Статья-отзыв на новый перевод неоконченного романа Франца Кафки «Процесс»
- Новое издание
В предисловии издателя сказано: «Издание “Процесса” в новом переводе дополнено черновиками глав, отброшенных душеприказчиком Кафки Максом Бродом, а также фрагментами, которые вычеркнул сам автор».
Итак, перед нами:
во-первых — новый перевод;
во-вторых — перевод, дополненный незаконченными главами;
в-третьих — включение в издание (в таком же, как в черновиках, зачеркнутом виде) незначительных по объему кусков текста, вымаранных в процессе редактирования самим Францем Кафкой.
Касательно перевода лишь отметим, что блестящий (по словам самого нового переводчика — Леонида Бершинского) перевод Риты Райт-Ковалевой показался автору текущей статьи художественно ценнее.
Но: в переводе Райт-Ковалевой десять глав, а у Леонида Бершинского их пятнадцать. И это действительно ценный подарок любому поклоннику творчества Кафки!
Переводчик в своем вступлении отмечает: «Порядок глав в моем переводе — попытка восстановить хронологию событий <…> …Расстановка смысловых акцентов несколько сместилась по сравнению с каноническим переводом». Однако хронология «Процесса» все одно хромает по причине абсурда самого текста и незавершенности произведения.
В середине романа герой внезапно говорит: «Мое положение час от часу все тяжелее»,на что до этого решительно ничто не указывало, а сам герой в предыдущем отрезке вообще сомневается в необходимости процесса.
Великолепная глава «В соборе» явно должна стоять ближе к концу романа, как расположил ее при первом издании Макс Брод, близкий друг и поверенный писателя, а не в середине романа.
В ранее неизданной главе «Поездка к матери» Кафка успевает выразить лишь желание героя поехать к матери и его сомнения по поводу поездки. Глава обрывается на отстраненных рассуждениях о служащих в банке.
Персонажи возникают в романе ниоткуда. Чего стоит один мистический Титорелли — замена адвокату по рекомендации художника. Как отмечает переводчик, «его появление — одна из многочисленных загадок “Процесса”».
Касательно перевода вымаранных кусков отметим, что сама возможность читать зачеркнутое гением крайне мила и точно ничего не портит. Читателя будто приобщают к магии письма. Представлять, зачем Кафка вымарал тот или иной отрывок, приятно, в этом дополнительный аттракцион издания. Однако большинство вычеркнутых отрывков ничего не привносят в текст и вычеркнуты Кафкой вовсе не зря.
Пожалуй, главный отрывок (на целую страницу) — греза наяву героя об освобождении — педантично вымаран Кафкой, но переведен и представлен в новом издании. Ближе к финалу романа главный герой — К. наконец начинает задумываться, что будет, если он проиграет. Нетрудно догадаться, почему автор отказался включить этот текст в «Процесс», ведь процесс — это жизнь, а путь сбежать от процесса у всех один.
Резюмируя вышесказанное. Если любите Кафку, новый перевод будет вам в радость. Если не читали «Процесс», в данном издании вы, возможно, приобретете больше.
- Автор
Авангард — такой же признак двадцатого века, как модернизм. Если описать теорию авангарда в двух словах, получится что-то вроде «эстетическая система принципиально фрагментарна и не закончена».
Вот и Кафка не закончил ни один из трех великих романов. Ни «Америку», ни любимый мною «Замок». Впрочем, масштаб не главное. Даже короткое «Превращение» — великая метафора всего двадцатого века — словно виснет в воздухе.
Вот и «Процесс» переиздается с новыми фрагментами.
Кажется, Кафка всегда пишет одно и то же, но такое и про Федора Михайловича можно сказать, все дело в оговорках. Нереальный лишенный подробностей реализм. Относительное пространство. Так потом будут писать Камю, Кобо Абэ, Кутзее. Кафка повлиял на весь двадцатый век и плотно вошел в мировую культуру мышления.
Первое, что бросается в глаза в любом переводе, — Кафку невероятно легко и хочется читать. Странная, нелепая магия легко движет интерес, формируя загадки без видимых разгадок. Мысль течет посредством нехитрого действия и созерцания через точку видения героя-Кандида. Герою кажется, он единственный нормальный человек в городе. Но что, если он один сошел с ума?
Текст почти лишен красочных оборотов. В этом смысле Кафка современней многих современных писателей. Пространство настолько выхолощено и лишено признаков времени, что может быть встроено в любую эпоху.
Мир создает ощущение картонного. Кругом достоевские комнатушки в виде топоров: «К. подошел и заглянул с порога в каморку с низким потолком и без окна, которую полностью занимала узкая кровать. Нужно было перелезть через ее спинку, чтобы попасть в помещение».
Ощущение пустоты и непрочности мира достигается умолчанием: «К. достал необходимые бумаги и начал свой доклад». Быстро привыкаешь, что далее последует что угодно, кроме доклада: «…на письменном столе К. столешницу обрамлял низкий резной бортик: искусный столяр, изготовивший стол, закрепил его прочно».
Возникает эффект рассеянного внимания. Выражаясь словами самого автора, «изучаешь ненужные детали и ничего, по сути, не выясняешь…».
Художественность всегда компенсирована у Кафки грустной иронией и сарказмом, основанными на парадоксе поведения героев:
«Наконец он обнаружил велосипедные права и хотел было идти с ними к надзирателям, но документ показался ему недостаточно внушительным…
Он не имел ни малейшего намерения принижать себя в глазах следователей излишней пунктуальностью. Однако бежал, стараясь по возможности успеть к девяти, хотя ему даже не было назначено определенное время.
Она попыталась поцеловать К., но он уже уходил, и ее губы угодили ему в затылок».
Апогей сарказма — интим с государством: «…судья, которого я сейчас пишу, всегда заходит через ту дверь, что возле кровати, я ему и ключ дал, чтобы он мог дожидаться меня в мастерской, если не застанет. Вы бы потеряли всякое почтение к судьям, если б услыхали ругательства, которыми я его встречаю, когда он по утрам перелезает через мою кровать».
Отношения торговца Блока со своим адвокатом можно сравнить с отношениями с девушкой: «…я ему не очень-то верен… у меня… есть, кроме него, и другие адвокаты… у меня, кроме него, еще пятеро стряпчих… Сейчас с шестым договариваюсь. — Но зачем вам их столько? — спросил К. — Без них никак, — сказал торговец».
Если двадцатый век — век травмы, то Кафка, пожалуй, олицетворение ее начала: «Только я в темноте не найду дорогу, — сказал К.». Этот страх — один из стандартов творчества великого писателя.
- Тело романа
- Сюр
«Став обвиняемым, он взял себе за первейшее правило всегда быть ко всему готовым, ничему не удивляться».
Сквозь абсурд всегда проглядывает жизнь. Сюр происходящего — лишь интересный способ ее передать. Читатель гадает, кто свихнулся, герой или весь мир? Может, реальный мир лишь оболочка? Основной принцип — все не то, чем кажется.
Перед нами понятные маркеры сюра: канцелярия суда находится на чердаке доходного дома;посыльный кричит донесение в дверную щелку учреждения, куда его отправили; герой одевается и «радуется, что все выходит быстро, потому что надзиратели забыли заставить его принять ванну». И главное, совсем как через пятьдесят лет у Кобо Абэ: «Вы арестованы… но это не должно мешать вам выполнять ваши профессиональные обязанности. И вашему обычному образу жизни препятствовать тоже не должно. — Тогда быть арестованным не так уж плохо, — сказал К.».
«Когда спишь и видишь сны, находишься в совершенно ином состоянии, нежели когда бодрствуешь… момент пробуждения самый рискованный…» — фраза из вымаранного автором текста отражает желанное состояние читателя. Герой попадает в нелепые обстоятельства, сравнимые со сном, и блуждает в них, именно как во сне. «Процесс» — «Алиса в стране чудес» для более взрослых или более желчных.
Поначалу герой бунтует, но очень быстро смиряется с правилами игры. Главный логический сюр романа в том, как обвиняемый от убежденности в глупости процесса, без какого-либо объяснения, переходит к отчаянию в поисках спасения от него.
- Маркеры реальности
Налицо все признаки общества. К. живет «в правовом государстве в мирное время, закон есть закон, и кто осмелился напасть на него в собственном доме?»
В государстве есть банк, где главный герой работает старшим управляющим. «В банке он окружен посредственностями, способными продвигаться лишь благодаря стажу. Как только ты оступишься, тебя подсидят» — этим, кажется, только и занят заместитель директора банка.
На деле старший управляющий К. не может управиться даже с собственной жизнью. Он пеняет на посетителей, часами ожидающих в приемной суда, но в его собственной приемной полно посетителей. «Как заниматься банковскими делами… когда на чердаке чиновники корпят над бумагами по его делу?»
В правовом государстве есть судебная контора. В конторе есть порщики, наказывающие нерадивых клерков и берущие взятки, и господин разъяснитель, дающий справки населению, поголовно так или иначе включенному в процесс.
И конечно, основная идея процесса — «Все, что вы скажете, может быть использовано против вас», о которой еще скажем.
- Антифеминизм
«— У вас есть любимая женщина? — спросила она чуть погодя.
— Нет, — сказал К.
— Так уж и нет!
— На самом деле есть, — сказал К. — Подумать только, я от нее отрекся, а ведь у меня даже ее фотография при себе».
Говорят, Кафка писал свой роман, когда разрывал помолвку с Фелицией Бауэр.
«Я прямо-таки притягиваю помощниц, — подумал он. — Сперва г-жа Бюрстнер, потом жена судебного пристава, наконец эта малышка-сиделка, которой я зачем-то так понадобился. Вон как угнездилась у меня на коленях, будто это ее законное место!»
Главному герою романа, словно для того чтобы подчеркнуть его одиночество, дарованы автором три музы. В отношениях, как и в процессе, — сплошные странности, недомолвки, обман. Героиня адюльтера не определена, как и любые правила игры. Три музы возникают и исчезают без причины.
Поражает антифеминистическая концепция женщины как вещи для пользования председателя суда, подающего надежды студента, адвокатов, обвиняемых и самого К.
Чуть более длительные отношения с молоденькой сиделкой адвоката Лени заканчиваются фиаско, когда выясняется, что «Лени находит большинство обвиняемых привлекательными. На всех вешается, всех любит и, похоже, у всех пользуется взаимностью». Нелепое объяснение: «Я немножко вошла в его положение, потому что он крупный клиент адвоката, вот и все» — звучит как месть Кафки женщинам.
«Если бы я мог уговорить некоторых моих знакомых женщин действовать на моей стороне сообща, я бы наверняка прорвался. Особенно в этом суде, который почти весь состоит из дамских угодников…
— Ты слишком рассчитываешь на чужую помощь, — сказал священник. — Особенно — и напрасно — со стороны женщин. Неужели ты не замечаешь, что это не настоящая помощь?»
- Сакральная жертва
Герой «всегда старался не принимать ничего слишком всерьез, в худшее верить, только если и правда станет худо, и не тревожиться о будущем, чем бы оно ему ни грозило». Миг, и он — участник всеобщего сюр-спектакля — как слепой котенок, обращается к женщинам, художникам, священникам в тщетных попытках понять, что делать.
Надежда на «благосклонное отношение» мешает бороться или бежать. К., как и почти любой на его месте, предпочитает «довериться естественному ходу событий».
Но «опытный человек даже в большой толпе всегда распознает обвиняемого». Герой, даже для себя, — несомненная сакральная жертва процесса.
- Вестники обезличенного авторитаризма
«— Здесь так гнусно, — сказала она, помолчав, и взяла К. за руку. — Думаете, у вас получится что-то исправить?
— Подобные разбирательства практикуются в отношении многих людей. Это ради них я стою здесь, а не ради себя.
— Слишком много людей в нашем положении… Но даже сообща против суда ничего не добьешься. Каждое дело расследуется отдельно…»
Чужаки без спроса заходят в дома, заглядывают в постели, роются в вещах, судебные помещения длятся на каждом чердаке и в каморке художника. «Моя мастерская, собственно, тоже часть судебной канцелярии, суд мне ее и предоставил».
Герою так трудно поверить в реальность государства, что он грешит на мистическую организацию.
Любой непреложный закон рано или поздно превращается в авторитарный сюр, где «материалы суда недоступны обвиняемому и его защите, так что им или по большей части, или вообще непонятно, против чего возражать, где на допросах защитнику обычно присутствовать не разрешается. Самое главное — личные связи адвоката, в них-то и есть главная ценность защиты.
Судебное производство в целом скрыто от глаз нижестоящих чиновников… в результате от этих чиновников ускользает понимание… стоит ли удивляться раздражению чиновников… Все чиновники раздражены, даже когда внешне кажутся спокойными».
Не успеешь глазом моргнуть, «процесс переходит в такую стадию, на которой делу уже не поможешь… Процесс не обязательно проигран… просто о процессе больше ничего не известно и не будет известно уже никогда».
Что же остается делать в обществе, где каждый прохожий — свидетель обвинения, где суд в каждом закутке, адвокат почти не задает вопросов, а нелепый нищий художник знает о процессе больше адвоката? Только «коротко изложить свою биографию и против каждого сколько-нибудь значимого события написать, почему поступил так, а не иначе…».
Главное — «ни в коем случае не привлекать внимания!». Жаловаться нет смысла — «в лучшем случае этим можно добиться какой-то пользы для будущих обвиняемых, но себе навредить неизмеримо больше, привлекая особое внимание злопамятных чиновников».
Истинное оправдание невозможно. Процесс, единожды вступив в силу, бесконечен,а «судья еще при первом оправдательном приговоре предвидит новый арест…».
Обвиняемый всегда остается несвободным. Процесс длится, превращая людей в нелепых и униженных сущностей, таких, как торговец Блок.
Сущности положен адвокат, его обслуживает сиделка адвоката, он ютится в маленьких комнатках-гробах в квартире адвоката и время от времени вынужден отмечаться у своего судьи.Унижение, когда тебя бьют плетьми, унижение, когда ты вынужден преклонять колени перед своим адвокатом. «Ты жив, пока ты под моей защитой».
Описывая процесс, Кафка два раза упоминает собак. В первый раз в связи с «прямо-таки собачьими, самоуничижительными выражениями почтения к суду»,а второй — в связи с приговором главного героя.
«Процессом» Кафка предсказывает любой тоталитаризм двадцатого века и грустно смотрит в двадцать первый.
- Секуляризация «Процесса»
Здесь как нельзя уместнее мое любимое — а что если? Против каждого из нас идет процесс, который равен жизни. Бог, как уже известно в двадцатом веке, умер. Закон — новый Бог современного мира. «Суд ничего от тебя не хочет. Приходишь — он принимает тебя, уходишь — отпускает». Очевидная философия, где вместо «Суд», «Закон» ставим «Бог».
«— Как вообще человек может быть виновен? Все мы люди, и ни один не лучше другого.
— Это верно, — сказал священник, — но виновные всегда так говорят».
Иисусов принцип «кто без греха» вырождается в «мы все равны перед законом, а значит, виновны». «А сам закон равен суеверию, ведь многое в судопроизводстве умом не понять — слишком сильно устаешь и много отвлекаешься, так что понимание заменяют суеверия».
А вместо молитвы — ходатайства: «Мои ходатайства не имели никакого смысла. Одно я даже прочитал… Оно было совершенно бессодержательным, хоть и написано ученым языком…»
Процесс-муравейник — единое обезличенное существо, неотвратимо перемалывающее личность, — «тайно подбирается ко мне все ближе. Ты знаешь, что процесс складывается не в твою пользу? Проиграть процесс значит, что тебя просто вычеркнут».
Ярчайшим сопоставлением закона и Бога, данным Кафкой, является «Легенда о вратах», с неимоверным шармом толкуемая К. священником: «Текст неизменен, а мнения часто лишь отражают заблуждения по поводу его смысла… Он служитель Закона и, следовательно, принадлежит Закону, а людской суд над ним не властен… сомневаться в его значимости — все равно что сомневаться в Законе… не надо считать все, что говорит стражник, правдивым, надо лишь считать это необходимым.
— Какая безрадостная точка зрения, — сказал К. — Ложь объявляется основой миропорядка».
В романе, состоящем из кусков, кажется, нету ни середины, ни начала, но читательские скитания вознаграждены всепрощающим концом. Перед бездной героя посещает мысль, воистину достойная Святых Петра или Матфея: «Стоит ли давать повод для упреков, что в начале процесса я хотел его закончить, а в конце — начать его снова?»
