Он появился будто из ниоткуда. В автобусе, доставившем смену в лагерь, я его не видел. Обнаружился он, как только я удачненько захватил кровать в углу у стенки. С окном за головой, прекрасным обзором и максимально далеко от двери, в которую залетали пионервожатые — навести уставной порядок.
— Можно? — Он осторожно указал на пока не занятую соседнюю кровать. Тощий, как дистрофик, в перемотанных нитками очках, с исцарапанным чемоданчиком в одной руке и хозяйственной авоськой в другой. В авоське раскачивалась, как в дачном гамаке, гурьба книг из вожделенной «Библиотеки приключений».
Я корыстно уставился на авоську:
— «Квентин Дорвард» есть?
В текущем, 1958 году, это был свежайший том, который не удалось раздобыть до отъезда. Очкарик утвердительно моргнул глазами, увеличенными за стеклами до абсолютной автономности существования.
— А «Последний из могикан»?
Очкарик моргнул еще раз, и я, широким жестом поведя в сторону свободной койки, сказал, как говорили герои из французских приключенческих романов все той же популярной «Библиотеки»: «Почту за честь, мусье!»
«Мусье» притулил авоську к теперь уже нашей общей тумбочке и доверчиво вытянул ладонь:
— Андрюша.
«Маменькин сынок», — подумал снисходительно я, испытав приятное социальное превосходство, словно он уже искал моего покровительства, как у более опытного пионера.
Очень быстро стало понятно, насколько различны наши планы. Андрей приехал явно только для одного — прочитать книги из авоськи, а я уже в первый вечер соорудил из гибкой орешины удилище, записался в футбольную команду, чтобы, как и в предыдущие заезды, участвовать в коллективной беготне за мячом, да и вообще во всех спортивных забавах. Отмечу, что к середине срока в моем чемодане, точь-в-точь таком же, как у Андрюши, может, чуть меньше исцарапанном, уже прижались одна к другой две почетные грамоты — за первое место в метании гранаты. И за прыжок в длину на 3 метра 80 сантиметров.
Грамоты я собирал для родителей. В качестве свидетельства не зря прожитого лета. Разумеется, помимо набранных килограммов чистого веса. Но этим отчитывались в конце пионерской смены поголовно все. Включая девочек.
Пока я тупо и энергично укреплял мышцы, мой худосочный сосед кое-как соорудил шалаш у самого забора лагеря, в дальнем, непролазном углу хвойного леса, и запоем читал в одиночестве свои книги из авоськи. Пару раз я был приглашен им в гости. Уверен, никого больше Андрей сюда не позвал бы ни за что. В шалаше оказалось уютно, но читать темновато даже для очкарика. Я натаскал охапками разлапистого пружинящего папоротника — для подстилки, заменил несколько голых веток на пушистые маленькие елочки. И сделал ему окошко на забор, за которым открывалось бесконечное поле — чтобы хоть какой-то свет попадал в его укрытие, при этом не обнаруживая отшельника для случайных пионеров-следопытов, обожавших ту же «Библиотеку», что и мы, а потому непредсказуемых в выдумывании приключений.
К этому времени, когда Андрей позвал меня в свой шалаш, я уже обглодал косточки романа шотландца Вальтера Скотта о Квентине Дорварде, оказавшемся в центре дворцовых интриг периода франко-бургундского противостояния, и приступил к «Последнему из могикан» Фенимора Купера, легко перелетев через атлантический океан из Франции ХV века в Северную Америку века ХVIII, дабы восхититься отвагой и ловкостью теперь уже не шотландского красавчика-дворянина, а индейца из племени могикан — Чингачгука.
Андрей же взахлеб перечитывал романы и повести русского писателя-фантаста Ивана Ефремова «На краю Ойкумены» и «Звездные корабли», вышедшие в 1956-м, двумя годами ранее горячих теперь Квентина и Чингачгука. Лично я мало что из них, этих ефремовских романов, понял и потому скорее пролистал их, а не понаслаждался, как вот только что Фенимором Купером. Но Андрей, мне показалось, изучал Ефремова как учебник, делая в своем упитанном походном блокноте какие-то записи, чертежи, даже карты, как он говорил, космических маршрутов. И еще — он сказал мне это как самую «страшную» тайну: его мечтой было нарисовать саму Ойкумену как область обитания разумного человечества в бесконечной бездне космоса, включая и нас, землян.
Я смотрел в его глаза за толстенными стеклами очков, живущие отдельно от Андрея, в раздвинутые до самой глазной дужки зрачки, чем-то уже похожие на загадочную их с Ефремовым Ойкумену, и чуть-чуть подозревал, что он псих.
Сказать, что мы сильно сблизились, не могу. Он был симпатичен и удобен, поскольку не обременял. Да я и видел его редко. В нашей небольшой палате на десять коек Андрей один не играл в футбол. И не участвовал ни в каких соревнованиях.
Зато с остальными пацанами я не расставался целыми днями, крепко сплотившись на почве физической культуры и спорта. И не только.
Однажды Юрка Власик, претендовавший на роль нашего добровольного лидера, сложно гримасничая лицом и прижимая палец к губам, позвал к открытому окну в девчачью палату. Там склонилась над столом Вера, девчонка лет двенадцати, можно сказать — дылда, поскольку была ростом выше нас всех, исключая только Власика. Она, параллельно зависнув над столом, рисовала что-то в стенной газете. Юрка пощупал свою грудь и показал глазами на Верку.
Мы увидели через верхний разрез ее оттопыренного к стенгазете платья две маленькие, голые, очень аккуратные и красивые, одинаковые, как близняшки, груди, о существовании которых раньше даже не подозревали, потому что, когда Верка выпрямлялась, под платьем ничего такого выдающегося заметно не было. А тут вдруг объявилась целая грудь, размером не меньше двух крупных картошек!
Выяснилось, что никто из нас такого раньше не видал. Даже наш самозваный предводитель Юрка, бывший Вере ровесником.
Рассказать об этом открытии Андрею мне даже и в голову не пришло, хотя для всей нашей палаты оно стало главным событием дня, это уж точно. Власик время от времени, выпучивая глаза, хватал себя за грудь, и мы все ржали, как заговорщики, поглядывая теперь на Веру с особым интересом. Общий, никому не понятный смех объединял не хуже футбола.
Но что-то непонятное сближало меня и с соседом-очкариком. Иногда, уже в темноте, перед сном, он делился своими научно-интимными предположениями о возможных маршрутах космических аппаратов к нашей Земле — из миров других цивилизаций. Ночной заговорщический шепот раздражал пацанов, они дружно шикали в сторону моего угла, и это тоже крепило личный с Андрюхой союз.
Вот, наверное, почему Власик прибежал тогда именно ко мне! Прямо на городошную площадку, чуть не угодив под уже брошенную по городкам биту, и потащил к нашему корпусу, по дороге рыча на всю округу: «Твой очкарик вор!»
До конца смены оставалось два дня, и самые нетерпеливые пионеры принялись загодя собирать чемоданы. Тогда Юрка и обнаружил, что у него пропала подаренная отцом ко дню рождения авторучка, специально привезенная младшему Власику в лагерь.
Юрка перевернул, перерыл вещи всех нас, включая тумбочки и кровати, причем в наше отсутствие. А обнаружил драгоценную ручку под подушкой у Андрюхи-очкарика.
Когда Власик втолкнул меня в палату, на место, так сказать, доказанного преступления, там уже было пять пацанов-пионеров из близкого круга Власика, а на своей разворошенной кровати сидел с низко поникшей головой Андрей, и было заметно, что его уже колотили. Он хлюпал разбитым носом, прижимая к нему платок, и на платке была кровь.
— Как ты мог?! — потрясенный произошедшим, вскричал я и замахнулся на него, осознав в тот момент, что Андрей как бы предал еще и нашу дружбу, доверие.
Андрей не поднял головы. Он сидел, как сидят иногда старички, уже готовые к смерти.
Власик вскричал, обращаясь прежде ко мне: «Он ворюга! У своих украл! Мне батя ее подарил! Мы ему наваляли, теперь твоя очередь! Он от всех должен получить! От тебя тоже!»
Пацаны возбужденно потащили Андрюху из палаты за корпус, к глухой стене, прямо напротив оврага. На задворки. Андрей сжимал в кулаке свои инвалидные, перевязанные ниткой очки. Я заметил, что одного стекла в очках не хватало, и уцелевшее второе было похоже на лупу, которая рассматривала нас снизу, будто вместо отрешенного от происходящего Андрея.
Все встали вокруг и закричали в один голос: «Бей! Бей его!»
Андрей стоял ко мне боком, ссутулясь, незряче смотрел в землю. Я презирал его в эту минуту. Меня тоже подхватил коллективный, морально обостренный пионерский азарт, и я ударил его кулаком в плечо. Он на мгновение взмахнул головой в мою сторону и подслеповато скользнул по мне глазами, но вряд ли без очков что-то различил.
Власик возмутился:
— Э! Так не бьют! Ты давай со всей силы!
И я ударил Андрюху в то же плечо еще раз, да так, что он охнул, отлетел и присел на колено.
— Иди отсюда, гад! — крикнул Власик.
Когда мы остались одни, Власик подошел к краю оврага и предложил проверить, чья струя улетит дальше. Мы стали в ряд и напружинились изо всех сил, ревниво поглядывая на остальных. Моя, неожиданно для меня самого, оказалась настолько успешной, что привела всех почти что в восторг, и меня охлопывали по плечам до самой палаты.
Андрюха вернулся к отбою. Тихо лег под одеяло, ко мне спиной. И до самого отъезда ни разу не посмотрел мне в глаза, не сказал ни слова.
Его шалаш разорили, разбросали, и нетрудно догадаться кто. Я постоял там перед отъездом, как говорится, на пепелище оборванной прежней жизни. Разглядел среди увядшего, высохшего до хрупкости папоротника клочки бумаги. Поднял один, на нем рукой Андрея был прочерчен то ли химическим карандашом, то ли чернильной ручкой фрагмент Ойкумены.
Прости, Андрей! Я долго вспоминал твою смиренно опущенную голову и как ты не хотел смотреть нам в глаза. Только спустя годы я начал подозревать почему. Ты прятал глаза не от стыда, ты жалел нас! Потому что мы могли увидеть в твоих, как в зеркале, отражение нашего стадного азарта палачей!
Прости, что я оказался в стае, что поднял на тебя руку! Мне сегодня все равно, украл ты эту проклятую ручку Власика или брал лишь на время, но не успел вернуть! Где бы ты сейчас ни был, жив ты еще или уже нет, прости меня, Андрюша! Я знаю, мой голос найдет тебя везде, где бы ты ни был, Андрюша, потому что по-другому не может быть ни за что!
