Марина Мишанина живет в Нижнем Новгороде. Хороший город для начинающего писателя! Тем более — для студентки Литературного института, созданного уроженцем Нижнего Алексеем Максимовичем Горьким. Она еще очень молода, и это чувствуется в ее рассказе. Еще нет писательской хватки, умения взять материал в свои руки и сделать из него нечто по-настоящему художественное. Но, может, этим этот рассказ и подкупает. Простодушием, даже какой-то наивностью в повествовании о вещах, увы, обычных, но на самом деле страшных. Речь идет о семейном алкоголизме. Вот просто пьет отец… Как пьют многие отцы, не понимая, что разрушают не только себя, но и то, за что они перед Богом отвечают — за семью, за жену, за ребенка. Отец уверен, что «все нормально». Что «ничего особенного». И жена с этим смирилась, как смирились с этим миллионы женщин в России, и не только в России. Но ребенок видит это иначе. У ребенка разрушается не только психика. У него внутри рушится целый внутренний мир. И ребенок пытается донести это до отца. Как умеет. «Плачь, папа!» Пронзительный рассказ! И я бы сказал, социально полезный в лучшем смысле этих слов. Но я бы посоветовал Марине теперь писать о чем-то другом. Кроме внутреннего мира, есть мир внешний, и он не ограничивается одной квартирой. И в нем много прекрасного!
Павел Басинский
Рассказ
— На! Жми на курок!
Лето 2018 года. Мне недавно исполнилось пятнадцать. Дома никого, кроме меня и папы.
На столе — бутылка водки. Пустая. Это уже часть интерьера. Незаменимый атрибут и прекрасное дополнение к новенькой клеенчатой скатерти. Разве что иногда меняется этикетка. Сегодня — «Беленькая».
В дни, когда у папы особенно хорошее настроение или особенно много денег, «Беленькая» превращается в Absolut. А если настроение плохое и денег нет — в домашнее вино. Его грузины из маленькой кафешки за домом по старой дружбе дают папе в долг, а долг потом любезно прощают. Это вино он приносит за пазухой, бережно прижимая к сердцу, словно оно — дар не дяди Мераба, а самого Диониса. В старой, чуть пожелтевшей бутылке от кока-колы. Я как-то хлебнула из этой бутылки, приняв вино за колу, конечно же. Мама очень на папу ругалась. Тогда папа разработал отвлекающий маневр: он с порога квартиры подзывал нас с сестрой и вручал два огромных сникерса с лесным орехом. Это сделка. Я вам сникерсы, вы мне — спокойный вечер наедине с грузинской аналоговой колой. На сестру это действовало: довольная, она удалялась в комнату с очередной шоколадкой, четвертой или пятой за неделю (в зависимости от того, был ли это четверг или пятница). Даже с двумя шоколадками!
Пап, ну какой сникерс лесной орех?! У меня же аллергия на орехи.
Удивительный человек — мой папа. Он выпивал на ночь целую бутылку чего-нибудь-где-побольше-спирта, а наутро — ничего. Ни резкого запаха, бьющего во все близко оказавшиеся носы, ни опухлости и отечности, ни больной головы.
Папа дебоширил: орал матом, дважды падал на сушилку для белья, а утром удивлялся, почему постиранные трусы высохли комом и лежат на полу. Как-то раз он, словно Кунг-Фу Панда, одной левой сломал журнальный столик, а потом ходил и долго пытался понять, что поменялось в интерьере и почему мы с сестрой рисуем за кухонным столом, мешая маме варить щи.
Пьяный папа мог делать все что угодно. Никакой ответственности и, самое главное, никакой вины. Если ты не помнишь — этого не было. По крайней мере, для тебя. Вечное сияние чистого разума.
Пустая бутылка «Беленькой». Папа ушел в комнату слушать музыку. Лева «Би-2» на всю квартиру заливается своим «Варварааа». Окна открыты, потому что душно. Который день душно. Который день «Варварааа». Который день — «Беленькая».
Я хватаю ее и со всей силы швыряю в окно. Она упала на клумбу и помяла соседкины тети-Галины бархотки. Простите меня, экоактивисты. Я завтра подберу, обещаю. И тетя Галя, прости.
Музыка обрывается, и вместо «Варварыыы» получается какой-то скомканный «Варвар». Шаги по коридору тяжелые, гулкие. Бам, бам, бам. Вот он появляется на кухне. Показывает на стол и спрашивает:
— Где?
Я отвечаю:
— Не знаю. Когда я пришла, тут было пусто.
Конечно же, я вру папе. Глупы те родители, которые считают, что их дети не врут. Как раз таки их дети и завираются больше остальных! Мой папа — именно такой родитель. А я выросла удивительной врушкой!
— Ну, не беда!
Отец уходит в коридор и выуживает из внутреннего кармана куртки помятую и запотевшую кока-кольную бутылку. А вслед за ней — извинительный сникерс лесной орех.
— Шоколадка — тебе!
И стоит довольный. А я смотрю на этот сникерс, на эту видавшую виды бутылку. Смотрю на папу — прямо в лицо ему смотрю! — и душа моя выворачивается наизнанку. Мне почему-то обидно за папу. Будто бы он не виноват. Будто бы это кто-то каждый день подсовывает ему во внутренний карман «Беленькую», вино и шоколадки.
— Пап, — говорю, а у самой голос дребезжит и связки пережимаются от слез жалости к нему, — может, на сегодня хватит?
Есть тонкая грань. Когда ты пьешь — ты балансируешь на этой самой грани, как канатоходец. Пока ты удерживаешь равновесие — ты веселый, радостный. И публика вокруг веселая, радостная. Но стоит сделать — «Але-оп!» — лишний глоток, и акробат срывается, падает, публика — «Ах!», акробат прячется за кулисами, и начинается настоящее представление. На сцену выходит неукротимое чудовище.
Вот оно смотрит на тебя своими мелкими черными глазками. Не моргает. Ты успеваешь разглядеть каждый налившийся кровью сосудик. Чудовище приоткрывает рот. С пожелтевших мелких зубов капает слюна (все как в классическом ужастике). Его ноздри расширяются, а ты — не дышишь. Волоски на руках встают дыбом, и тело покрывается мелкой дрожью. Воздух не движется. Звуков нет. Сейчас оно набросится. Сейчас. Сейчас!
— Хочешь посмотреть, как папа умирает?
Секунда — он в коридоре. Там, в шкафу на верхней полке, — охотничье ружье. Он вынимает его из чехла.
Снова на кухню. Ружье в руках. Я зажмуриваюсь. По щекам бегут ледяные слезы. На лбу такой же холодный пот. Я не могу перестать плакать. Мне страшно. Мне всего пятнадцать.
Он чем-то щелкает. Такой щелчок может значить только одно — за ним последует выстрел.
— На! — говорит и грубо пихает мне в грудь прикладом. — Жми на курок! Сейчас посмотришь, как папины мозги разлетаются!
Папа… Папочка! Ну убери ты его! Не надо!
Хочу сказать, а слов во рту нет. Слова не находятся! Да и какой смысл в словах, когда в человека нацелено ружье, а приклад в твоих руках?
Руки мои! Вялые! Тонкие! Никогда не державшие ничего опаснее кухонного ножа.
Когда мне было около шести, по телевизору учили делать расслабляющий массаж. Показывают такое движение: тыльной стороной ладони надо быстро-быстро бить по массажируемой области. Это, оказывается, прекрасно снимает напряжение! Тетенька в экране обозначает это действие кодовым названием «шинкуем капусту».
Папа сидит с водкой. И я с ними. Рука его очень удобно расположилась на столе! Думаю: «Сейчас покажу ему, как могу!» Звонко выкрикиваю:
— Шинкуем капусту!
И повторяю все в точности за тетенькой из телевизора!
Рюмка дребезжит, ударяясь об стол. Папа ставит ее так осторожно, словно это святой Грааль. Долго и напряженно смотрит прямо мне в глаза, откидывается назад и из посудного ящика достает чистый кухонный нож. Протягивает его мне со словами:
— На. Шинкуй.
И подставляет руку.
Но охотничье ружье — посерьезнее кухонного ножа.
Звонок в дверь. Мама! Мамочка! Ключи утром забыла на тумбочке! Мамочка моя! Я выпускаю из рук оружие. Расстояние до двери кажется непреодолимым. Я бегу навстречу маме! Мама! Наконец-то ты вернулась, мама!
Открываю дверь. Она! В летнем платьице! В сандаликах! Мамочка! Бросаюсь ей на шею и плачу. За моей спиной — отец. С ружьем. Мама оборачивается и взглядом указывает мне на комнату. «Уйди, Марина». Но я осталась. Я боялась за маму. Она медленно стянула сандалии, мягко, как кошка на пушистых лапках, подошла к отцу и вытащила из его рук оружие. Убедившись, что ружье не заряжено, мама убрала его в шкаф и, взяв отца под руку, отвела его на кухню. Папа тихо всхлипывал. На моих глазах из чудовища он превращался в обиженное дитя. Мама снова обернулась и одними губами прошептала «извини».
Потом мы с мамой соберем наспех сумки и пешком, ночью, пойдем до бабушки по мосту через Оку. Бабушке мы ничего рассказывать не будем — просто ляжем на огромную кровать и будем листать журналы про знаменитостей.
После, конечно, мама всем с бабушкой поделится. Бабушка будет охать, ахать и всяко разно вздыхать. А я сделаю вид, что все хорошо. Но я заплачу.
Да, я заплачу. А ты, папа? Хоть немного! Хоть слезинку, папочка!
Плачь, папа!
