Пусть только маленький выродок прибежит ещё раз, думает Амир, сидя на крыше с ведром горячей воды. Над Пешаваром сияет раскаленное добела солнце, обжигая даже сквозь рубашку, а на самой крыше можно печь хлеб. Аллах, ну и лето. Даже ночью, когда спишь на крыше под сеткой от комаров, в стоячем воздухе ни намека на прохладу, а днем и вовсе чувствуешь себя, как сказано в Коране, «среди горячего ветра и кипятка». Пот заливает глаза и течёт по спине, но Амир терпит и не покидает свой пост.
…все они умерли, все. И родители, и брат, и его жена, и их дети – трое. Всех забрал прошлый год. И Антуан тоже умер. Да как он смел умирать?
Началось с матери. Она давно прихварывала, но к врачу идти отказывалась. Она всегда была такая: всё другим, все старания другим, а себе – ни минуты. Худая и проворная, не в пример грузному мужу и обоим сыновьям, она даже дома покрывала голову платком, вставала первой, ложилась последней – впрочем, сколько их в Афганистане, таких матерей? Ещё и находила время читать: то с «Шахнаме» сядет под вечер, то с газетой. И всегда хвалила его, Амира, своего младшенького, даже когда кабульская родня пренебрежительно фыркала: что, мол, за занятия для мужчины – рисовать жуков и цветы и быть у иностранцев на побегушках? А мать только одобрительно трепала его по щеке, будто бородатый увалень шести футов ростом до сих пор был её любимцем.
…оказалось, рак. И сделать уже ничего нельзя было, поздно.
А через месяц после её похорон отец взял и не проснулся. Не так уж они с матерью были дружны: никаких разговоров о любви, ничего такого, отец ни разу ни одной тарелки не вымыл, чтобы помочь жене. Но они пробыли вместе без малого сорок лет, родили семерых детей и пятерых похоронили. Отец сначала сделался ворчлив и зол, даже внуков гонял от себя, чтоб не теребили его и зря не шумели, а потом наоборот как-то притих и стал отказываться от еды. Или просто сядет с Кораном в руках, но не читает, а просто на страницы смотрит и вздыхает. И так целый день.
Амир думает: отец с матерью сплелись корнями, как два дерева, и когда Азраил забрал душу матери, то подорвал отцовские корни тоже. И люди, и растения привязаны к этому миру корнями, а не будет корней – не будет и тебя.
Амир смотри вниз. Затемненная улица напоминает ущелье – ущелье Танги-е-Абришом. Там погиб один его кузен – нанялся в охранники к важному человеку, и важный человек ездил в бронированной машине, а кузен с другими охранниками – в открытом джипе впереди него. В том ущелье их обстреляли талибы, и кузен погиб первым. Смерть, смерть, всюду смерть. В прошлом году смертью пахло от стоячих джелалабадских болот, и от апельсинов, что падали и гнили на земле. Кот разорил гнездо в саду, и Амир принёс домой окоченевшую птицу с тонким окровавленным горлом и нарисовал её. Он читал, что это называется «мёртвая натура». Верно, мёртвая. Интересно, сумела ли вторая птица выкормить птенцов, или они тоже умерли?
Временами Амира душит ненависть. От неё вкус железа во рту, от неё трудно дышать, и она стремится вырваться наружу, разорвав кости и сухожилия. Он бьёт кулаками по стене, разбивая костяшки пальцев и штукатурку, чтобы не кричать. Но дальняя родня, в доме которой он нашёл пристанище, говорит, что он всё равно кричит ночами. Они жалеют его – и вместе с тем боятся, считая бесноватым. Амир не ест с ними за одним столом и почти не разговаривает. Большую часть времени он сидит взаперти у себя в комнате. На улицу он сам ходить боится: ненависть требует выхода, и Амир часто ввязывается в драки. На днях он избил двух парней, потому что ему показалось, что они смеются над ним. Что ж, сами виноваты.
Может, он и правда бесноватый? Вчера купил у торговца стакан мангового сока и вдруг вспомнил, как пил его в детстве вместе с братом. Амир не знает, что было написано у него на лице, но торговец отшатнулся, а стакан треснул и раскрошился в амировом кулаке, и на землю закапал манговый сок вперемешку с кровью. Если столько вынести, то не мудрено сойти с ума. Человек тверже камня и нежнее розы, говорит пословица, но камень ведь тоже ломается.
…а ведь как брат уговаривал его пойти на свадьбу вместе! И невестка уговаривала, и старшие племянники теребили – пойдём с нами, кака́, пойдём с нами! Но Амир тогда упёрся – нет, и всё. Наврал, что ему нездоровится – на самом деле он хотел попробовать новые краски, и чтоб никто не мешал. А на свадьбе случился взрыв, а потом стрельба. Брат, невестка и племянники вернулись домой в саванах. Амир продал опустевший дом и перебрался на ту сторону границы, из Джелалабада в Пешавар. Дорогу он не помнил. У родственников он сразу свалился без памяти и болел два месяца – думали, и он не выживет. А он выжил, только борода и волосы стали у него совсем седые в неполые сорок лет.
А вот и он, этот выродок, проклятый соседский парнишка. Открыл дверь, повертел головой – никого, и крадётся по улице в сторону дома, где живёт Амир. Дети в квартале все, как один, зверёныши – дразнят его издалека, зовут сумасшедшим, а иногда и похуже, и швыряют камни. Ничего удивительного, его вид сейчас многих пугает – он неделями не меняет одежду, клочковатая борода отросла до середины груди. Паскудники прекрасно знают, что этот седой человек разорвал бы их на клочки безо всякой жалости, если бы ему удалось их поймать, и потому издеваются над ним ещё злее. Этот, сын соседей, хуже всех – повадился выбирать время, когда Амир бывает один дома, и стучать в дверь. Сначала Амир терпит, старается не обращать внимания – в эти дни он работает над портретом Антуана, срисовывает со старой фотографии, – но от стука у него начинает болеть голова. Выродок издевается – барабанит костяшками на двери разные мелодии, то потише стучит, то погромче. А когда Амир срывается с места, мальчишка убегает к себе домой, да ещё хохочет и визжит по дороге. Ну ничего, сейчас посмотрим, кто сейчас будет смеяться.
Вот он боком подходит к двери, стучит и отпрыгивает в сторону, готовясь убежать. Амир сидит тихо, хотя ему уже невыносимо хочется пить и губы от жары так спеклись, что не разлепишь. И только услышав стук в третий раз, он поднимается на ноги, опрокидывает ведро и с удовольствием слушает вопли, доносящиеся снизу. Нет, ожогов не будет, не насколько вода горячая, но попасть под такой душ, когда термометр показывает сорок градусов в тени, никому не посоветуешь. Змеёныш получил по заслугам и бежит по улице, громко воя от возмущения. Небось теперь пропадёт охота стучаться в чужие дома! Амир спускается на первый этаж, чувствуя себя отомщённым и почти спокойным. Теперь можно вернуться к портрету.
…да, много их было, этих корреспондентов-иностранцев, много. Одни шумные и нахальные, гордые своей смелостью – вот, мол, мы не только едем работать в Афганистан, но и суёмся в Нангархар, одну из самых опасных провинций! – другие дружелюбные, открытые, третьи смотрели на Амира так, будто он им чуть ли ни слуга, четвёртые боялись каждого громкого звука и лишний раз не выходили из гостиницы. Тем не менее, он помогал им всем и делал свою работу хорошо: был и переводчиком, и водителем, и проводником в лагеря беженцев или на опасные участки фронта, да и с интервью мог помочь, если вдруг кому-то была охота поговорить с местными политиками и командирами. Потом он узнал, что его работа называлась словом «фиксер». Иностранцы, даже никудышные, давали ему деньги и знания. Денег хватало на то, чтобы родители жили безбедно, а брат мог наконец жениться. Как пользоваться знаниями, Амир не всегда понимал, но не уставал удивляться тому, какой удивительный мир сотворил Аллах.
А тот фотограф, француз, дал даже больше, чем деньги или знания – он раскрыл Амиру глаза на него самого. Звали его Антуан Леви.
Амир помнит тот день, когда впервые его увидел: высокий, светловолосый, выпрыгнул из армейского джипа, пожал руки столпившимся вокруг него солдатам, вскинул на плечо рюкзак и огляделся, ища его, Амира, своего помощника. Амир не торопился подойти, разглядывал этого незнакомца, с которым завтра надо будет ехать в Ачин – там спецназ правительственных войск воевал с боевиками-талибами. Амиру было плевать и на тех, и на этих, и на сам Ачин, богом забытое место, куда ездили те, кому жизнь не дорога. Но если иностранцы так хотели писать про войну, да еще и платить за это, то отчего бы им не помочь? К тому же этот иностранец ему понравился: на шее у него висел фотоаппарат, а что те, кто снимает, смотрят на мир иначе, чем те, кто просто пишет, и фотограф с художником друг друга всегда поймут. На душе у Амира стала спокойно, он подошёл к Антуану и окликнул его, еще не зная, что после этого вселенная увеличится во много раз.
***
Амир бредёт, куда глаза глядят, пока от ходьбы не начинают болеть колени. Тогда он ловит тук-тук и на вопрос водителя отвечает только – езжай прямо. Тук-тук несётся по улицам Пешавара, города цветов, города шестнадцати ворот, сквозь сутолоку, гудки машин и крики прохожих. Амир думает: Пешавар – пуштунский город, и Джелалабад-то тоже пуштунский, тут и там в ходу рупии, тут и там сводит с ума жара. И вроде бы люди одеты почти так же, и так же кружат ястребы в небе, и днём стоит над обоими городами одна и та же влажная хмарь, а всё же нет, не то, не то.
Амир привык к Пакистану в детстве, когда они всей семьёй бежали от шурави, и был даже благодарен соседней стране за гостеприимство. Что и говорить, Пакистану трудно пришлось, когда через границу хлынули толпы беженцев, но всё-таки он их разместил, как мог, и как мог кормил. Да и местные жители не так уж плохи, если разобраться – небось афганцы не терпели бы на своей земле такую шумную ораву непрошеных гостей, а эти ничего, смирились. Амир был даже благодарен соседней стране (хотя правительство у неё, надо признать, собачье), но домом её не считал. Там, за пограничным переходом Торхам лежит его родина, израненная войной. Другой родины не будет. Как там недавно говорил президент? Афганистан завоевать невозможно, а кости тех, кто пробовал, остались в афганских горах. Когда-нибудь Амир снова пересечёт границу, чтобы его кости не остались на чужбине.
В детстве он думал, что во всем мире, как и в Джелалабаде, нет зимы, а на деревьях зреют апельсины, а потом узнал, что где-то есть Кабул, где зимой падает снег, а путешествие туда занимает целый день, потому что дорога через перевал сильно пострадала от войны. Потом он оказался в Пешаваре. Потом в школе узнал, что где-то есть другие страны, но окончательно поверил в это только тогда, когда у него отросла борода и он начал знаться с иностранцами. Антуан, тот работал военным фотографом в Сирии и Ливии, Ираке и Судане, а приехал из Франции, где люди себе на уме, не торопятся заводить семьи до самой старости, а на завтрак пьют кофе (оказалось, страшная гадость, мать говорила, что у нее голова болит от запаха, когда Амир пытался варить его дома). Антуан за ту первую неделю, что они работали вместе, каждым словом подтверждал, что мир очень большой, и даже взялся учить Амира своему языку. А потом Амир собрался с духом, принес свою папку с рисунками и развязал ее неловкими пальцами. Там тогда были птицы и насекомые, которых он копировал с картинок в интернете, и фрукты, которые он рисовал с натуры.
Антуан даже пальцем провёл по бумаге, чтобы убедиться, что паук в самом деле нарисован, а мохнатое тело и членистые ноги не выступают над поверхностью листа, а потом сказал:
– Г-гиперреализм.
– Что это такое? – спросил Амир, страшно боясь показаться дураком.
– Это к-когда так реалистично нарисовано, что не отличишь от правды. Кто учил тебя рисовать?
– Я сам.
– Ты талантливый, ч-чертовски талантливый.
Амир промолчал и сделал вид, что не слышал – не к лицу мужчине показывать свои чувства.
– В П-париже ты мог бы стать знаменитым. Когда-нибудь я тебя туда приглашу.
Париж был на другом краю земли, а может, и на другой планете. Амиру показалось, что скорлупа, в которой он жил до сих пор, треснула и пропускает солнечный свет.
***
Кто это так вопит? Ах да, водитель. Тянет Амира за рукав – вылезай, мол, дальше не повезу. Амир вылезает, опираясь на сиденье, которое едва не плавится от жары, и останавливается в растерянности – куда мне? Водитель рядом страшно сквернословит. Ах вон оно что, Амир забыл ему заплатить. Он шарит в карманах, собирает потрёпанные бумажные купюры и монеты, и их еле хватает, чтобы несносный человек наконец убрался восвояси, сказав напоследок что-то про сына осла.
Амир не сразу понимает, что эта брань сказана ему. Он думает – как теперь добраться домой? Память временами его подводит. Где-то впереди виднеются минареты мечети Мохаббат-Хан, старейшей в Пешаваре. В детстве Амиру казалось, что мечеть построена из сахара, но не такого, как делали в родном Джелалабаде – тростникового, тёмного, ароматного – а белого. Белый сахар им часто раздавали в лагере беженцев в Шамшату. Амир идёт в сторону минаретов, словно корабль к маяку. Он отчего-то уверен, что там, у мечети, должен вспомнить, как попасть домой, и вообще должен вспомнить что-то важное. Впрочем, что важного осталось у сломанного жизнью человека? Лучше всего было бы умереть. Но Аллах считает, что он, Амир, пока что должен жить, а кто он такой, чтобы спорить со всемогущим?
Антуан часто бывал в Джелалабаде, когда один, когда с коллегами, привозил карандаши и краски и всегда находил время поговорить – и в мастерской портного, где с него снимали мерки, чтобы сшить афганский костюм, и на передовой, где никто не был уверен, доживет ли до утра. Антуан всегда отмахивался от бронежилета и каски, а на вопрос, есть ли у него оружие, хлопал по фотоаппарату – мол, вот оно.
– Когда ты нарисуешь м-мой портрет? – спрашивал он, пока бронированную машину качало на ухабах.
– Никогда.
– Почему?
– Это грех. В Судный день Аллах попросит художников оживить то, что они нарисовали, и…
– А п-птицы и пауки?
Амир молчал. Пауки – это куда ни шло, но если начнешь изображать портреты, бог точно не простит.
– А если н-нет никакого Аллаха, а? – и Антуан, сидевший на переднем сиденье, оборачивался и подмигивал. – А фотографировать – тоже грех? А картинки в книге у твоей матери? Где же логика?
Амир молчал. Никому другому он не простил бы таких шуток, но в случае с Антуаном они его скорее пугали: это человек умный, много видел, а ну как и правда в том, что он говорит, что-то есть? Начнешь сомневаться – и все, скорлупе конец, негде будет спрятаться. Что за жизнь тогда начнется? Нет, верить надо не рассуждая, как верил отец и его отец до него.
И даже в больничной палате, где Антуан лежал после своего первого ранения, они продолжали говорить. Амир сидел на полу, обеими руками прижимая к себе фотоаппарат.
– Как ты думаешь, что бывает после смерти? – спросил Антуан.
– Мы попадаем в ад или в рай, – сказал Амир, немного подумав.
– А п-потом?
– Мы остаемся там до Судного дня.
– То есть мы живем всего один раз, а потом р-расхлебываем, что натворили?
Амир пожал плечами.
– Выходит, что так.
Антуан вздохнул и тут же поморщился – боль в сломанных ребрах давала о себе знать.
– Ну уж нет, увольте меня от такого. Я бы хотел, чтобы б-было как в индуизме: мы рождаемся снова и снова – то деревом, то камнем, то птицей, то бродягой, то священником.
Антуана тоже больше нет – умер в прошлом году в Париже от сердечного приступа, а потом там устроили его персональную выставку. Амир узнал об этом из новостей в интернете и плакал, как ребёнок. Ему казалось страшно несправедливым, что такой человек ушёл так бесславно. Нет, его друг Антуан должен был умереть на войне, как мужчина, а не в собственной постели. Где он теперь? Стал деревом?
…все они умерли, все.
***
Мяч катится прямо под ноги, так что Амир, погруженный в свои мысли, едва не спотыкается об него. Амир оглядывается, будто проснувшись. Куда это его занесло? Вокруг него сквер с пожухшей травой и тонкими молодыми деревьями, за спиной шумит дорога – мяч мог улететь туда, и тогда бы ему конец. Стоя с мячом в руках, Амир беспомощно крутит головой, пытаясь вспомнить, в какой стороне мечеть – минаретов уже не разглядеть за домами – и тут чувствует, что кто-то дёргает его за одежду.
Мальчик в сером костюмчике с вышивкой – черноглазый, черноволосый и до того миловидный, что кажется переодетой девочкой. Маленькие пальцы крепко держат подол амировой рубахи, маленькое лицо с ямочками на щеках улыбается. Амир пробует хмуриться, но мальчик в ответ улыбается ещё шире. Ишь ты, смелый. Наверно, чей-то младший сын, балованный и любимый, и пока не знающий, что на свете бывают разные люди. Для таких есть подходящее словечко – «наздана́», неженка. И кожа у него такая светлая, поди ж ты, будто его взаперти держат – те сорванцы, что играют на улице, к осени загорают до черноты.
Мальчик дурачится – наклоняет голову то к одному плечу, то к другому, и волосы, волнистые и давно не стриженые, падают ему на глаза. Он протягивает руки, и Амир осторожно опускает мяч в маленькие ладони.
– Спасибо, – говорит мальчик.
– Не за что, сынок. Как тебя зовут?
Вместо ответа ребёнок хватает седого человека в давно не стираной одежде за руку и тянет за собой.
– Куда ты меня ведёшь?
На скамье под деревом сидит молодая женщина – должно быть, она всё это время наблюдала за ними. Она такая же светлокожая, как и мальчик, а переброшенная через плечо коса отливает медью. Мать или, может быть, сестра. Интересно, откуда они? Амир знал одну семью из Кандагара, из племени Тухи́ – у них и вовсе рождались дети с голубыми глазами и волосами белыми, как хлопок, да и тут, вдоль границы, бледная кожа вовсе не редкость. А всё-таки чудно́, что она сидит тут одна, да ещё с непокрытой головой. Не совсем одна, конечно, но мальчишке на вид года три – какой из него защитник? Он бросается к женщине, показывает ей мяч и что-то лопочет, а потом садится прямо на землю и обнимает её колени.
– Это твоя мама, сынок? – спрашивает Амир.
Нельзя ведь обратиться к этой незнакомке – грех, ведь она ему не родственница. Иногда в Джелалабад приезжали западные журналистки, которым в одиночку шататься по миру ничего не стоит, но с ними, к счастью, всегда был кто-то ещё, а их самих Амир старался не замечать. А они иногда ещё и протягивали ему руки для приветствия, бесстыдницы, и приходилось эти руки пожимать, потому что мать его учила: не обижай никого; можно разрушить даже храм, а сердце человека разрушать нельзя. И откуда этим журналисткам было знать, что настоящий пуштун вообще не должен даже смотреть в сторону женщины, если она не из его дома? Они слишком глупы, чтобы понять такое.
– Извините, мой сын не говорит на пушту, – отвечает женщина.
– А вы говорите? – спрашивает Амир и тут же прикусывает язык, застыдившись.
– Я да, немного.
Амир оглядывается – не смотрит ли на них кто-нибудь? Нет, сквер с пожухшей травой пуст, только вдоль железной ограды снаружи несутся машины. В Амире пробуждается любопытство – почти как в те незапамятные времена, когда он расспрашивал Антуана о Париже. Слабое, давно забытое любопытство – так под слоем пепла в костре теплятся невидимые угольки.
– Откуда вы? – спрашивает он уже по-английски. Челюсти как будто заржавели, а язык во рту еле ворочается, привыкая к чужой речи.
– С севера, – незнакомка скупа на слова.
– А здесь у вас родня? – допытывается Амир, удивляясь сам себе.
– Муж, – отвечает она.
– Вы ведь афганка?
– Наполовину точно афганка.
Амир доволен своей проницательностью. Должно быть, собеседница его выросла где-нибудь в Англии или Америке, вот почему ей английский более родной, чем пушту. Много их таких, которые забыли родину, носит их по свету, как сухую листву. Но ничего, когда-нибудь все, кто бежал из Афганистана, поймут, что они потеряли – все афганцы накрепко привязаны к своей земле, если оторвать их от нее, останется рана и всегда будет кровоточить.
Мальчик вскарабкивается на скамью и обнимает мать за шею. Надо же, сходства между ними нет ни капли. Амир-художник мигом замечает, что местный наряд слишком ярок для этого бледного лица с веснушками. И это лицо чем-то смутно его тревожит. Видел ли он его раньше? Где? Когда? Она не кажется ему красивой, вовсе нет. Даже сейчас, когда она сидит, видно, что она высокая, почти как мужчина, и худая. Вот жена брата, Зари, была красавица – пышная, как свежий хлеб, смешливая, а волосы… Волосы у неё были кудрявые, спадали почти до колен, и она часто жаловалась, что голове тяжело. Амир изо всех сил, до крови, кусает губу, чтобы не думать.
– Я не видела мужа четыре года, – говорит вдруг женщина. – Четыре года, которые мне никто не вернёт, и я пожалею об этих годах в старости. Когда нас разлучили, тоже был август, и я чуть не выплакала глаза. Если бы я знала тогда… Да я бы пошла к нему босая на край света. Он снился мне каждую ночь – будто я ищу его в пустом доме и не могу найти или хожу по улицам и спрашиваю прохожих, и знаю, что он где-то близко, но не могу до него добраться. Тогда я поняла, что однажды вернусь, потому что потеряла своё сердце в кабульских горах. Я вернусь искать его, и пусть всё горит огнём.
Амир смущён – незнакомка обращается не к нему, а к себе самой. Но у нее под кожей будто разливается какой-то свет и тонкое лицо хорошеет. Мальчик гладит мать по щекам и что-то болтает – на каком языке, не понять, но уж точно это не пушту, не урду и не английский, да и вообще ни на один из известных Амиру языков это не похоже. Где он видел ее раньше? А может, и не видел вовсе?
– Я думала, он для меня все равно что мертв, – говорит женщина. – Но он пришел. Я пряталась от него три года, тосковала, но верила тому, что мне о нем наговорили. Он простил мне это. Я, может быть, на его месте не простила бы.
– Чем занимается ваш муж? – спрашивает Амир. Может быть, меня просто сморило на солнце, думает он, и мне все это снится, а во сне можно делать что угодно, и ничего тебе не будет.
– Он журналист. Ездит на фронт, беседует с людьми в деревнях – говорит, у них нет голоса, и он хочет говорить за них.
Я тоже работал с журналистами, хочет сказать Амир, но не произносит этого вслух. Он вспоминает запах чернил авторучки, которой Антуан делал пометки в блокноте, снимки солдат на мерцающем экране фотоаппарата, беженцев в палатках, бессонные ночи на военной базе в Ачине и рассветы над горами, себя, шагающего по пыльной дороге к пакистанской границе, взрыв в Джелалабаде, в котором он чудом уцелел, – всю эту жизнь, яркую и безжалостную, которой он принадлежал когда-то.
А эта женщина, явившаяся из ниоткуда в жаркий полдень? Амир трет лоб ладонью, пытаясь собрать осколки ее истории: она бежала от мужа, которого оклеветали, бежала, видать, из Кабула. Где такое видано? Что за муж, который простил жене такой позор? Нет, это слишком мудрено, будто персидские стихи, которые он силился понять в детстве и не мог – вроде бы гладко, да слишком много незнакомых слов. Да и не его это дело вовсе.
– Наш дом в Кабуле, – говорит она, будто разгадав мысли Амира, – на улице Дар-уль-Аман, первый дом по левую руку, если идти от моста. Если будете там – зайдите нас навестить. Спросите Ахмади-саиба, его там все знают.
Амир кланяется, прижав правую ладонь к сердцу. Сколько времени прошло с тех пор, как с ним не говорили, как с равным, как с человеком уважаемым? Когда последний раз кто-то звал его в гости? Амиру вдруг становится нестерпимо стыдно свой всклокоченной бороды и грязной рубахи с дырой на подоле – никому из домашних он не давал притрагиваться к своей одежде. Он не может посмотреть на себя со стороны, не то увидел бы седого человека, постаревшего в сорок лет, хмурого, с морщинистым лицом и ярким, почти девичьим румянцем на щеках.
– Нам пора, – говорит женщина. – Будьте счастливы, храни вас бог.
Она поднимает на руки смеющегося ребенка и идет, не оглядываясь, по аллее к выходу, – высокая, стройная, с прямой спиной, – и мальчик машет Амиру через плечо матери, пока оба они не растворяются в жарком мареве пешаварского полдня. Амир садится на скамейку и оглядывается вокруг, смотрит на деревья, на вытоптанную и сожженную солнцем траву, на воркующих под деревьями голубей и думает: пусть она и ее сын доберутся до Кабула благополучно. Что за слово – Кабул! Катается на языке, словно холодный гладкий камешек, и перед глазами встают горы, небо глубже глубокого и сады в цвету.
…а что, если мы умираем еще при жизни, а потом рождаемся снова? Птицы меняют перья, а змея – кожу, разве люди не могут меняться так же? Поистине, мир, сотворенный Аллахом, удивителен и очень велик, в нем еще и не такое бывает. Где-то там, за горами, есть Джелалабад, Кабул, Герат, за ними Иран и Турция, и где-то там еще и Париж. Может, Аллах послал эту женщину напомнить Амиру об этом? Может быть, когда-нибудь можно будет увидеть могилу Антуана? Когда Амир закончит его портрет, он нарисует этого веселого мальчика в сером костюме, а потом, может быть, и его мать… если снова встретит ее в Кабуле, конечно.
С минаретов мечети Мохаббат-Хан звучит призыв к полуденной молитве – оказывается, она была очень близко, эта мечеть. Амир идет на звук и думает, что после этого нужно купить еще простых карандашей. Те, что у него были, совсем сточились.
