— Эй, парень, ты потерял…
Это мне? Я развернулся. Девушка держит кожаную перчатку и смотрит на меня. Проверил карманы: точно моя!
— Спасибо большое! Задумался.
Смотрит на меня, глаза смеются.
Падает снег. Знаете, пушистый такой, медленно и редко. Декабрь и солнце. День чудесный. Пушкин, извини за плагиат. Минус пять максимум.
Она одета в розовую куртку. Волосы у нее черные и кудрявые. Просто кипа волос! Цвет кожи смуглый. Смотрит на меня и улыбается. На нос ей приземлилась снежинка. Она вся искрится, сверкает. Губы приоткрыты, яркие. Не пойму: это макияж такой или она такая и взаправду? Брови соболиные, в них тоже искрятся снежинки. Глаза… глаза огромадные… карие… теплые…
Она поворачивается и уходит. Я смотрю ей вслед. Раз, два, три… Резкий выдох:
— Девушка, я провожу вас немного…
— Это вопрос или утверждение?
— Это констатация просьбы.
Она смотрит на меня, а я улыбаюсь как придурок.
— Нет.
Я уже не улыбаюсь. У меня взгляд обманутого ребенка. Обиженного ребенка. Ребенка, сфотографированного за секунду до того, как он заплачет.
— Э-э, мистер, я пошутила. Немножко можно.
Бывают же чудеса, правда? Иду рядом и украдкой ловлю ее фрагменты: маленькие пальцы с ногтями без маникюра, ямочки на щеках, когда она улыбается, непослушный завиток шелковистых волос на лбу, ее сережки рябиновые.
Как это все важно для меня! Это все впечатывается в память, выжигается навечно.
О чем-то говорим. Чтобы решиться сказать хоть что-то, мне надо сделать резкий выдох. Воздух проходит через мой сломанный нос с присвистом. Я волнуюсь, я заикаюсь. А вы как думали? Не каждый день встречаешь женщину, свою женщину. Не каждый год встречаешь женщину. Не каждую жизнь встречаешь свою женщину.
Какое-то кафе. Мы уже сидим за столиком. Она снимает черный свитер, который был под розовой курткой. На ней черная декольтированная футболка, на которой горят золотые цепочки, что на ее шее.
— Ты что будешь?
— Мне кока-колу.
— Мне то же самое.
Я завязал свою трубочку узлом и пью глотками. Она смеется. Она трогает меня за руку. Я засучил рукава водолазки, и она трогает меня за голое волосатое мое предплечье. Я стараюсь не показать вида, хотя в точке соприкосновения разряд в 220 прошивает навылет. Она не чувствует, вот, дотронулась опять.
Я вроде успокоился, контролирую дыхание, рассказываю ей какую-то историю. Мои истории — мое оружие. Слова вылетают стихами, рифмуются. Она слушает. Я пою как сирена, как птица Гамаюн, как Орфей, как… Слушай меня, девочка. Язык поет песни, а глаза, независимыми девайсами, смотрят-смотрят. У нее маленький рот, губы одинаковой толщины, хищный восточный вырез, ослепительные зубы, породистые ноздри, огромные миндалевидные глаза, перламутровый белок, карий, почти черный зрачок. Хрусталик глаза сияет бриллиантом. Я мечтал о такой всю свою жизнь, с момента рождения. Душу, родину, друзей, Тараса Бульбу. Что еще продать за нее?
Мы стоим у ее подъезда. Оторванные металлические перила.
— Я пошла.
— Да-да, конечно.
— Но мне правда надо идти.
— Иди.
— Все, пока. Я тебе позвоню.
— Пока.
Мы не поцеловались. Я испугался все испортить. Я уже давно ни с кем не целовался.
Мои уже все спали. Они знают, что раз в неделю я прихожу поздно. Они свыклись, что мне хоть чуть-чуть нужно одиночество. Я постарался их не будить.
Ожил, завибрировал сотовый.
— Знаешь, сегодня мне было так хорошо с тобой. Правда.
Боже мой, какой у нее голос! Еще никогда ни один голос за мою 28-летнюю жизнь не проникал в меня так глубоко.
Вы когда-нибудь прыгали в воду с большой высоты? Когда ты смотришь на воду сверху вниз, это не то же самое, как смотреть в профиль. Сверху вниз страшнее. Ты стоишь у края. Собираешься. Потом делаешь движение. А потом… потом от тебя уже НИЧЕГО НЕ ЗАВИСИТ. Как же я любил прыгать в море с высоты!
— Знаешь… а я не пью кока-колу. Совсем.
Я вытащил сим-карту из сотового и бросил ее в унитаз. Смыл воду. Вышел и закрыл за собой дверь в ванную. Открыл детскую и посмотрел на спящих детей. Потом прошел к себе, разделся и лег, стараясь не разбудить жену. Опять поднялся, прошел в коридор, достал перчатки из карманов. Скомкал их и выбросил в мусорное ведро.
Знаешь, мне никогда ни с кем не было так хорошо, как с тобой сегодня. И не будет… и уже не будет.
Нокаут
Все случилось на 2-й минуте 3-го раунда. По крайней мере, мне так сказали. Я-то не помню ничего. Даже того, что потом Рашид Каюмович рассказывал.
Говорит, принесли меня в раздевалку, а я в отключке полной. Ну, он бегает вокруг, по щекам меня лупит, подсовывает под нос нашатырь. Видит: вроде оживаю. Ресницы захлопали, задышал, а потом глаза открыл.
Сижу, головой вокруг вожу, как бычок, с интересом все разглядываю. А потом и спрашиваю у него, у Каюмовича:
— Где я?
— Что значит «где»? Ты хорош прикалываться, Данила. Где? Во Дворце спорта ты, да.
— Да? А что я тут делаю?
— Ты чего, издеваешься, да? — А сам аж закипает, ну, дагестанец, да, кровь горячая. — Соревнования тут проходят, понял, да!
— Какие соревнования?
— По боксу, твою маму, да! — А сам, как потом говорил, никак не врубится, что я не соображаю ничего. Думал, смеюсь. Уже хотел перемочить мне по челюсти.
— А что я тут делаю?
— Ты — боксер. Ты выступаешь, точнее, выступал.
— Я — боксер? Ну ни хрена себя! — А сам на руки свои смотрю, а на них перчатки боксерские. — И вправду — боксер!
— Слушай, ты меня доведешь щас! Мало того, что, как лох, словил от этого придурка, так еще и разыгрываешь тут из себя спящую принцессу, да! — Каюмович аж закипел.
Мужики, а я честно — не помню. Помню, как маму мою зовут, как папу. А остальное — как стерли из головы!
Тут женщина какая-то в раздевалку залетает, плачет и ко мне кидается. Я на нее киваю и спрашиваю Рашида Каюмовича:
— Слышь, Рашидик, а это кто?
— Ты чего, Данила, это ж жена твоя, Наташка!
Смотрю я на тетку эту, а она потрепанная какая-то, жирная, грудь четвертого размера болтается бесформенно, подбородок двойной.
— Даня, ты как? Голова болит?
Как там Каюмович ее назвал? Наташа? Йоханный бабай! Имя-то какое ужасное! И это чудовище — моя женя? Это все я не вслух, конечно.
— Все хорошо.
Да, блин, замечательно! Эта тетка меня тормошит, как массажер, у меня в голову все отдает! Больно! А потом на эту дуру вблизи посмотрел, и вообще — так погано стало, хоть волком вой!
Тут доктор, слава богу, подошел, отогнал бабу эту. В глаза мне фонариком светит, пульс щупает. А Рашидик, маленький, прыгает вокруг и кричит ему:
— Э-э, доктор, сделайте что-нибудь, а то я сейчас этого больного ударю больно! Издевается он, да!
Похлопотал доктор, вроде чуть полегчало, даже не тошнит уже. Тут дверь в раздевалку отворяется, и двое детей каких-то врываются, орут:
— Папа, папа!
Страшные какие-то, сопливые! Я на тренера, на Каюмовича, смотрю украдкой, а он на меня — так подозрительно, с интересом. Ну, я так руки и приподнял, типа, привет. Дети эти как бросятся ко мне!
Не понял что-то. Это что — мои? Блин, а-а-а! Уродливые какие! Пацан этот, с соплей под носом, смотрит так на меня и говорит:
— Папа, ты упал так здорово! У тебя аж ноги подлетели! Я в школе завтра расскажу всем, мне никто не поверит!
А девочка такая страшненькая, облезлая какая-то, мне:
— Папа, у тебя голова болит, да?
Тут опять это тетка жирная прорвалась, сграбастала их, орет:
— Дети, папе плохо. Дайте ему отдохнуть!
А потом была больница. Там было, в общем-то, неплохо: умные врачи, строгие медсестры, болезненные уколы, молочный супчик, рис с кусочком курицы… с ма-а-аленьким таким кусочком. Скажу честно, когда приехали меня забирать оттуда, то было хуже.
А совсем край наступил в первую ночь дома.
Лежу я, значит, в постели, а рядом это чудовище по кличке Наташа. Храпит. Она еще и курит! Запах по всей комнате! И спит с этой голой ужасной грудью наружу! Бр-р-р! Мне снились кошмары!
А еще меня очень беспокоит дочка. Как ее, блин, зовут? Алиса. Ужасное имя! Жена, кстати, сказала, что это я его предложил. Одуреть! Утром, за завтраком перед походом в детский сад, она, смотря мне в глаза, сказала:
— Папа, тебя подменили, да?
Я поперхнулся чаем. Мой сынок, как там его зовут, блин? Стасик. Стасик стал ржать.
Когда все ушли — жена на работу, сын в школу, а дочка в детсад, — стало как-то полегче. Спокойно я чувствовал себя тогда только в одиночестве.
От нечего делать взял кусок ватмана и стал набрасывать пейзаж за окном: полуразрушенную церковь в осаде девятиэтажек. У сына в столе обнаружил акварель и по-быстрому залил карандашный рисунок.
Так потянулись мои унылые недели. Эти дни я мог общаться только с Рашидом Каюмовичем, тренером по боксу. Странно, но его я помнил хорошо. С другой стороны, попробуй забудь этого маленького даргинца веса петуха с поломанным носом и отсутствующими передними зубами, на кавказский акцент которого наложилось боксерское заикание.
С работы инкассатором я ушел: тупая тягомотина! Выяснилось, что в прошлом я никогда не рисовал, и теперь жена подозрительно посматривала на меня, а сынок за глаза называл Репиным. По-моему, это был единственный известный ему художник.
Вскоре я всерьез стал задумываться о самоубийстве. Эти дети были ужасны! Мерзкие, обезьяноподобные! Ни хрена на меня не похожие! А жена! Это кошмарное животное с вонью табака и рыбьими глазами, торчащим нижним бельем из прорех одежды! Когда она меня касалась, меня передергивало от отвращения! Продолжаться дальше так не могло. Каждый день резал болью.
Только Каюмовичу, сидя вечером в тренерской, я мог рассказать всю правду. Он, как обычно, сразу загорелся. «Зачем, — говорит, — такие слова говоришь? Я ударю тебя сейчас! Понял, да?» И тут меня как осенило!
— Каюмчик, слышь, миленький, ударь меня покрепче, ударь изо всех сил своих кавказских!
— Ты чего, больной совсем, да? Отстань от меня! Ты чего меня провоцируешь, да?
— Ты чего, не мужик, что ли? Не кавказец, что ли? Не из Дагестана, что ли? Не даргинец, что ли, папа твой? А помнишь, как я тебя на пост твой мусульманский свиными котлетами накормил? А помнишь, с месяц назад, когда ты мне лапы держал, я промахнулся и в лоб тебе попал?
— А-а! Шайтан! На-а!
Каюмчик, он хоть и маленький, 60 кг всего весит, но удар у него еще тот! Как звезданет мне в челюсть правой своей! Ну, в общем, вырубился я.
Очнулся, Рашидик надо мной с полотенцем. Смотрю, тренерская, вся в рисунках моих… ну, портреты там Каюмовича, пацанов. Вроде нормально.
— Данила, ты прости меня, ты же знаешь, мы, кавказцы, как дети, да!
— Да знаю, знаю, Каюмчик, нормально все.
Иду домой, дверь открыл, а там….
Стоит женушка моя в халатике, толстенькая такая, тепленькая. Так я к ней прижался сразу, родной моей! А грудь у нее такая большая, мягкая, так и хочется… Натусик.
— Э-э-эй, стой, окаянный! Ты чего делаешь! Дети же тут!
А дети тут как тут! Бегут ко мне, ручонки тянут! «Папа, папа!» — кричат. И Стасик мой — ну вылитый я! Только нос не сломан пока! А Алиса! Имя у нее красивое какое, правда?
Целую я их, обнимаю. Так мне радостно!
Работу я нашел новую. В ресторане французском. Тут ведь история какая… по-французски я говорить и понимать стал после того, как Каюмчик меня по башке треснул. Я, правда, жене не говорю об этом.
Ну и случайно по-французски разговорился с одним, а он рисунки мои увидел, загорелся весь! В общем, управляющий я в его ресторане теперь. По стенам там картины мои весят. Клиентура вдвое увеличилась. Я сюда Рашида Каюмовича привел, ну а он — всех родственников своих, односельчан там.
Они сначала с французиком моим не очень. Ну, оба маленькие, черненькие. Рашидик чуть что — сразу:
— Э-э, понял, да? Я сейчас ударю тебя, да!
Ну, потом ничего, даже подружились. Рисовать я не перестал. Вот на днях мне предложили выставку делать свою персональную.
Ну, я не знаю, не уверен. Я тут об этом Каюмчику рассказал, что, мол, сомневаюсь, не думаю, что стоит это того, что рисунки мои понравятся. Да он накричал на меня:
— Слушай, совсем плохой, да? Я сейчас по голове тебе дам, сильно, понял, да? У человека талант, а он — я не знаю, я не уверен! Ты что, не мужчина, что ли? Я, правда, сейчас тебя ударю, да! Ты же по рисованию — красавчик реальный!
Ну, как с ним поспоришь? Короче, думаю, что придется делать выставку. Тут придумать название еще нужно к ней. Да что-то в голову не лезет ничего…
