Я помню его широкое добродушное лицо с голубыми глазами, хитро подмигивающими мне из-под густых бровей, неторопливые движения, большие натруженные руки с мясистыми пальцами, которыми он любовно перебирал струны старинной мандолины. Все говорили, что мой младший брат очень похож на деда, его даже прозвали дед Вася номер два. Но брат у меня симпатичный, а дед с лысиной-аэродромом, прямо хоть самолеты запускай. Что общего?
В памяти всплывают картинки, как кадры диафильма.
Мне лет шесть. Родители везут меня к бабе Мане и деду Васе. Типичная панельная девятиэтажка в Гольяново, мы выходим из лифта и поворачиваем налево. Отец нажимает на кнопку звонка. Звук такой резкий, что кажется, на всех этажах соседи пооткрывают двери. Бабушка с дедушкой радостно встречают меня. Посылка доставлена — примите и распишитесь! Пока баба Маня готовит на кухне обед, мы с дедом смотрим военные фильмы. После обеда я лезу под диван: там, среди пыли и паутины, по соседству с одинокой тапкой, грустным носком, смятым носовым платком или еще какой-нибудь очень нужной вещью лежит серая картонная коробка с сокровищем: в ней хранятся маленькие оловянные солдатики и крохотная пушечка, скорее всего, оставшиеся от моего отца и его младшего брата. За отсутствием кукол, которых у бабушки с дедушкой все равно нет, я с удовольствием играю в этих солдатиков.
Щелчок, и слайд поменялся.
Баба Маня ругается на деда. Я не понимаю почему. В ответ дед молчит, опустив голову, как провинившийся школьник. Выпустив пар, баба Маня уходит на кухню, а дед, прикрыв за ней дверь, снимает с гвоздя мандолину. У кого-то над кроватью красуется ковер, у кого-то картина. А у деда висит мандолина цвета спелого абрикоса. Дед присаживается на край кровати, пальцами левой руки прижимает послушные струны и подмигивает мне:
— Ну что, споем нашу, пока бабка на кухне?
И мы затягиваем:
— Три танкиста, три веселых друга — экипаж машины боевой!
Провинившийся школьник убегает, радостно размахивая портфелем.
Дед любил эту песню и вообще все про танкистов: сам в молодости прошел войну минометчиком в танковой бригаде. Я прошу рассказать про войну, но дед отнекивается:
— Страшно было… Особенно когда самолеты летели и бомбы сбрасывали.
Но в целом дед был веселый. Даже про свое ранение рассказывал весело. Эту единственную историю он повторял много раз:
— Ну, мина рядом разорвалась. Полоснула по животу. — И дед чиркал большим пальцем вдоль живота. — Кишки вывалились. Я их подхватил — и бегом в медсанбат, — смеясь, добавлял он.
И я представляла себе, как дед весело бежит по голой земле, высоко подбрасывая колени, с красными кишками в руках.
Щелк, щелк, щелк… Калейдоскоп памяти кружится воспоминаниями, складывая новые картинки.
Лет в десять меня перестали возить в Гольяново. Я прошусь к деду, но мне говорят, что там нечего делать, он пьет. Я звоню ему, он очень скучает.
Мне тринадцать. Я поругалась с родителями и нервно кручу диск телефона, набирая номер деда. После долгих гудков слышится его тихое «але».
— Забери меня отсюда! — рыдаю в трубку.
— Выезжаю! — быстро отзывается дед.
И он почти приехал. Бабушка Таня, проживавшая с нами, случайно встретила его у нашего метро и отправила обратно:
— Дед нарисовался. Хорошо, что я его увидела, а то бы явился в таком виде!
— Ба, это я его попросила приехать!
Бабуля меня успокоила, она всегда умела это делать.
Вскоре дед умер. Допился, как все говорили. На «Красную Москву» перешел. На похороны меня не взяли. И про деда больше не вспоминали, чтобы не расстраивать бабу Маню, не напоминать ей, как он в пьяном угаре носился за ней с ножом по всему подъезду.
Я поступила в институт, а баба Маня снова собралась под венец.
Родители посмеивались:
— Бабка на старости лет влюбилась!
В Павла Андреевича, друга юности, свою первую любовь. Говорили, Павел ей тогда изменил, и бабушка не простила. А дед Вася сделал ей предложение, еще к отцу ее ездил — просить руки дочери. Вот и вышла замуж.
Во втором браке баба Маня сильно изменилась: расцвела, как осенняя хризантема, улыбка уверенно поселилась на ее лице. Бабушка светилась нежностью и счастьем, окружая Пал Андреича такой заботой, о которой не мечтали не только дед Вася, но и сыновья и внуки. Она даже начала печь пироги! Я и не догадывалась, что она это умеет. Спрашивать про деда Васю стало совсем неудобно. Да и моя жизнь не стояла на месте.
Неизвестное кладбище. Безымянная могила, на которой никто даже не удосужился поставить крест. За годами летели десятилетия забвения.
* * *
— Ларион, шо делать-то? Васька в какой-то касамол собрался, — запричитала маленькая женщина в платке.
— Дусь, успокойся! — Мужчина прислонил ее голову к груди и поцеловал в прикрытую макушку. — Пускай. Он молодой, ему жить в этой стране.
Родители Васи были староверами. Крепкое хозяйство. Дом из массивного сруба такой же основательный, как и другие дома в деревне. Сам Ларион, благополучно вернувшись с Первой мировой войны, столярничал. Его изделия пользовались спросом не только среди местных, но и в соседнем Кирове.
— Я его всему обучил. Дальше он сам. Ладный парень у нас вырос! — Ларион нежно посмотрел на жену и добавил с тревогой: — Нам самим нужно решиться. Лихие времена. Может, в Москву податься?
— Зинка малая ишо.
— Сдюжим.
Детство Василия закончилось вместе с неполной средней школой, в четырнадцать лет. Вырос он толковым и работящим. Балагур, душа компании. И в работе, и в веселье первый. Светлые волосы и васильковые глаза от отца, выразительность взгляда от матери. На трофейной мандолине, привезенной отцом с войны, играл так, что все деревенские девчонки замирали. Любую мелодия с ходу подбирал. И столяр из него получился отличный. Про него говорили: «Глаз-алмаз». Без замеров, на глаз мог легко выпилить прямой угол — не придерешься!
За Василия можно не беспокоиться, он на правильном пути. Заколотив досками окна и дверь осиротевшего дома под Калугой, вся семья переехала в Подмосковье, на станцию Лось.
В Москве отец устроился на авиационный завод, а сын оформился столяром в Метрострой.
Молодая Советская страна прокладывала свое первое метро. Василий гордился, что участвует в этой великой стройке, еще не зная, что в будущем ему предстоит потрудиться и на другом значимом объекте — Кремлевском дворце съездов. Но это будет в далеком будущем, пока же каждое утро Василий опускался под землю, а вечером спешил на занятия рабфака.
В двадцать лет Василия призвали в Красную армию. Из модника-красавчика, щеголявшего в новеньком костюме и с аккуратной стрижечкой, он переродился в бритоголового зеленого солдатика, которого долгий поезд увозил на восток, в край, где цветет багульник.
Известие о начале войны с Германией долетело и до Забайкалья, где среди таежных лесов, бескрайних лугов, каменистых склонов проходила армейская служба. Два года провел Василий в этом суровом крае, маршируя на плацу или осваивая военную технику в лютый мороз, под проливными дождями и палящим солнцем. Думал ли он еще в начале лета 1941 года, что вместо приближающегося дембеля отправится на войну?
«Прошу принять меня в члены нашей великой Коммунистической партии большевиков, чтобы бить остервенелого врага коммунистом! Буду бить врага, не жалея своих сил, крови, а если понадобится, то и жизни!» — писал Василий в заявлении.
Изнывающих жаждой первого боя красноармейцев перебросили из Забайкалья на Западный фронт только в апреле 1942 года. И в самое пекло Ржевско-Вяземской операции. Затем остатки батальона перегруппировали и перекинули на Курскую дугу.
Сентябрь выдался сухим и теплым. Даже жарким от боев, как и все горячее лето 1943 года. Дни сбивались со счета. Сегодня живой — и слава богу! Перепаханная взрывами земля, сгоревшие деревни, выступающие призраками останки русских печей в вечернем тумане. Только ночной холод уверенно намекал о неизбежном наступлении осени.
Младший командир минометного батальона Василий Новиков как раз заряжал свое орудие, когда послышался противный свист, и что-то разорвалось совсем рядом, ударив в живот и отбросив его на пару метров. Кроваво-черная дыра на грязно-зеленой гимнастерке и что-то синее и блестящее, выпадающее из живота в принимающие руки.
Боли не было. Только удивление. Василий сам не помнил, как добежал до санчасти, держа в руках перемешанные с грязью и кровью внутренности, и рухнул, потеряв сознание.
Василий метался в бреду, то приходя в себя, то вновь уплывая в пылающий медикаментозный сон. Сознание возвращалось медленно, чередуя калейдоскоп картинок: свет, темнота, белый потолок больницы, грязный потолок поезда, ярчайшее солнце. Такого он еще никогда не видел. Оно неистово светило в окно военного госпиталя, проникая в щель между занавесками. Под этим солнцем бывший минометчик учился заново ходить и жить.
Через полгода из Туркмении в Москву вернулся двадцатипятилетний инвалид.
Он увидел ее на своей улице. Черный снег еще лежал на обочине. Навстречу ему шло голубоглазое солнышко. Не такое обжигающее, как в Туркмении, а мягкое, теплое, родное. Уже без шапки. Русые волосы собраны в косу. Василий остановился и посмотрел ему вслед. Оно проплыло мимо, но через пару шагов остановилось в нерешительности, и обернулось. И, смутившись от его взгляда, поспешило дальше.
— Можно с вами познакомиться? — Василий догнал солнышко. Он чувствовал, как пересох рот, а слова стали застревать в горле. — Меня Василий зовут.
— Маша, — еле слышно ответило солнышко, взглянув на него, но тут же опустив глаза.
Они подали заявление и быстро расписались. Какое имеет значение, что ты инвалид, а она разнорабочая на овощебазе. Они были молоды!
— Машенька, победа! Ура!
— Ура! Победа! — радостно кричала она, прижимаясь к его плечу и придерживая рукой сильно выступающий живот.
— А давай, если родится дочка, назовем ее Победа?
— А если мальчик, то Слава?!
В июле 1945 года родился Славик, Вячеслав. Беленькое, голубоглазое солнышко.
Эти было тихое уютное счастье, которому даже тяжелый быт не ставил препятствий.
— Вась, а давай сходим в кино? Новый фильм вышел с Диной Дурбин. Я афишу видела.
— Давай, Машенька. А Славика с моими или с твоими оставим?
— Давай в этот раз с моими! Твои нам и так постоянно помогают. Пусть мама Дуся отдохнет.
Маша надела теплую вязаную шапочку на засыпающего малыша, закутала его в одеяло и перевязала ленточкой.
Она стояла в дверях, держа кулек с сыном на руках:
— Подъезжай сразу к кино в Хамовниках. А я у мамы посижу. Подойду к началу сеанса.
Этот день, 29 октября 1945 года, Василий запомнит на всю жизнь. Он стоял у кинотеатра и ждал. Он был совершенно спокоен. Прохаживался по коричневым, давно облетевшим листьям, смотрел на голые деревья, дома с облупившейся краской, пасмурное хмурое небо, но внутри у него светило огромное теплое солнце.
Все хорошо, только жена задерживается. Может, Славик расплакался и ей пришлось покормить его перед уходом?
Фильм закончился. Двери открылись. Люди стали выходить из зала.
Василий пошел той дорогой, которой должна была прийти Маша. Еще издалека он увидел толпу людей. У трамвайных путей. Рядом с домом тещи. Он прибавил шаг. Потом побежал.
Женщины перешептывались:
— Молодая… Жалко-то как… Ребеночек маленький совсем… Что же будет-то?
Василий растолкал их локтями.
— Что случилось? Что произошло?
— Горе-то какое… Женщина с ребеночком под трамвай попали… Ох, горе… Увезли их… Только что.
Задыхаясь, Василий метнулся к дому. Рванул дверь подъезда. Побежал вверх по ступенькам. Он жал что есть мочи на звонок. Колотил кулаками в дверь.
Дверь открыла запыхавшаяся теща:
— Вася, что случилось? — Она заглянула ему за спину. — А где Маша со Славиком?
— Мама, они не у вас?
— Нет. Что случилось, Вася? — повторила она, закутываясь в шерстяной платок.
Василий сел на пол, обхватил голову руками и тихо, захлебываясь накатившими слезами, заскулил.
Мария умерла. Славик в тяжелом состоянии попал в больницу. Маленькое измученное солнышко вернулось к маме в январе 1946 года.
«Мария… Маша… как она похожа! Лицо-солнышко, голубые глаза, русые волосы…» Василий смотрел на новенькую восемнадцатилетнюю работницу цеха.
— Простите, Мария, а что вы делаете на выходных?
— К родителям поеду, — резко ответила девушка.
— А можно я поеду с вами?
— Зачем? — Она с искренним недоумением посмотрела на начальника.
— Марусь, а чем тебе Василий не жених? — Отец вопросительно посмотрел на дочь. — Фронтовик, к тому же непьющий, начальник цеха… Пашка твой уже женился. Тю-тю… Я вот тоже старше твоей матери на восемь лет, и ничего! Возраст, Маруся, не главное. Человек был бы хороший. А Василий мужик дельный, за ним не пропадешь!
В марте сыграли свадьбу, а в январе 1947 года родился Славик, Вячеслав, мой будущий отец. Беленькое голубоглазое солнышко.
«Они вернулись», — обнимая жену, засыпал Василий.
* * *
Я нашла твою могилу. На ней действительно не было креста и надписи с твоим именем. Но твоя сестра, а потом ее дочь ухаживали за ней. Ты лежишь рядом со своей мамой, сестрой и внуком Алешей, таким же маленьким солнышком, как Славик. Твое имя, отмытое и высеченное в камне, вернулось из небытия. Бабушка Маня прожила очень долгую жизнь. За то короткое время, что им было отведено, Павел Андреевич изменил ее жизнь, вернул любовь, и она стала просто сумасшедшей прабабушкой, какой не была для внуков. Она ушла почти в девяносто. Ее уход снял последнее табу на память о тебе.
