. Он перестал ощущать присутствие матери и понял: спокойствие покинуло его — потому что теплая опухоль была приступом мучительного вдохновения.
Он включил везде свет, открыл двери и завесил окна, создав освещенный вакуум посреди темноты. Ночь была только в начале, времени ему хватало, поэтому он не тревожился.
Это было подобно лихорадке. Быстрыми, почти беспорядочными штрихами он наносил на пустоту листа свой череп, ось позвоночника, тазовые кости. Из хаоса металлических линий проступал каркас человека: для сверки пропорций он обходился ощупью.
К окончанию ночи, когда подтаявшая луна пошла на скат, он измарал стопку листов собственным несовершенством. Он не продвинулся дальше остова, потому что внезапно осознал, что увечен. А сидеть ему было уже трудно.
К пяти часам он проковылял из спальни в кабинет, лег на пол и позвонил.
На другом конце провода зазвучал подсушенный сном голос:
— Левин Давид Искандерович слушает…
— Ты сейчас не занят?
Повисло молчание. Он очень хорошо мог представить, как Давид дышит, перебирая в памяти знакомых. Давид еще ни разу не узнал его по голосу.
— Кто…
— Давид, это я, Немовецкий. Можно я приду?
На другом конце провода Давид сморгнул удивление и улыбнулся.
— А, Серый, ты, что ли? Номер опять поменял? А что у тебя с голосом, звучишь как умирающий, ты приболел?
— Все в порядке. Можно зайду?
— Конечно!
— Буду где-то через полчаса.
— Ага. Ключи у тебя есть вроде, дверь откроешь.
Он нажал на отбой. Висела прозрачная тишина рассвета, такая легкая, что он слышал рост собственных волос.
Он двигался с трудом, стараясь не потревожить опухоль, давящую на органы. Он знал, что боль не утолить лекарством, потому что она только фантазия, отголосок подлинных ощущений. Ведь в сущности все, что он создавал и создаст когда-нибудь, обречено быть сублимацией древнего, как род человеческий, страха смерти. А опухоль — лишь то, что нельзя сразу вывести на бумагу, и оттого она будет терзать его до тех пор, пока он не закончит работы.
Он вызвал такси, запихнул в рюкзак все свои наброски, влез в пальто, схватил шапку и ушел, не погасив света.
Лифт не работал. Машина прибудет через семь минут, а ему предстоит минут десять спускаться.
Потолочные круглые лампы моргали, как моргает усталый человек. Ему казалось, что каждая лампа стала глазом и с пристальностью тигра-людоеда наблюдала за движениями его рук. Мать рассказывала ему о поездке в Индию: как-то в саду она почувствовала — у нее тяжелеет голова. Хотя день стоял такой жаркий, что плавилась краска на спинках скамей, страшный озноб прошел по коже. Она обернулась и увидела два золотых глаза в мясистой тени чащи. Она поспешила уйти, но еще долго хребет ей колол вязкий взгляд. На влажной глине, говорила она, поглаживая обручальное кольцо, твой папа нашел следы крупной кошки. Они уходили в необжитую глубину сада.
Когда она увидела искры тигриных глаз в сырых сплетениях баньяновых деревьев, холод ужаса обжег ее нервы так же, как сейчас мороз въедался в его нервы? Он знал — неровный свет потолочных ламп таил в себе взгляд бенгальского тигра, что когда-то пришел за его матерью. И вот теперь зверь явился за ним из толщи времени: вечное, бесконечно упорное животное. Он знал — тигр в темноте, каждая вспышка позволяет ему сделать шаг. Он слышал, как подушечки лап прилипают к мокрому кафелю. Он слышал дыхание, гнилостное дыхание хищника, слышал движения желтого хвоста. Ближе, еще ближе… У него начали неметь пальцы. Вглядываясь в промежуточную темноту подъезда, он молился, чтобы сердце стучало тише, а лестничная клетка вдруг стала бы больше, но Господь не слышал его, ибо смерть Его была крепка. Тигр напряг лапы: под желтой, изрезанной тенями шкурой заходили мышцы. Лампа мигнула, и он увидел, в последней вспышке света своей жизни, широкую морду, бурый нос и подобные яшме глаза тигра — тигра, который пришел за ним из глубин веков, следуя запаху лона его матери.
Он побежал. Оскальзываясь на еще мокрых ступеньках, давясь сумеречным воздухом, он кубарем скатился с лестницы и выбежал на улицу. Приятно освещенная заснеженность двора окружила его речной водой. Он сел на ступеньку у двери, потому что стоять уже не мог, и попытался отдышаться. Из бетона холод просачивался в седалищные, а потом и в подвздошные кости. Он чувствовал, как стынет у него костный мозг. И боль — ослепительная, искристая боль, как будто в брюшную полость выплеснули стакан кипятку.
Какой-то тонкий звук вроде звона тревожил его. Только тут он сообразил, отчего тянет в висках: он не надел шапки. Уже поздно. Он провел рукой по волосам: кожа сделалась влажной.
Он встал, чувствуя, как разливается по внутренним органам не то кровь, не то лимфа.
Итак, тридцать два шага от подъезда до арки. Арка в десять шагов. А как он вернется домой? Как поднимется к себе, если это чудовище будет ждать его там, в самом затененном углу лестничной клетки?
Он сверил номер машины: то. Он забрался на заднее сиденье, потому что так в случае аварии чуть больше шансов выжить. Водитель поправил зеркальце заднего вида и спросил: до Марата 36–38? Да, да, едемте уже.
Он смотрел на гладкую, как лед, дорогу, на отражение огней в жирном от слякоти асфальте, пытался привыкнуть к мерному движению автомобиля. В семь минут уместилась история одной смерти. Ну вот и приехали. Большое спасибо, хорошего дня.
Колодезное дно двора, лужица подмерзшей мочи на асфальте, бетонная клумба под тем-то окном; настоящий лабиринт, если не знать адресов, потому что все дворы схожи, но здесь по этажам не ходит тигр-людоед.
Он взошел по ступенькам, точно таким же, как и в его дворе. Домофон давно не работал, а если б и работал, он бы не позвонил, потому что Давид не переносит громких звуков. Костенеющими пальцами он искал ключи, пока кто-то не вышел, и искать больше не пришлось. Подъезд освещался. Христос с гравюры над почтовыми ящиками смотрел умиротворенно, а у него потели ладони, пока он жал на кнопку вызова лифта. Что, если тигр придет за ним? Ну же, быстрей… слава богу, здесь есть лифт.
Давид жил на шестом этаже — первая дверь по правую руку, ближе к лестнице. Номера нет.
Он не стал звонить. Открыл запертую на нижний замок дверь. В квартире клубился мрак, только из-под двери ванной капал на кафель коридора свет. Значит, Давид дома, потому что он никогда не оставляет свет включенным, когда уходит. Но вдруг он ошибся квартирой или подъездом, или домом, или городом. Потому он позвал Давида: сначала шепотом, потом во весь голос — как встревоженный кошмаром ребенок зовет мать, — чтобы убедиться, что Давид существует.
Дверь приоткрылась, желтая полоса расширилась, и стеклянную тишину нежилого пространства наполнил шум вентиляции. Давид стоял в этом свете, грубой лепкой очертаний похожий на одну из своих безумных статуй, на Голиафа с собачьим черепом вместо головы.
«Не ори, — сказал Давид, открывая дверь. — Я слышу, как ты пришел, я б к тебе вышел. Ты рановато просто». Он прошлепал по коридору, потому что был босой, и щелкнул выключателем. Граненые плафоны рассыпали свет.
Давид был в черном халате и держал в левой руке стакан: там плавало глазное яблоко. От удивления на небе стало солоно, но он не стал ничего говорить, потому что не успел толком разглядеть лица Давида. «Ты пока иди в кухню, кипяточек поставь, вода на подоконнике, в баклажке, я щас глаз сполосну и приду», — сказал Давид. Он понял, что видит именно Давида, потому что сизый полумесяц шрама — от правого виска до левой скулы — был виден необычайно отчетливо. Давид опять скрылся в ванной, но он никуда не пошел, потому что не хотел открывать дверей и бродить по пустым комнатам, встречаясь с призраками чужого прошлого.
Он слышал, как за дверью лилась вода. Он пытался представить себе Давида, склонившегося над чашей раковины, и воду, которая текла сквозь пальцы ,— ведь в руках промывают глазной протез? Он приоткрыл дверь и заглянул в ванную — синие лучи отсутствующего светильника плавились в лужице ртути, что капала с края раковины. Давид сидел на полу, как-то съежившись, беспомощно опустив руки на колени, единственным своим глазом глядел на внутреннюю сторону век, в бездну утекшего времени. Стакан с протезом опрокинулся, и круглое глазное яблоко лежало среди блестящих осколков, точно оброненный плод. Давид показался ему большой твердой куклой из воска и сала, которую творец оставил без позвоночника. Ему отчего-то стало жалко Давида, такого печального, погруженного, как в формалин, в великолепное наследственное одиночество. Он сел рядом и взял его за руку. Пальцы Давида были холодны. Как будто и вправду воск. Он окликнул его: тревога зрела где-то в гортани, давила на кольца трахеи и мешала дышать. Мертвый или живой? Ты меня слышишь?
Он потряс Давида за плечо. Тонкие, в зеленоватых прожилках веки шевельнулись, Давид открыл глаз — и тревога обратилась в плещущий ужас с желтым отблеском тигриной шкуры, ибо глаз Давида был подобен яшме, и то был глаз тигра-людоеда.
Он не успел ни вскрикнуть, ни разжать пальцев, потому что видение кончилось. Он стоял перед дверью ванной, держась за ручку, и действие лишь зарождалось в нервных узлах. Кошмар? Пророчество?
«Господи, Серый, ну вот чего ты тут стоишь, я ж сказал тебе идти, и вообще выглядишь неважно, ты б хоть в кабинете сел, куда это годится, зачем ты вообще так далеко перся, если тебе нехорошо, а?» Давид облокачивался на косяк, пустой глаз его был полуприкрыт: «Прости, я немного вот так похожу, протез сохнет», — и казался необыкновенно живым, до него даже дотрагиваться не нужно было, чтобы понять: у этого человека есть кости, связки, артерии, пищевод, легкие его работают, и сетчатка впитывает свет. «Ну чего ты замер, Серый, иди, не бойся, тебе что, страшно?» Давид легонько стукнул его по хребту меж лопаток.
Пока кипел чай, он сидел на диване, прижав ладонь к груди, и разглядывал Давида. Он что-то писал в тетради, и по его дыханию можно было определить, что пишет он на родном языке. Он вообще любил разглядывать Давида, потому что тот был красив, — из таких спонтанных наблюдений всегда рождались идеи.
Давид был похож на сон, привидевшийся пустыне. Впервые они встретились на факультете искусств СПбГУ, на котором он успешно отучится, а Давид бросит ученье к третьему курсу и уйдет в армию, чтобы на второй год службы перевестись в спецназ и отравиться войной, подобно тому, как легкие ювелира разъедают ртутные испарения, уйдет, чтобы сгинуть в песках аравийской пустыни — самоубийцей с разбитым черепом — и вернуться — постаревшим за год на десять лет, еще более углубившим свое наследственное одиночество, но то будет потом, потом, в нынешнем прошлом, а сейчас нет ни боли, ни капель ртути на губах, только бесконечное, как пустыня, время и пересечение параллельных линий.
Итак, они познакомились на первом курсе, в первый день поступления, он тогда еще подумал: Господи, да он точно слабоумный, и этот жуткий, огромный человек, не то еврей, не то татарин, оказался его соседом по общежитию, и находиться рядом было странно, почти неприятно, потому что от Давида пахло песком и струпьями, но он привык, потому что Давид был неплохим, в общем, соседом, тихим и спокойным настолько, что он порою забывал о присутствии Давида и пугался, когда тот начинал беззвучно ходить по комнате подобно большому хищному животному, но и страх прошел, потому что Давид больше странным ничем не занимался. Впрочем, он заметил, что стал хуже спать, а одной ночью проснулся и понял, что кто-то смотрит на него из темноты светящимися глазами бенгальского тигра, ощутил чье-то тяжелое, влажное дыхание на щеке, но то была неправда и странная греза.
А еще Давид был бесконечно одинок. И когда пил, и когда сидел в ногах его кровати и что-то говорил на родном языке, потому что нужно было успокоить друга. Я видел тигра, говорил он, глядя в потолок. Я знаю, отвечал Давид и прислонялся спиной к стене. Его одиночество не мучило. Давид упивался им, как некоторые упиваются властью, потому что одиночество Давида было наследственным. Оно пришло из глубины времен, по сосудам и нервным окончаниям четырех поколений его предков, и он не мог не любить того, чем была его кровь.
После того как Давид ушел, они долго не виделись, а когда выдалась встреча, он не без интереса обнаружил в друге сходство с самое собой. Давид тоже боялся, и оттого дурное семя творчества, зароненное в его нервную систему тремя годами обучения, наконец дало всходы. Он понял, что Давид тоже боится, но страх его тяжелее, потому что умножен гранями песчинок аравийской пустыни. И оттого ему было по силам из куска мертвой глины сотворить не прекрасный плод, но гротескного недоноска на стыке искусства и анатомии.
Запищал чайник. Давид тяжело поднялся с кресла и скрылся за стеною. Он слышал, как приглушенно льется вода. «Держи», — сказал Давид, протягивая раскаленную кружку. Руки у него мелко тряслись.
Они сидели за столом: он — прямо, чтобы скрыть недомогание, Давид — вполоборота, чтоб не видно было пустой глазницы. Ресницы у него были длинные, как у женщины, и носовой хрящ искривлен давним переломом.
«Слушай, Давид, я зачем, собственно, пришел… Короче, я тут затеял одну штуку. Не мог бы ты нарисовать меня? Ну не полностью прям, а эскизом».
Давид сощурился. Зрачок его блеснул, как блестят глаза кошки, глядящей из тьмы на свет, он вздохнул — не как человек, а как спящая лошадь. «Блин, Серый, я в последний раз карандаш нормально в руки брал в началке. Вряд ли я смогу…»
«Мне нужен простой эскиз, чтобы на него мясо нарастить, просто мне тяжело даются собственные кости, понимаешь?»
Давид снова мигнул, как мигают игуаны. Здоровый глаз искрился. «Хорошо. Но нельзя ли это, не знаю, по телефону сказать было? У меня щас никакого желания садиться и че-то делать нету. Давай ты пойдешь домой, а я спокойно сяду и обдумаю все. Я тебе позвоню, ладно?»
Он вздохнул — ладно. «Ты не мог бы проводить меня? Там в подъезде тигр».
Пока он допивал чай, Давид опять куда-то скрылся — и вернулся вполне привычного виду, причесанный и с глазом. Он окликнул его. Постучал себе пальцем по щеке: «У тебя протез перекрутился».
Губы Давида дернулись — не то в улыбке, не то во вспышке нервного тика. И глаз снова отразил свет, окрасившись яшмою. Тревога никуда не девалась. Он знал, что тигр здесь, в тенях квартиры. А еще он знал, что этот человек ему не друг. И не Давид. «Я сейчас поправлю. Ну вот. Пошли?»
Давид не стал закрывать двери. Лифт, конечно же, не работал. Пришлось спускаться. Боль между брюшной полостью и грудной клеткой стала будто слабее, но то было мнимое успокоение. Он вслушивался в каждый шаг Давида, который шел впереди. Ни одна лампа не горела. Ему было известно, что лестничный пролет между четвертым и пятым этажами на порядок длинней остальных. Ну вот и пятый этаж. Он замер, он слышал истошное биение своего сердца, он знал, что тигр где-то рядом, в тени, опаленный кончик хвоста выдает его. Давид остановился у самых ступенек. «Серый, ты идешь?»
Он подался вперед и толкнул Давида в бездну. Послышался короткий вскрик, звук удара и влажный хруст. Все стихло мгновенно, потому что густая мгла не пропускала эха. С треском замигала и вспыхнула лампа. Он увидел тело Давида, желтую спину и широкую морду бенгальского тигра. Зверь дрогнул хвостом и ушел.
Он хотел спуститься к Давиду, коснуться его, чтобы убедиться, что он жив и будет говорить с ним, но не смог даже пошевелиться. Потому что его окружала бесконечная пустота — не было его тела, нежной, анатомически несовершенной оболочки, ни подъезда, ни утра, ни города. И тогда он попробовал закричать, но не смог, ведь у него не было голосовых связок, ведь он исчез, ибо был сном, привидевшимся кому-то.
