Когда возможна недосказанность?
Не оборванность, когда за полусловом не следует ничего более. Другое: когда вот-вот — и будет продолжение речи. Когда автор жив.
М. Айзенберг, Е. Бершин, С. Гандлевский, И. Евса, А. Ивантер, М. Калинин, Б. Кенжеев, Г. Климова, М. Кудимова, В. Кузьмина, М. Лаврентьев, В. Месяц, С. Минаков, А. Тавров, М. Харитонов, Б. Херсонский, О. Хлебников, О. Чухонцев — наши современники, мы дышим с ними одним воздухом, имеем возможность ходить к некоторым на вечера. И еще один герой книги, В. Шаповалов, на момент написания еще был жив. Успел ли он досказать то, что хотел?..
Чаще всего поэт попадает под лупу академического обзора после того, как уходит в потусторонний мир. Обрести прижизненного биографа-литературоведа удается далеко не каждому. Если автор — Пушкин или как минимум Елена Шварц, то, скорее всего, о них уже написали Ольга Седакова или Игорь Шайтанов. А живым, не досказавшим авторам делать — что? Конечно, иные способны и проплатить исследование своего творчества: век пиара, симулякра и торжества онтического допускает абсолютно все. Вера Калмыкова же безупречно неподкупна и блестяще разграничивает личное и рабочее, как и подобает ученому. Политическая позиция и частная жизнь авторов совершенно не интересуют автора книги. Анализируются «речи недосказанные», но подчеркивается, что у них все еще есть живые творцы и можно (и нужно!) успеть узнать их прижизненно, пока есть для этого все возможности. Ученый не причисляет себя и к фанатам кого-либо, утверждая, что «вряд ли узнает Айзенберга и Херсонского на улице».
О живых поэтах сегодня можно прочесть в Elibrary и «Киберленинке» в статьях молодых ученых, немало публикуется и в «Вопросах литературы», но есть кое-что, что серьезно отличает стиль «Творцов» от сухого анализа.
Во-первых, Калмыкова ставит перед собой задачу не перегрузить читателя и сделать книгу доступной даже человеку, далекому от мира филологии. Такой подход необходим для выполнения сверхзадачи — вернуть поэзию и читателя друг другу, сломать стереотип «поэты слушают и читают поэтов» и, поскольку свято место пусто не бывает, выстроить на его месте нечто иное.
Во-вторых, соавтор книги — искренняя любовь, та самая, которая «долготерпит, милосердствует, никогда не перестает». Долготерпит — потому что некоторым героям книги уже немало лет, они 1930–40-х годов рождения; в подборке ни одного «молодого да раннего». Милосердствует — потому что нет ни изощренного поиска изъянов, ни слишком личной приязни, что непременно бросило бы тень на исследование. Приведу небольшую цитату: «Как Кудимова сопрягает различные и совершенно не уживающиеся нигде, кроме поэзии, лексические пласты…» Если подобной «неуживчивостью» будут грешить лексические пласты семинаристки, ей за это достанется от мастера. Ну и, скорее всего, поделом. Это ведь та еще алхимия. И правило «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку» действенно. Кудимова — алхимик, и у нее такой допуск есть, и смысл химической реакции «О, виталища, жизнища…» Калмыкова едва ли не побуквенно объясняет. Что же до «не перестает» — так герои физически живы. Но и Шаповалов тоже, несомненно, в некотором смысле, в памяти людской, в оставленной после себя книге с удивительно сложными, математическими, историзированными стихами, жив.
Как-то раз мне сказали на одном семинаре: «Позвольте, но как можно любить одновременно Айзенберга и Кудимову и читать их вместе? Не всеядностью ли это зовется?» — когда я робко назвала их имена рядом в списке моих ориентиров в поэзии. Это соседство не я первая придумала. Постыдно смолчала тогда, что они оказались под переплетом «Творцов…». Более ли позволительна такая любовь Вере Калмыковой, чем мне, личинке ученого?
Когда мертвый получает лавры, обычно к этому нет вопросов, ведь De mortuis aut bene, aut nihil. Когда речь идет о живых, а лаврами являются эссе, начинается шквальное возмущение и дебаты. Как так? Почему именно эти имена? Почему не те? Незаслуженно.
Нет, позвольте, заслуженно абсолютно. Позвольте с вами не согласиться… Сама Калмыкова честно признается в предисловии, что ее книга, как и любая другая, — «образчик авторского индивидуализма, произвола и субъективности». Противопоставить этому нечего. Можно просто читать. В науках о человеке объективность сомнительна, даже невозможна — желание глубинно изучать некий феномен всегда подразумевает под собой некое пристрастие. Помним, что оное может быть и весьма пагубным.
Я не буду заниматься пересказом и безудержным цитированием этой книги — такой жанр относительно научных работ нерезультативен. Двести тридцать восемь страниц, при особом желании, могут быть осилены за пару-тройку дней, тем более что сквозь фактуру текста не приходится продираться с топором. Моя задача — поговорить о созидательных последствиях, к которым приводит чтение подобной литературы. И предостеречь читателя от непрочтения, потому что если что и губительно, так это именно оно.
«Поэты первой очереди», «первого эшелона», «знаковые», «культовые»… Если о человеке можно прямо и смело сказать «поэт», все эти ранжиры и ярлыки кажутся неуместными. Ведь рейтинг возможен исключительно в рамках определенной игры. Игра — это тусовка, сообщество, формация, школа, кластер. Под обложкой своей книги Калмыкова не может создать игру, потому что она вообще не играет, для нее поэзия — это жизнь, про жизнь, о жизни, жизнь сама, живое, живительное, животворящее, живейшее и живучее. Это ее Credo Apostolorum не как литературоведа даже, а как читателя. Символ веры в пресловутую жизнь.
Ипостась поэта без ипостаси читателя беспомощна, искалечена. Быть Маугли в поэтическом мире, не утруждая себя попытками узнать миры других авторов, — затея, обрекающая на провал. Равно как обречена на провал затея соответствовать странной пословице «Где родился, там и пригодился» — неужели не интересно хотя бы съездить в пригород, в соседний город, за рубеж? Лицезреть, изучить, сравнить?
В некотором смысле «Творцы…» — поэтический тревелог по мирам разных героев. Между мирами этими есть границы, но есть и врата перехода из одного в другой, и точки, и запятые пересечения.
А теперь — о том, как же работает эта книга.
Я знала, что есть такой поэт — Марина Кудимова. Известный. Принято такое определение — «большой». К своему стыду, я не могла ничего процитировать из нее, не утруждала себя, прошла мимо. Прочитав главу, посвященную ей, в «Творцах…», я ушла жить какую-то свою жизнь, как это обычно и бывает. Но информация о Кудимовой, ее интервью, ее стихотворения, ее принципиальная позиция нелюбви к пиару всех мастей и расцветок стали появляться в моей жизни. Как будто кто-то включил таргетированную рекламу, и понеслось. На одной из поэтических школ меня поселили в комнату с девочкой, которая училась у Марины Владимировны на семинаре и была в абсолютном восхищении от ее творчества и личности. Когда в долгой поездке на форум поэтов в Сергиев Посад таксист остановился в Переделкине и перед нами выросла заснеженная фигура Марины Владимировны, я поняла, что со мной сделала Калмыкова. Это не было удивление. Скорее, чистая радость.
— Мне нужно представляться? — спросила Марина Кудимова.
— Что вы, — ответила я.
Далее произошло немало удивительных событий, но теперь я могу цитировать не только «Оркестр на Титанике». И твердо знаю, что судьба Демьяна Бедного — кошмар для настоящего поэта и счастье для беспринципного пиарщика, а почему — добро пожаловать в блоги Кудимовой.
Книга не «пробудила интерес»: невозможно пробудить несуществующее. Она его создала. Дальше он вырос сам и увел за собой, в данном случае меня.
Каждый из нас наверняка замечал за собой, что, увидев новое, сложное для себя слово, например, иностранное, не утруждается хотя бы залезть в Google и узнать его смысл. Но это слово начинает преследовать его повсюду. Или не слово, а тайный знак. Нечто, граничащее с необъяснимым.
Поэзия — это мистический феномен. Не то чтобы профессия. «Литературный работник» — извините, корректор тоже является таковым, но поэзия тут при чем? Вера Калмыкова как раз приводит пример, что выпускник Лита может писать так себе, а сотрудник Сбербанка раз — и выдаст шедевр. Поэзия сама вербует в свои ряды, указуя перстом на тех, кого ей заблагорассудится благословить или отринуть.
Эта книга учит тому, что, пока поэт жив, возможна удивительная встреча с ним. Подобная история сложилась лично у меня и с Галиной Даниелевной Климовой, и в том, что нам однажды довелось выпить чаю и поговорить о литературе, есть немалое влияние именно этой книги. Но встречам не обязательно суждено стать личными. Айзенберг из выученного в юности «Свет беспамятства и торжества изменяет рисунок…» превратился в зрелое, дауншифтерское «надо побыть травой», и прорезалась новая глубина. Лента в соцсетях запестрела высказываниями Ефима Бершина в духе «это трусость для поэта — прикрываться лирическим героем». Чуть позже я была приглашена на его творческий вечер на Поварской. Встретила людей, фанатеющих от Чухонцева так, как пьющие подростки — от популярной панк-рок группы. По-моему, эти ребята даже мерч с ним какой-то сделали.
Девятнадцать творцов речей недосказанных перестали быть безнадежно далекими холодными звездами русской литературы.
Вера Калмыкова зовет читателя к себе на балкон, указывает в синее небо и говорит: смотри.
Она повышает видимость.
О понятии видимости сейчас бурно говорят в актуальной повестке. Видимыми, мол, надо сделать людей с такими-то и эдакими особенностями… Поэты-современники, покуда афиши с их именами не висят по всему городу наряду с афишами поп-исполнителей, а книги их не становятся бестселлерами, к сожалению, нередко на самом деле носят плащ-невидимку.
И читатель сначала просто смотрит вслед за перстом с ракурса, указанного автором «Творцов…», практически ее глазами и вдруг начинает видеть то, на что сам и внимания не обратил бы: причины неслучившегося не так важны. Вот они, герои книги, живее всех живых. С нами. Их можно встретить на семинаре, в заснеженном Переделкине, а может, и на Арбате или в любом другом городе — география обширна… Или в соцсетях, даже будучи не взаимным «френдом», а молчаливым подписчиком. Это все равно куда более близкое взаимодействие, чем с тем, кого с нами нет. Там возможен только монолог: взять в руки книгу, читать ее, посмотреть видео с ним.
Ответа не воспоследует.
И самое прекрасное, что даже когда (пусть не скоро!) поэты превратятся в «творцов речей досказанных», эта-то книга, тиражом 1000 экземпляров, будет тысячу раз делать их живыми.
Потому что такое живое можно написать только о живых. Живыми чернилами любви и безусловного принятия. Ведь живым что-то может и не понравиться. Живые могут даже сказать: не печатай это, я не хочу. А ушедшие на тот свет уже, к сожалению, ничего не могут. Ну, разве что угрожающе сниться.
Эта книга — катализатор химических реакций, которые начинают неминуемо и неумолимо возникать при соприкосновении с мирами исследуемых поэтов. Она показывает, что литературоведение может быть и таким: без высокопарной и пафосной попытки поставить ученого на недостижимую высоту, где читатель будет печально ощущать себя слишком внизу, стремясь закрыть книгу на первом десятке страниц, а открыть решит, когда «дорастет». Она сближает читателя и героев: ведь и сам читатель еще не досказал какую-то свою речь, будь он и не от мира литературы вовсе. Анализ условно-старых работ побуждает следить за работами новыми, обращаться к тому же «Журнальному залу».
Ученый Анна Шмаина-Великанова как-то раз упомянула «оскольчато-фрагментарный характер современной филологии», сетуя на то, как данная наука дрейфует к смежным, лишаясь самой себя. Здесь же мы видим жизнеспособную систему, где софит взгляда ученого выхватывает из кромешной темноты не только объект исследования, но и, условно, людей из зала и того, кто шил кулисы, если эссе требует подобной глубины. Важнейшую часть книги составляет феномен диалога: тут — отсылки на интервью героев в современной литпериодике, от «Этажей» до «Homo Legens», а тут прямые цитаты из Книги Иова, из Пастернака — чтобы помочь раскрыть смысл рифмы «себя — тебя» у С. Минакова. И все становится светло и ясно.
Когда недосказанность еще так тепла, так возможна — начинается волшебство.
