Мы прощались с Севастополем. Это был третий… или четвертый по счету отпуск. Последний день лета, долгие сборы, впереди — поездка в душный Симферополь, аэропорт и московская осень, прелесть которой в сравнении с крымским летом не так уж неоспорима. Как себя ни убеждай. На наши места — в Любимовку-3, балаклавские Золотой, Ближний пляжи — добираться не было времени, хотелось купнуться по-быстрому, скорее совершить ритуал, чем получить удовольствие.
Решили отправиться в Карантинную бухту, недалеко от квартиры, в которой я жил в Севастополе. Пляж там не очень — острые камни, немного места, трудный заход, грязь у берега. Если пройти чуть дальше, начинается дикий пляж — нагромождение огромных валунов, по которым нужно осторожно спускаться к воде. Там чище, приятней и можно было, если постараться, найти местечко на двоих. Расстелить полотенца, расслабиться… Но времени не было — как в последний день отдыха всегда раздражает время! Ты уедешь, а тут останется жизнь. Теплое море, неторопливые севастопольцы с маленькими детьми. Прекрасные Владимирский собор и Херсонес на другом берегу, куда можно вполне и доплыть, но… Не было времени!
Больше ни на что не было времени, кроме прощания с морем, прощания с городом, в который я вечно буду влюблен. Полтора часа — и все. Мы искупались, потом молчали, смотрели на воду.
— Кажется, будет дождь, — предположила моя спутница.
Она принялась спешно прятать полотенца, заниматься какой-то ерундой.
— Все будет нормально, — сказал я то, что любил говорить всегда, когда не хотел говорить. Но все же поднял голову: со стороны центра надвигалась черная туча, застилавшая все небо. Приближалась она стремительно, как летающая тарелка захватчиков-инопланетян.
— Под дождем приятно искупаться, — пожал плечами я. Но все же слегка напрягся: это московский дождь — противный, мелкий, изнуряющий, по несколько раз на дню.
Летний дождь в Севастополе — редкость, но если уж ливанет — считай, как под проливной душ встал: мокрый будешь до ниточки. Уже через пару секунд, а по извилистым улочкам, которыми нам предстояло возвращаться, потекут не ручьи — реки.
Правда, и закончится он скоро — но нам-то какая радость, смотреть на проясняющееся небо из окон такси в аэропорт?
— Давай уходить, — благоразумно сказала спутница.
— Вот нет в тебе чувства момента, — в сердцах сказал я. — Им же нужно проникнуться! Прожить его, прочувствовать! Прощаемся, как-никак, с морем!
Я побрел к воде и ощутил, как первые мелкие капли ударили по голове, плечам. Туча догнала меня. Люди торопливо уходили с пляжа — остались лишь пара женщин с детьми и компашка с бутылками пива. Я нырнул и немного проплыл под водой. Море было теплее, чем капли с неба.
Однако, вынырнув, сразу понял, что это уже далеко не капли. Словно маленькие пакетики, наполненные водой, падали с гигантской высоты и разбивались о воду, о камни, о тела не успевших уйти людей. Моя спутница вовсю смеялась — и как она успела так быстро оказаться рядом?
— Как красиво! — радовалась она.
— Это просто какой-то град уже, а не ливень, — закричал я. — Как пойдем домой?
— Не знаю, ты сам хотел остаться. — Она пожала плечами и нырнула в воду. Словно русалка, разве что не махнула хвостом.
А мне уже не было весело: в чернеющем небе сверкнула молния — она достала до самой земли, разветвляясь на несколько сверкающих линий, и тут же раздался гром. Море, казалось, кипело — но то же происходило и в небе. Я видел не просто тучу, затмившую солнечный свет, я видел, как все там бурлит, клубится — как от неба идет темный пар. Мир, каким я его знал прежде, на глазах переставал существовать. Новая молния блеснула возле Владимирского собора, и вновь раскатился, как будто со всех сторон сразу, гром.
Мне стало очень страшно.
— Надо убираться отсюда, — крикнул я спутнице. — Молния может ударить в воду, ведь да? Вода притягивает молнии?
— Ага, — кивнула спутница, хотя я желал совсем другого ответа.
— Так что же делать?
Я почувствовал, как меня охватывает легкая паника. Как же не поддаться ей? Особенно если стоишь в одних плавках в воде, с неба льется вода, и молнии — самое страшное — эти жуткие молнии.
— Как что? Купаться.
— Давай выбираться быстро. — Я взял ее за руку и повел к берегу.
Осмотрев берег, понял: кроме низеньких кустов и одного неказистого, правда, широкого дерева, здесь не было ничего, где можно было бы спрятаться, переждать — ни одно навеса. Под деревом пряталась «пивная компашка».
— Туда, — крикнул я спутнице, зажмуриваясь, чтобы не видеть молний.
По моему лицу непрерывно текла вода — ощущение не из приятных.
— Ты что, с ума сошел? Под дерево? От молнии?
— Тогда туда. — Я кивнул в сторону бетонного забора, отделявшего территорию военной части.
Над забором болтались мотки колючей проволоки — не лучшее спасение от льющейся воды. А что уж говорить о молниях!
К забору жались несколько человек — мужичок в плавках, мамаши с детьми. Побежали туда и мы.
— Мне страшно, — признался я. — Очень страшно.
И это было так. Я вдруг ощутил приступ страха, какой редко когда испытывал в жизни, — страха абсолютной беззащитности, бессилия, покорности судьбе. В любой момент неведомая нам, превосходящая нас сила могла ударить в меня или спутницу, и с этим ничего — ровным счетом ничего нельзя было сделать. Негде было укрыться; можно было идти по открытой дороге, нырнуть в открытое море или стоять на месте — опять же открытом, незащищенном месте. Смотреть на сверкающую стихию и ждать, ждать…
«Интересно, как это — когда в тебя бьет молния? Да еще под водой… Конечно, умрешь. Но вот сразу ли? Что почувствуешь?» Меня трясло от холода и страха, я смотрел то на спутницу, то на небо, то просто под ноги себе, и самым позорным образом трясся. Я был отвратителен.
Но я очень хотел жить. Очень хотел, чтобы со мной — и с ней — и с людьми, что стоят рядом, — ничего не случилось. Ничего не интересовало меня, кроме этого.
— А проволока молнии притягивает? — интересовался я.
— Да, — улыбнулась спутница. — Обделался ты. А я не боюсь смерти.
— А я боюсь, — говорил я. — Очень, очень боюсь смерти.
Я никогда не любил сравнения простых житейских вещей и историй с войной, которой не видел, на которой никогда не был. Мне казалось пошлым описание низменных и примитивных чувств через сравнение с трагедией — самой масштабной и страшной, какая может случиться с человеческой жизнью здесь, на Земле. Но в тот момент я представил одно — как летят самолеты, бомбящие город, и ты стоишь, маленький — в плавках ли или в одежде, какая разница, — и все, что ты можешь, — ждать. Нет защиты от того, что угрожает тебе с воздуха. Когда небо против тебя — вариантов нет.
Как это было здесь, в Севастополе, семьдесят пять лет назад, и могло повториться совсем недавно. Как это было в Донецкой и Луганской областях… Как это много раз будет еще в неразумной нашей истории. Ничего нет страшней беззащитности голого человека на Земле.
— Пойдем, а? Какая разница, где нас застанет? — говорил я и сам же боялся своих слов: мне было страшно отойти от забора. Бесполезный кусок бетона за твоей спиной, моток бестолковой проволоки — а все ж какая-то иллюзия, все кажется, что шансов больше.
Потом это все прошло. По дороге к аэропорту я шутил и смеялся, забыв о недавней трусости. В самолете настало время для новых переживаний — теперь, когда ты сам оказываешься в небе, страх уже связан с Землей. И все же — пускай полет и волнителен — в нем слишком многое зависит от людей. Пусть не от тебя лично, но от человечества, человека. Да и у тебя самого есть шансы. В конце концов, ты можешь просто не садиться в самолет. А потому полет — это так, эпизод, частный случай. Совершилось и забылось. Когда ничего не зависит — ни от тебя, ни от другого человека, ни от человечества вообще — это совсем другое ощущение.
Я все-таки простился в тот день с морем: туча развеялась, словно ее и не было, на небе резко выключили кран — и жизнь продолжилась. Море было мутным, коричневым — словно бы взъерошилось, недовольное, как дикий зверь, но признало силу. Покорилось ей.
И тогда я отплыл туда, где глубоко, нырнул, стремясь очиститься от страха, слабости, испуга. Забыть их, смыть в теплом добром море. Но, закрывая глаза, видел все ту же картину. Нас. Проволоку. Забор.
Между морем и молниями — мы, голые, напуганные. Такова наша жизнь на Земле. Таково наше место.
— Ну как, — спросила спутница, когда я наконец вышел на берег, — прочувствовал момент?
