1970
Небом опять бредили все мальчишки. Когда тот — смуглый, в мятом галстуке, — расталкивая однокашников, шел ко мне, я был уверен: еще один «летчик». Сколько ж можно…
1946
Из плена я угодил прямо в фильтрационный лагерь. Уже там, в карантине, начальство выясняло, кто чем занимался у немцев. Я сказал, что у немцев был в плену, а до того, до войны, почти окончил авиатех.
— Будешь в шарашке работать? Стране нужны самолеты.
Я хотел строить самолеты. Не военные. Такие, чтобы свечой взмывали в небо. Такие, чтоб несли спасение, а не смерть.
— Не пойдешь — поедешь в особлаг. Кто тебя знает, что ты там делал, в плену. Шпионаж, диверсия… А в шарашке будет кабинет, цех. Работать станешь, и хлеба дадут сколько хочешь. Ну?
…В ЦКБ-39 при Бутырке кабинет мне, конечно, не дали. Работать определили к итальянцу Конте, конструктору с пятнадцатилетним сроком. А хлеба было не сколько влезет, но всяко больше, чем в деревне, когда я подбирал из борозды колоски и относил маме. Она отрезала дольку лепешки и опять посылала в поле — каждое лето кроме того, когда пожаром выжгло всю пшеницу.
«Бомбардировщик в небо — вся группа по домам», — сказал Конте начальник шарашки.
1950
Приехавший в шарашку чиновник присел на край стула, улыбнулся:
— Пора вам и поучиться, а? Ваша команда себя прекрасно зарекомендовала. Направим вас в военно-воздушную инженерную академию, судимость снимем. Приказ о подготовке опытного полигона уже у ректора. А учиться вам надо, товарищ Кедров. Как давать орден тому, кто даже техникум не окончил?
Мы знали о таких предложениях; ходили слухи; уходили товарищи. В этой комнате с голубыми шторами на обитателей шарашки проливался золотой дождь. Входил зэком, выходил — ученым, уважаемым гражданином.
Но двери в комнате было две; можно было выйти и из другой. Туда, например, вышел Генка Лезвин: ему предлагали амнистию за наладку прослушки.
Мне предлагали за стабилизацию контенского бомбардировщика. Амнистию, полигон, возможность самостоятельных исследований, часы в академии («Товарищ Конте отмечал, что вы проводите для коллег прекрасные семинары»).
…За окном свистел ветер. Дежурный мел просторный двор шарашки: добирался метлой до стены и разворачивался. А за стеной, в каких-то двадцати километрах, видны были дома, антенны, окраинные московские огни.
1970
Мальчик шел ко мне, блестя глазами. Нес стопку чертежей. Солнце через витражное окно цветными пятнами ложилось ему на лицо и руки.
Запинаясь, мальчик выдохнул:
— Зда… здравствуйте!
— Здравствуй, — буркнул я.
Руководитель кружка просил: перспективный парень, поговорите, ободрите, если сочтете возможным…
Быстрей бы уж кончилось.
— Меня зовут Дима Лиственницкий. Сергей Палыч должен был предупредить, что я подойду после встречи. Я занимаюсь тут три года. Пять лет назад увидел заметку про ваш «Гриф» и решил стать конструктором, как вы. Я все ваши статьи читал, а когда узнал, что вы будете выступать у нас, не поверил! Хочу придумать самолет, чтоб мог взлетать с вакуума. Для космоса ведь понадобятся такие машины, доставлять грузы станциям и ракетам. Я подумал, что в брюхе может сработать та же конструкция, что у вашего Ке-67, и хотел спросить…
— Слушай, — перебил я. — Хочешь стать конструктором — сразу знай: будешь строить, что скажут. А не то, что захочешь.
— А как же «Гриф»? В «Науке» написано, что это ваша экспериментальная идея, что вы вложили весь опыт, чтобы сделать для Родины…
Царапнуло в горле; в памяти мелькнул полигон, чертежи пронеслись перед глазами, усатый механик, пилот… Громадный мой корабль-самолет, взлетавший с воды…
Я будто со стороны услышал свой голос: яростный, ровный:
— И где «Гриф» теперь? Из тысячи запланированных выпустили десять. Девять законсервировали. Последний разворовали и окопали в Начкаре. Ну? Где «Гриф» теперь?
— Ну и что, — опустив глаза, тихо ответил Дима. — Что ж, мне бросать теперь? Я все равно попробую. Надо только с брюхом решить.
— Ну, решай…
1971
«Здравствуйте, Валентин Тихонович!
Пишет вам Дима Лиственницкий. В том году вы приезжали к нам в секцию авиаконструирования. Жаль, что разговор наш вышел не из лучших. Пишу вам в первую очередь попросить прощения, во вторую — помощи. Мечтаю поступать в московское военно-воздушное инженерное училище, хочу достать пособия по подготовке, но у нас такое не добыть. Может, у вас остались методические рекомендации или какие-либо другие пособия от работы в академии?
Ученик 9 «Г» класса шк. 4 г. Крапивинска Д. Лиственницкий».
«Прилагаю сборник задач для поступающих и примеры вступительных испытаний прошлых лет. Кедров».
«Здравствуйте, Валентин Тихонович!
Огромное вам спасибо! Сборник проштудировал, ваши рекомендации на полях выполняю. Только не понял про гидросамолеты: вы отсылаете к работам Конте, но у него об этом сказано противоречиво. Я набросал несколько схем, могли бы вы посмотреть?
Дима Лиственницкий».
«Ты пренебрегаешь подъемной силой крыла, отсюда ошибки. А в целом разобрался неплохо, мысли дельные. Заканчивай десятый класс и подавай документы в академию, в училище тебе делать нечего. Перед вступительными зайдешь на проходную 15, покажешь это письмо. Скажешь, чтоб вызвали из цеха Кедрова».
1972
Дима огляделся, поежился. Сразу заметно: другого ждал от кабинета профессора, конструктора, прогремевшего на всю страну. А тут потолок нависает, сыро…
— Чего встал? Заходи.
— Я думал, у вас кабинет больше…
— Был больше. Отобрали после «Грифа». Садись и слушай внимательно.
Я убрал со стула его же чертежи — те, что он присылал. Дима краем глаза покосился: похоже узнал.
— Ты парень головастый. Академии такие нужны. И мне нужны. Но нынче на первом курсе только два места на всех инженеров, и на оба уже папенькиных сынков наметили. Я тебе книжицу одну дам, сиди и читай, пока экзамен не начался. Твой вариант — только высший балл.
Вытащил из ящика стола методичку, сунул онемевшему Диме. По дороге в цех все вспоминал, как сам, ошарашенный, онемевший, сидел в таком кабинете. «Начнешь внедрять свои спасательные разработки — так и застрянешь в конструкторах, никакого руководства как своих ушей не видать. А в мою команду пойдешь — поднимешься до начальника завода в два счета».
Опять две двери. Опять выбирать.
1982
Ветер шевелил Димкин галстук, и был он, несмотря на дороговизну, таким же мятым, как красный ситцевый. Грузный самолет, метивший к «Салюту», легко бежал по взлетной полосе. Суетились рабочие. А Дима, кажется, вовсе не волновался.
Я сощурился, нашаривая в ночном небе огонек «Союза». Не нашел. Перевел взгляд на Диму. Золотая голова, и технику хребтом чует. К двадцати шести годам — целый цех под началом, и никакого страха. А как был мальчишка, так и остался…
Я вспомнил свои первые испытания — июль, пятьдесят четвертый. Горчил с утра кофе, руки дрожали, по затылку бегали мурашки. Я рвал клевер, пока самолет готовили к пуску.
А этот, смотри-ка, улыбается как ни в чем не бывало. Для него это воплощение мечты, венец лет учебы, дерзаний… А для меня это был день, от которого зависело, оставят меня на заводе, вернут в шарашку, а то и закинут куда подальше. Туда же, куда выходивших во вторую дверь.
А впрочем, не самые худые это были испытания, несмотря на то что летчик катапультировался и самолет взорвался. Куда хуже было с «Грифом». Куда хуже.
1992
Давило в груди, тек пот: жаркое было лето. Лицо выплыло из темноты: знакомое, смуглое. Померещилось, что я в авиакружок пришел и тот мальчик все шагает ко мне, шагает… Но потом взрослый Димка, придерживая съезжающий халат, сказал тихо и серьезно:
— Валентин Тихонович, надо бы отпуск взять. Подлечиться.
Подлечиться! После того как освистали «Грифа», обвинили в растрате, я инфаркт на ногах перенес, и не знал даже. Что ж, теперь не выкарабкаюсь?
— Не шутки, Валентин Тихонович, — выкладывая на тумбочку груши, еще тише произнес Димка.
Впрочем, какой Димка. Дмитрий Иванович, лауреат госпремий, ударник труда, замначальника КБ-8.
— Мне на заводе сказали: отпуск не уговоришь взять — к работе не допустят.
— Надоел им… Выжить хотят.
Я увидел торчавшую из Димкиного кармана коробочку, взглядом велел: дай! С каким наслаждением закурил… С тех самых пор, с фильтрационного пункта в рот курева не брал.
— А знаешь что. Закажи-ка мне билет до Начкара.
— Я с вами тогда.
— Нет уж. Грузовики свои строй космические, не отвлекайся.
— Нет. Я с вами. Хочу посмотреть на «Грифа».
Скребануло в горле. Я закашлялся, уронил сигарету на больничное одеяло. Сам не понял, как добавил:
— И я хочу.
* * *
Влажный горячий ветер гнал волны, раздувал штанины и рукава. Димка, раскрыв рот, глядел вверх — на прорезиненное, проржавевшее брюхо «Грифа». А я у меня все характеристики стояли перед глазами, будто вчера было:
— Размах крыла сорок метров. Воды мог поднять двести тонн для тушения пожаров. Госпиталь на сотню человек, критическая вместимость — четыреста человек. Экипаж — девять. Скорость — пятьсот километров в час, до пяти метров над водой. Корабль и самолет в одном флаконе… Вся душа моя в нем, Димка, все силы. Для Родины. А Родине бомбардировщики нужны были… Повезло тебе, что то, что тебе по душе, и стране требуется.
— Но почему с «Грифом» так вышло? Это же машина-спасатель. Разве такой не нужен?
— Нужен. Да истребители с ракетоносцами куда важней.
Я постоял, вдыхая ржавый запах. Кончиками пальцев погладил позеленевшую переборку.
— Ну… Хоть раз тогда во вторую дверь вышел.
Всю дорогу до города молчали. В гостинице впервые выпили вместе.
— Спасибо тебе, Дим, что заставил съездить.
Инженер-конструктор Кедров умер в Начкаре. В ту же ночь на завод спустили приказ: «В связи с необходимостью улучшения парка пожаротушительной техники возобновить законсервированные разработки машин серии “Гриф”».
Начальник вызвал зама. Поднял ладонь, останавливая возражения:
— Дмитрий Иванович, не уговаривайте даже. База ваших грузовиков космических в Москве, «Грифы» законсервированные — во Владивостоке. Нет, нет, даже думать не смейте. Что-то одно. Я только из уважения к памяти вашего наставника предлагаю выбор. Знаю, как дороги были для Кедрова «Грифы», как он и вас ими заразил… Но что-то одно, Дмитрий Иванович. Что-то одно. Решайте.
