6 мая с. г.
«Давеча ко мне в окно залетела синица. Дурная примета. К смерти.
Залетела сквозь чуть приоткрытую створку, миновав решетку. Очень хотела попасть. И посмотрела на меня так, что стало ясно — за мной».
Бедный, испуганный, пернатый бился между занавеской и стеклом.
— Тише, милый, тише, — сказала она, — не бойся, лети скорее, — и распахнула окно.
Он посмотрел на нее чуть искоса и выпорхнул.
Все в доме спали. Было раннее утро. А Вера не могла заснуть. В ушах стоял тот жуткий звук, что разбудил ее, — хлопанье крыльев, долгое и отчаянное.
Она повернулась к мужу — и, прижавшись щекой к его теплой широкой спине, вдохнула глубоко-глубоко. Как животные узнают друг друга по запаху, так она узнала бы его из тысячи. Не могла надышаться. Поцеловала и провалилась в дремоту. Порой, когда ему часами не спалось, Вера обнимала его так — и он засыпал, как засыпают дети, когда их согревает мать. Это было лучшим из ее предназначений. Даже если бы оно было единственным, ей все равно стоило бы родиться. Несмотря на долгий брак, детей у них не было — не случилось. И чем дальше они оставались вместе, тем яснее она понимала, что ей не нужен никто. Только Герман, только его заботы, его неприспособленность к миру — даже первобытный страх при соприкосновении с ним. Кто-либо третий в одночасье разрушил бы это благополучие.
Вера любила все, что делал Герман. В основном круг его интересов составляла эпоха Возрождения — он считался одним из лучших искусствоведов. Но, подобно строгой матери, она крайне редко хвалила его. Она прочитывала тексты Германа первой — в самый момент создания, — набирая их. И последующие многочисленные правки возникали от ее рук на клавиатуре — под все ту же диктовку. Пока он не заканчивал работу над очередной главой или частью книги, он не позволял ни себе, ни ей переключиться на что-то другое. Вера занималась Средневековьем, в частности орденом тамплиеров и лакунами в биографии магистра ордена Жака де Моле. Но сил на себя не оставалось. И никакой крестовый поход детей, о коем она много лет мечтала закончить работу, начатую еще в студенчестве, ей не светил.
Ей было тяжело, пока она не поняла окончательно, что по-другому просто не будет.
А еще в его жизни, помимо общественных забот и любимого дела, были посторонние. Много посторонних. О них он почему-то с особым рвением, по двадцать пятому разу, любил рассказывать ей, даже не подозревая, как довольно глупо выглядел он тогда.
— В моей жизни были женщины…
— Ради бога, сколько угодно. Дело твое.
— Не родился же я с появлением тебя!
— Действительно. Вот и оставь это при себе…
— Поразительно. Это же биография!
— Никто у тебя ничего не отнимает.
— Это моя жизнь, — заявлял он недвусмысленно.
— …А где же тогда моя? — спрашивала Вера.
— Ты отделяешь свою от моей? — продолжал он. — Ну, что тут говорить? Если ты отделяешь свою от моей… У меня было много чего до тебя. И я не собираюсь…
— Тогда у меня будет много чего при тебе, — перебила его разозлившаяся Вера.
Перетирать это снова и снова становилось уже невыносимо.
— Давай, давай…
У обоих было обыкновение сказать что-нибудь друг другу назло. И никто не останавливался первым. Так и приключалось — стенка на стенку. И расходились по комнатам. Но расставание не было долгим. Вера знала, что через час, может, чуть больше, у него вырубится интернет или он нажмет что-то не то в телефоне — и это заставит его прийти первым. И он приходил — как ни в чем не бывало — начинал просто: «Вот — не работает что-то…»
— Надо починить? — сдерживая улыбку, спрашивала Вера, но Герман уже видел: глаза ее подобрели.
— Надо починить… — и поджимал губы.
И она чинила. А потом — когда оба засиживались допоздна — наступал момент, Вера подходила к нему неслышно, обнимала за плечи, целовала седую голову, называла ревностного трудягу дурилой, и время замирало вокруг.
12 мая с. г.
«Тревожно и тяжело на душе. Сердце не на месте с тех пор, как в окно залетела синица. Даже бумага устала от упоминания крылатой особи. Parus по латыни. Устала и я — думать об этом. Да что там… Расставаться не хочется».
13 мая с. г.
«Постоянно вспоминаю М. Сижу в какой-то пустоте, слезы льются сами собой. Время не лечит».
Один человек — кого в дневнике она называла «Гл.» — появился в их жизни случайно. Его звали Глеб. Их познакомили общие друзья — Глеба интересовала довольно редкая гравюра 16-го века, доставшаяся Герману по наследству, которую он хотел бы приобрести для своей коллекции.
— Вы офицер? — спросила его Вера в день их знакомства.
— Кто вам успел рассказать? — удивился он.
— Вы, — ответила она. — У вас лицо русского офицера. — Она почему-то представила его в черном кителе конца 19-го века с золотыми эполетами и орденом в петлице.
— Полковник. В отставке.
Он улыбнулся несколько смущенно, коснулся шрама над бровью, но тут же убрал руку.
— Я позвоню вам, — проговорил он, чуть помедлив, добавил: — По делу.
— Конечно. По делу… — повторила она. — Буду ждать.
— По поводу окончательного решения Германа… Насчет гравюры.
— Насчет гравюры.
И он позвонил. На следующий же день. Вера лишь повторила ему то, что накануне сказал Герман: гравюру он продавать вовсе не намеревался. Глеб не настаивал. Сменил тему. А после всякий раз постоянно находил предлог набрать ее номер. Пока она совершенно не привыкла слышать его голос.
Потом он придумал уместный повод увидеться — без Германа — просто, вдвоем. Им только стоило начать говорить, как оба не умолкали.
Всякий раз, когда они расставались, Вера не могла перестать улыбаться. Такого не случалось с нею давно. Уже почти подходила к дому и долго стояла у подъезда, не зная, как оставить это выражение лица здесь, внизу, и подняться домой. И в один вечер, как нарочно, Герман вышел ей навстречу — с собакой.
— Нагулялась? — спросил он.
— Ужинал? — спросила она.
На следующий день Вера с удивлением открыла дверь курьеру, которого не ждала вовсе.
— У меня букет — для Веры.
Она, как девчонка, вбежала в кабинет к Герману, обняла и принялась расцеловывать.
— Да что с тобой в самом деле? Я же вообще-то работаю…
— Спасибо, спасибо… Безумно приятно.
— Да что случилось? Ты меня удушишь в объятиях. Всегда бы так. За что спасибо-то?
— Спасибо за цветы… Мне давно таких не дарили.
— Принесли? — сдержанно поинтересовался он.
— В прихожей.
Он молча встал и пошел в прихожую. Вера последовала за ним. Букет из несчетного количества бутонистых роз еле поместился на придверной банкетке.
— Неужели ты думаешь, что я способен на такую дерзость? — холодно проговорил он и удалился к себе.
Не последовало ни ссоры, ни объяснений.
— Давай уедем, Гер, — сказала она вдруг через несколько дней. — На месяц, на море — да куда угодно.
— Среди года? Надо подумать… — замялся Герман.
— Давай. Проведешь семинары, встречи дистанционно. Хотя бы на пару недель. Или просто погулять. Может, в Париж?
— Лучше на море.
— Посмотрю рейсы…
— Подожди, куда ты все так спешишь? Надо же…
Вера поцеловала его, не дав договорить. Он хотел продолжить, но она поцеловала его снова. И снова.
— Не понимаю, неужели нельзя просто взять и послушать меня… и уехать.
А потом спросила вдруг:
— Гер, ты любишь меня?
Она смотрела на него, он — на нее. Она даже коснулась ладонью его щеки — чтобы он не отвел взгляд. Герман улыбнулся мечтательно и спросил в ответ:
— А куда на море-то?
13 мая с. г.
«Странное ощущение. Как во сне. Будто нужно прошагать по канату, натянутому над бездной. Без начала и конца. Удержать равновесие, раскинув руки. Не глядя вниз. Точно смерти нет».
— …Оставь Германа, — сказал Глеб, — оставь его.
Это прозвучало так категорично, что страшно было ослушаться. Вера промолчала.
— Мы куда-то идем? — спросила она, когда его водитель остановил машину на Петровке и включил аварийку.
— Да.
Вера посмотрела вопросительно.
— Купим кольца, — сказал он сухо.
— Оттого, что мы купим кольца, мужем и женой мы не станем, — тихо добавила она. — Не нужно этого делать.
— Ты хочешь, чтобы тебе и дальше позволяли просто быть при себе? — спросил он резко. — Да он… Да он должен был бы бросить все к твоим ногам! Все! — выпалил Глеб, не называя теперь имени Германа. — Посмотри, какая ты! Я решу все — только одно твое слово. Для меня невозможного нет.
— Ты, верно, забыл о своей жене тоже. Нельзя вокруг себя оставить выжженное поле и просто жить дальше. Я не смогу, — проговорила она еле слышно, поцеловала его в щеку и вышла из машины. — Не провожай.
Снег сыпал и сыпал беспорядочными хлопьями. Предновогодняя Москва укуталась в белую вату. Вера хотела поскорее скрыться в этой метели. Еще немного — и, возможно, он уговорил бы ее. Показалось, они не увидятся больше. Но через пару дней он попросил о встрече. Они ужинали как ни в чем не бывало — больше не говорили о будущем, будто его нет. С ним было весело и легко.
— Почему ты молчишь? — спросила Вера, когда они вышли из ресторана.
Он остановился и просто смотрел на нее.
— Когда ты молчишь, я все время начинаю улыбаться и выгляжу глупо, — добавила она и улыбнулась.
— Какая ты красивая, Вера… — тихо сказал он, и пар от его слов рассеялся в морозном воздухе.
Глеб попросил ее подождать пару минут, когда водитель подъехал.
— Смотри, как бьется мое сердце при виде тебя, — широко улыбаясь, говорил он, а за пазухой под шарфом и в самом деле было какое-то странное активное шевеление. — Аж выскакивает из груди!
Он отодвинул воротник пальто, и Вера увидела, как две бусинки испуганно зыркнули на нее.
— Вот этот парень обещал мне охранять тебя, когда меня не будет рядом… — Глеб осторожно протянул ей крошечного щенка, который мог поместиться на ладошке. — Давай, прячь его скорее. А то простудится.
Вера, не задумавшись, укутала его в воротник шубы.
— Сумасшедший! — воскликнула она.
— Конечно. Я с первой нашей встречи сумасшедший… — прошептал он, когда она поцеловала его за подарок.
— Как вы? — Он позвонил через день.
«Вы» — имелось в виду Вера и щен.
— Прекрасно. Каждый раз, когда он меня будит вторую ночь подряд, думаю о тебе.
— Бандит!
— Вы оба…
Он будто видел, что она улыбалась в тот момент.
— На самом деле, все замечательно. Он просто восхитительный человек.
— Я очень рад… Ты придумала ему имя?
— Конечно! Лучшее, что можно было бы придумать.
— Тузик? — пошутил он.
— В точку. Читаешь мысли.
— Как? Как так?
— Успокойся, Тузиком можно звать только в минуты совершенно особых душевный откровений. А так он — Зевс.
— Зевс?
— Зевс.
— Значит, он победит своего Тифона.
Он действительно мог почти все. Только остаться в живых не смог. Глеб погиб. Через полгода после того дня. Он не сказал ей, куда именно поедет на несколько дней. Она смутно представляла себе, какой пост занимал Глеб. Она знала — недавно он получил новое назначение. Обмолвился просто, что в командировку. И что таких командировок, о которых она вообще не должна думать, будет, наверное, много.
— Ты можешь не поехать? — спросила она.
Он обнял ее.
— Ну кто же поедет, если не я? — произнес он спокойно. — Не бери в голову.
— Ты ничего не говоришь. Мне тревожно за тебя. Сердце не на месте, — сказала она.
— Знаешь, — он прижал ее к себе сильнее, — когда появилась ты, я почувствовал, что все самое-самое у меня впереди. И я хочу, чтобы так было всегда. Хочу возвращаться к тебе. Пускай это немыслимо и ты не хочешь ничего слышать, но надо все же решить…
— Я решила, — тихо произнесла Вера.
Он коснулся руками ее мраморного лица, красивого и спокойного, как никогда. И добавил:
— Теперь я хочу скорее вернуться.
В той самой неотложной поездке во время совещания в кабинет прямо через форточку влетел снаряд. Не выжил никто.
В новостях в очередной дневной сводке вдруг прозвучала его фамилия. И недавнее назначение, которое он скрыл от Веры. Земля ушла из-под ног. В тот момент ей хотелось раствориться. Уйти ото всех. Она подумала, это ошибка. Но возникло его фото на экране. Жуткий крик вырвался из груди и переродился в жуткий хрип.
Прошло немало времени, но слезы возникали сами собой, становилось трудно дышать, глазам делалось больно от света. Она старалась, чтобы Герман не видел того, что творилось с ней. Жила, работала, помогала. Он молчал. И сказал лишь однажды:
— Ты по мне так плакать не будешь.
Она ответила ему спокойно и сдержанно:
— Если с тобой что-то случится, я просто умру.
Когда они повздорили в очередной раз, ей вспомнилось, как недавно они с Германом поругались на Пасху. Она собиралась на богослужение, Герман сказал, что не поедет. Она впервые не стала его уговаривать. Он усмотрел в этом что-то неладное и принялся ворчать ей вслед:
— Зачем вообще ты на завтра кого-то позвала?
— Потому что праздник. И я люблю этот праздник. Ты тоже любил. И мы решили с тобой это вместе — позвать друзей.
— Мне некогда будет ими заниматься, — продолжал он, набирая обороты. — Отмени.
— Отменять я ничего не буду. А то, что ты сейчас ведешь себя подобным образом, — подло.
Он перешел на крик, она в этот раз была сдержанна и холодна, что окончательно вывело его из себя.
— Иди к кому хочешь в гости и ешь там свои куличи! Мне не нужен тут никто, — проговорил он зло.
Она про себя сосчитала до пяти или до шести и ответила:
— Хорошо. Я тебя услышала.
Христос воскрес. Домой возвращаться не хотелось. Но когда вернулась, не держа зла, она поздравила Германа. Он не ответил ничего.
И на днях произошла очередная глупая ссора, и ей вдруг вспомнился тот пасхальный день — с такой ясностью и обидой, будто он закончился только что. Она слышала в своей голове не то, что он наговорил теперь, а то, что наговорил тогда, три недели назад. Несчастные куличи, о которых стыдно было даже вспомнить.
Герман спал. Вера легла, свернулась калачиком на самом краю постели, чтобы ненароком не коснуться его. А в голове проносились все куличи да куличи и бесконечные возмущения, что она, оказывается, загубила ему жизнь, что примет он смерть от коня своего, и много всякой чуши, которую он повторял годами. Этот шум не кончался.
Она открыла в телефоне фотографию Глеба. Он, как всегда, смотрел на нее с нежной улыбкой и — с сожалением. Потом перелистнула на их единственное фото вместе — то самое, случайное, когда он попросил научить его делать селфи. Она была в некотором недоумении (ей казалось, он умел в жизни все), но любезно согласилась. Он дал ей свой телефон, попросил сфотографироваться с ним на фоне багрового клена и добавил: «Пусть это будет наше первое селфи». Глеб приблизился к ней, Вера занесла айфон чуть над ними. Их взгляды встретились там, на экране. И он поцеловал ее — сначала в щеку, потом в губы. А она не успела убрать палец с кнопки, чтобы перестать фотографировать.
— Приснись мне, — прошептала она.
И он приснился. Он и при жизни делал то, что она просила. Там, далеко, во сне, он стоял рядом, брал за руку и просто смотрел, не говорил ничего. И так легко было от его взгляда, что не хотелось просыпаться. Казалось, она возненавидела бы любого, кто прервал бы ее сон.
— Ты все еще спишь? — спросил недовольно Герман, вставая утром с постели.
— Все еще сплю, — ровно отвечала она, не открывая глаз и чувствуя, как Глеб удаляется.
— Ну, спи.
— …Забыла меня? — спросил Глеб где-то там, в ее забытьи.
— Что ж ты говоришь… Я каждую минуту помню тебя! — сказала она и заплакала. — Это ж был ты! На подоконнике… Сразу поняла. Это был ты… — говорила она сквозь слезы.
Он взял ее за плечи.
— Когда я увидел тебя впервые… Помнишь, я говорил это тебе, — спокойно произнес он. — Подумал, что все это не со мной. Скучаю по тебе. Очень скучаю по тебе.
— Забери меня. Я больше не могу. У меня все болит внутри. Не могу жить с этой болью. Забери… — просила она.
— В какой день недели, в котором часу ты выйдешь ко мне осторожно? Когда я тебя на руках унесу туда, где найти невозможно? — Он читал и читал стихи, нарочно понижая голос и даже немного хрипя.
…Потом она видела себя одну — в бескрайнем поле с переливающимися от ветра колосьями по пояс высотой и слышала их шепот и его голос, не делавшийся тише, не удаляющийся. Она не поняла, куда он подевался вдруг. Искала глазами фигуру, которая возвышалась бы над бесконечным золотым ковром, дышавшим, точно единое существо. И увидела, наконец, уже далеко от себя. Она пошла к нему. Шла и шла, но расстояние никак не сокращалось. Она продолжала идти за ним и за голосом — то закрывая, то открывая глаза, прислушиваясь. Понимала, что не может не плакать и не может не идти. Уже не видела его — лишь горизонт, наполненный тяжелыми тучами и отделенный четкой линией от золотых колосьев, — но не останавливалась. Потому что не переставала слышать голос. Не останавливалась, пока не почувствовала, что задыхается.
Герман никак не мог разбудить жену. Начал трясти — она не реагировала. Заметил, что губы уже посинели. Она не открывала глаза, но, кажется, дышала. Он стал вызывать скорую. Вера была без сознания. Он сразу понял — сердце.
— Подожди… Пожалуйста, подожди! — Она наконец догнала Глеба.
Он обернулся.
Пошел сильный дождь. Рядом было большое дерево — увесистый дуб с широкой кроной и необхватным стволом. Они укрылись под ним.
— Ты знаешь, что, если будет гроза, молния ударит именно сюда, — сказала она.
— Знаю, — отвечал он спокойно.
Она смотрела на него и не могла насмотреться. Лицо его — cо шрамами — над бровью, на щеке — не было красивым. Но таило оно в себе нечто эдакое, что хотелось смотреть и смотреть только на него. Слушать только его голос, слушать, как звал он ее по имени — казалось, никто в целом мире не произносил ее имя так. И глаза — его глаза — с заключенной слезой внутри.
— Ты бы убил меня от ревности, — прошептала она, подошла ближе и щекой прижалась к его плечу, обняла осторожно.
— Да.
— Если бы мы были вместе.
— Да.
— Даже если бы знал, что есть только ты.
— Мы не успели с тобой потанцевать, — сказал он и улыбнулся.
Улыбка у него была обезоруживающая.
Она почувствовала себя такой счастливой, когда он заключил ее руку в свою, когда обнял за талию — чуть застенчиво; когда в этих неловких движениях они сделались чем-то единым.
Вера никак не приходила в себя. Приехала скорая. Герман метался в ужасе, глаза покраснели.
— Сделайте что-нибудь! Она не отвечает. У нее сердце…
В машине скорой она ненадолго открыла глаза. Герман сидел рядом и не успел вздохнуть с облегчением, как увидел, что она вновь потеряла сознание. Потом услышал какой-то непрекращающийся писк, исходивший от подключенных к ней аппаратов, метание врача и его резкое «Не мешайте!», затем «Разряд», «Еще разряд…». Слезы хлынули. Он вытирал их платком и не сводил глаз с бездыханного тела, которое безвольно подпрыгивало на носилках при каждом соприкосновении с дефибриллятором.
…Они танцевали. Под несуществующую музыку. Спокойно, счастливо, переминаясь с ноги на ногу — как школьники на выпускном. Она давно не испытывала такого покоя. Вдруг он чуть отстранился — чтобы просто посмотреть на нее. Смотрел, казалось, долго, пристально, как при последней прижизненной встрече — когда они еще не знали, что не увидятся больше никогда.
— Прощай, — проговорил он вдруг еле слышно и повторил: — Прощай.
Она даже не успела ничего ни спросить, ни сказать, как он больно-больно толкнул ее в грудь. Молния ударила в дерево в тот же момент и прошла через нее насквозь. Стало темно и пусто вокруг. А она будто падала и падала в эту бездну, летела с бешеной скоростью спиной вниз. Он остался там, наверху.
В то мгновение она очнулась. Сердце заработало. Реанимировали. Все вокруг было как в вате. Скорая подъезжала к больнице.
17 мая с. г.
«Вот она, смерть: пахнет холодом и медикаментами».
Она нашла глазами Германа, испуганного, заплаканного, и прошептала, еле шевеля губами:
— Люблю тебя…
Он и тогда ничего не ответил ей. Только слезы катились и катились по щекам. Он не говорил, что любит. Никогда. Не сказал и сейчас. Сделал вид, что было хотел, да вот доктор рассердился: «Помолчите. Вам нельзя говорить». Это адресовывалось Вере, а послушался Герман.
— Когда будешь ложиться спать, не забудь взять Зевса к себе. Он маленький, он привык спать в обнимку, — проговорила Вера.
31 мая с. г.
«Не выношу, не люблю больницы. На волю хочется. На машине ездить. Посидеть в ресторане в центре Москвы… По мне — так после скорой можно было бы сразу и домой. Отлежаться (хотя — когда мне удавалось подобное? смешно) и больше не вспоминать об этом злоприключении. Гера уже думает, что мне значительно лучше, звонит — но не чтобы справиться о здоровье (якобы слышит по голосу, что иду на поправку), а чтобы набрать пару текстов, или споспешествовать ему в очередной публикации в соцсетях, или откомментировать что-либо там же… Будто и не было его слез. Ничего не было. Пока Гера не научится полноценно работать на компьютере, мне со смертью совершенно точно придется повременить. Тем более, что завтра — лето.
Первое лето без Гл.».
Она сидела на больничной постели, обмотанная проводами от холтера, с манжетой на предплечье для бесконечного измерения артериального давления и говорила со своим дневником, бывшим теперь в новой обыкновенной тетради, купленной в больничном киоске. Казалось, это снова сердце — заныло оттого, что она неловко согнулась над прикроватной тумбочкой.
Ночь была ясной, луна полной. Через час уже должно было светать. И терпкое волнение от бессонницы, приключившейся вновь, говорило, что она выздоравливала.
31 мая с. г.
«Впрочем, мир не изменится — не будь в нем меня. Разве что станет несколько лучше — некому будет раздражать Германа. А кому любить — найдется. Дни будут долгими, ночи еще длиннее. Война не окончится раньше срока. Слышу, Господи, как Ты молчишь.
…Хорошо, что май кончается».
Герман приехал к ней в больницу, как только стало можно навещать. В тот день Вера на сутки была прикована к постели из-за перебинтованной бедренной артерии после коронарографии. В палату принесли обед.
— Спасибо, я не буду, — поспешила отказаться Вера.
— Не выдумывай, надо поесть. Она будет, — сухо сказал Герман и взял у нянечки поднос.
— Как ты себе это представляешь? Супом я только обольюсь…
— Ты уже сколько не ела? Лучше приподними голову и открой рот.
Вере даже стало интересно, и она послушалась.
Герман старался как никогда. Зачерпывал суп и осторожно подносил ложку-другую, а после пятой стал приговаривать: «Ам-ам».
— Прекрати смеяться, — серьезничал Герман. — До завтра тебя никто в душ не пустит.
Докормил до конца, поставил тарелку и промокнул ее губы влажной салфеткой.
— Ну руки-то у меня работают, — засмеялась Вера.
— Умничать будешь? — усмехнулся он и пошел относить поднос.
Сопалатницы Веры с завистью проводили Германа взглядом и с той же завистью встретили, когда он вернулся и снова сел на край ее кровати.
— Пить хочешь? — Он налил воду в стакан и приладил в него трубочку.
— Ты думал, я умру? — сказала Вера.
— Не знаю, — ответил он. — Неужели ты могла бы вот т а к вот оставить меня?.. — спросил он, и в голосе было столько обиды, растерянности, сколько могло бы быть у ребенка.
Она покачала головой, что означало «нет», крепко-крепко сжала его руку и поднесла к губам.
— Как хорошо… — прошептала она, и он чувствовал ее горячее дыхание на своей ладони. — Как хорошо, что ты спал…
Он взглянул на нее вопрошающе.
— …что ты спал, когда к нам в окно залетела синица.
