(рецензия на подборки рассказов «Музей чудиков» и «Дазайн». Дружба народов, №4, №11 2020г)
Дарья Тоцкая
Русскоязычная литература Казахстана словно мост, связующий два мира, в которых, кажется, даже вишни цветут по-разному, и женщины иначе поднимают головы к солнцу. Валерия Крутова (Макеева) – новая кровь в прозе, ей суждено возделывать оба этих надела. Уроженка Чимкента, она живет в Алма-Ате и принимает участие в литературной жизни обеих стран, в частности, посещает Форум молодых писателей «Липки», публикуется в толстых и сетевых журналах.
Валерия выбирает короткий рассказ, жанр наименее у нас сейчас коммерчески успешный, а значит, делает то, к чему лежит душа. Впрочем, еще в Средневековье на территории современного Казахстана тюркские племена отдавали предпочтение поэзии, так что проза в этих землях – это ребенок поэзии и многое от нее наследует: ритмичность, аллитерацию, рефрен, и это только самое очевидное.
Казахская литература – как голубое горное озеро, к которому в разные времена приходят разные мастера слова, сквозь толщу его вод легко вглядываться в тени того, чем жили и во что верили прошлые поколения. Так и в новеллах Крутовой различим дымок костров эпоса. Связь поколений всегда приметна и шаманским образом ею визуализируется: «Супруги, живущие бок о бок лет сорок, настолько укутаны многочисленными слоями из нитей, что перестают дышать в своей связи, перестают видеть и слышать не то, что друг друга, а даже самих себя. Их дети, особенно младшие, постепенно лишаются нитей, ведь глаз родительских из-за толстой их междусобойной связи — не видно». В том же рассказе «Дазайн» героиня идет еще дальше – и совершенно волшебным образом, просто взглянув в глаза незнакомке, оказывается связана незримыми нитями с персонажем никогда не существовавшим, зато с яркой и незавидной судьбой, как бы мы сказали сейчас, со своим архетипическим сюжетом. Магия взгляда – явление исламского мира, как и сам образ Ильмиры, история которой открыто и безжалостно говорит о женщине в исламской культуре.
«Казахская женщина искусно находилась в тени, участвуя в принятии важных решений… Они не только рожали детей и воспитывали их. Они занимались искусством, хотя оно, конечно же, носило прикладной характер… А человек, неравнодушный к искусству, рано или поздно становится внутренне свободным», – пишет казахский поэт и культуролог, билингвист Ауэзхан Кодар. Если ограничиться казахской литературой, в ХХ веке наиболее известным примером прозы о женщине остается повесть Сакена Сейфуллина «Айша», рассказавшая миру о несгибаемом духе под личиной податливой женщины; если расширить национальные и временные рамки, то в современные годы это удается Гузели Яхиной. И все же Валерия не ограничивается темой женской свободы, а гораздо подробнее и полиэмоциональнее пишет картину мира. В чем-то тональность ее произведений близка новеллам дагестанской писательницы второй половины ХХ века Фазу Алиевой («Корзина спелой вишни», «Цена добра» и др.)
Три рассказа Крутовой связаны темой хрустального фужера: «Хрустальные огурцы», «Щелк» и «Ганночка», и первый же наиболее полно раскрывает ее, представляя собой описание пасторального детского рая в компании наимудрейшей бабушки; во втором и третьем рассказе фужеры только вскользь упоминаются, и героине предстоит найти то ли баланс, то ли связующую нить с самой собой в детстве и с собственными корнями. Вдруг окажется, что все на свете связано со всем, и дождь может стать дверцей к ребяческому веселью и воспоминаньям о «глазах тараканьего цвета», а рыбка в аквариуме, сама того не подозревая, поможет дешифровать последние слова бабушки. Узнавая больше о предках, познается нечто в себе.
«Я забираюсь по лестнице. Страшно, если честно. И бабушка стоит держит лестницу, а вид делает, будто просто стоит. Смешная. А я уже на… одна, вторая, третья… На третьей сверху ступени стою и от веток отмахиваюсь. Ветки и в глаза, и в уши, и в банку лезут своими вишнями. Вот бы сами и сложили ягоды туда». Как видим, здесь весьма свободная, текучая форма, допускающая обрывы и свободный дрейф между нарративом, рефлексией и прямой речью героев, предполагающая достаточно высокий темп чтения и легкость восприятия прочитанного. Временами повествование совершает заплыв на берега притчи, но это его не упрощает, а напротив, придает архетипическую глубину и показывает необычное восприятие: «[мысли]готовятся прийти к ней, ударить обухом по спине, выпрямить ее, заставить что-то делать, объяснить ей, зачем это «что-то» надо обязательно делать».
И все же корни необычайного в прозе Валерии Крутовой не только из казахской культуры, они и из русской классики тоже – творений Николая Гоголя, Андрея Платонова, может быть, Александра Куприна, вот здесь характерное представление бытового в качестве чудесного хорошо заметно: «Савелий рассмеялся. Его отпустило. Он вдруг заметил, что грудь вмещает намного больше воздуха. Буквально вполовину больше. Заметил, что дома пахнет хлоркой, и надо бы проветрить хорошенько».
Потому даже те рассказы, что кажутся сугубо реалистичными, как например, «Куриная ножка помощи», нужно оценивать с позиции «бытового волшебства», и тогда вопросы о правдоподобии травмы героя сразу же отпадут. Даже описывая вполне усредненный быт современной семьи, писательница невольно подбирает необычные детали, а там, где их нет, объясняет вполне прозаичные вещи на манер народных поговорок и заговоров, обеспечивая связь времен: «сидит девица в темнице, а душа на улице», «Мама бы тогда Надю спрятала, крылом защитила, никому бы ее боль не отдала, внутри на замок заперла. На роток — платок» и тд. Насильник в рассказе «Дочь апостола» – бес, нечистая сила-антагонист, как в эпосе. Героиня под конец деперсонифицирована: «И Надежда каждый день чуть-чуть умирает, оставшись последней». И все же в этом рассказе милосердное в отношении читателя неназывание страшного не снижает эмоциональный посыл, не скрывает немого крика от сопереживания всему вокруг. Необходимости что-то делать со всем этим, да хоть бы лезть по шаткой лестнице и собирать вишни для тех, кто уже не может сам это сделать; ждать в машине на тротуаре, ловя косые взгляды, зато доказывая неравнодушие. А иногда – не плакать, когда любимый хрусталь прошлого бьется на осколки ради чьей-то новой и счастливой жизни.
