Двадцатый век, на исходе
Саша просыпается рано. Включает радио и начинает разговаривать ― с ним и с самой собой. «Зиминский, Куйтунский и Тулунский районы перевыполнили план по молоку», — бодро вещает диктор сквозь потрескивание старого приемника. Вот и хорошо, вот и славно, будем с молоком, значит.
Она сноровисто заправляет кровать. Матрасы серые и тощие от возраста, несколько штук один на другом, чтоб было помягче (не помогает), подушки тоже уже изрядно всхуднувшие, зато постельное белье чистое, накрахмаленное, похрустывает, любо-дорого поглядеть.
Растапливает печь. Газетная бумага, лучина, самые сухие и тонкие полешки ― Господи благослови затопить поскорее. Печка старая и с норовом, к ней подход нужен, то тяги мало, то дымит во всю ивановскую. Сегодня день удачный ― огонь разгорается быстро, вот уже плита начинает краснеть, можно печь лепешки. В избушке становится теплее, Саша сбрасывает одну из трех кофт, которые надела, встав с кровати. Домик маленький, утеплен плохо и за сибирскую весеннюю неласковую ночь успевает выстыть. Зато и нагревается быстро, вот и хорошо, вот и славно.
Пышные шапки гортензии в огромной жестяной банке из-под сельди приветливо переливаются сиренево-зелено-розовым.
— Тесно тебе, понимаю, тесно, моя красавица, — говорит ей Саша и ласково перебирает листочки. — Ну потерпи уж, как земля прогреется ― пересажу тебя на грядку, вот там приволье будет.
И «красавица», кажется Саше, понимающе кивает.
Из-за двери слышится настойчивое царапанье.
— Проходи-проходи, Феденька, — радуется Саша, с трудом открывая тугую дверь. — Угощу тебя сейчас, трудягу нашего, всю ночь не спал, работал.
В избушку проскальзывает широкомордый полосатый кот. Вид у него самый боевой ― уши рваные, хвост укорочен в драке с соседским наглым псом. Кот набрасывается на миску, как на зазевавшуюся мышь, урчит от удовольствия.
Саша раскладывает намасленные горячие лепешки по двум мискам, где поменьше ― себе, побольше ― внукам, отнесет им, как встанут. А встанут они поздно ― каникулы, спи-отдыхай. Да и правильно, когда еще поспать, как не в детстве.
Она выходит открыть ставни. Окна в доме напротив, где живет старший сын с семьей, еще не светятся. Байкал, старый пес, лениво вылезает из будки и снова заползает туда, громыхая цепью: а, свои. Она осматривает смородиновые кусты под окнами ― нет даже намека на листики. «А в России уже яблони цвести начинают», — привычно думает она. Когда внуки услышали эту фразу, они дружно засмеялись: «Баба Шура, ну ты даешь ― а здесь что, Германия, что ли? И какие яблони в апреле, вон снег еще не сошел!»
Двадцатый век, начало
Саша лежит в кровати, крепко закрыв глаза, чтобы не впускать в них яркий утренний свет. В комнате жарко натоплено, крашеные половицы — она это знает — блестят-отливают солнечным блеском. За окном яблоневый сад, аромат которого просачивается в комнату. Перина пуховая, подушка пышная, одеяло легкое ― спи вволю. Но дадут, как же. Саша слышит, как за полуприкрытой дверью спорят родители.
— Опять разоспалась, не добудишься, — ворчит строгая мать. — Старшая же, какой пример братьям-сестрам.
— Катя, ну ладно тебе, пусть поспит немного, — мягко уговаривает отец. — Мало ли как потом жизнь сложится, вдруг и не придется отсыпаться.
Мама ― она любит, чтобы последнее слово за нею оставалось, ― говорит, что вот именно, мало ли, поэтому пусть приучается, нечего барыню растить. Саша со вздохом опускает ноги на гладкий пол ― еще не хватало, чтобы опять из-за нее ругались.
Папа ждал первым сына, имя выбрал ― а родилась она. Имя оставили. Сашка росла бойкой, смышленой, подспорьем отцу во всем, была его любимицей, из-за чего им обоим то и дело доставалось от матери. «Потатчик, — сердилась мать. — Ух, допрыгаетесь у меня». Они с отцом молча перемигивались, чтоб не рассмеяться. Выжидали, пока мать остынет, и шли вместе делами заниматься. Садились в дрожки ― отец правит, Саша рядом ― и давай стихи читать по строчке. Папа начинает, она подхватывает. Пушкина, Лермонтова, Некрасова ― он много наизусть знает, и дочка не отстает. Или петь на два голоса — «Окрасился месяц багрянцем», «Степь да степь кругом». У отца красивый баритон, а Саша пока может и верхним, и нижним петь, хорошо у них получается.
Папочка-папа, он как в воду глядел насчет сна. Когда его, священника одного из воронежских приходов, арестовали, семью отправили в Сибирь. Мать с Сашей работали в колхозе за трудодни, вставали обе рано ― надо было успевать приготовить поесть младшим, скотину обиходить и на поля не опоздать, какое уж там высыпаться. Так и не выспалась с тех пор, так и привыкла вставать ни свет ни заря.
Двадцатый век, на исходе
Сашка лениво потягивается на диване, смотрит на будильник. Матка боска Ченстоховска, да почему уже полдень-то?! Это она недавно в книжке такое выражение вычитала. Теперь вставляет его в речь ― исключительно не к месту, по мнению домашних, ― и очень гордится изысканностью. Медленно сползает на пол, тащится на кухню. Ага, брата нет, но есть лепешки на столе: явно баба Шура уже у них побывала. Лепешки румяные, круглобокие ― Сашка их обожает, особенно когда такие, недавно из печи. Уминает несколько штук подряд, запивая молоком из холодильника. Ну, теперь можно не есть скучную гречку, которую мама им оставила на завтрак, а с теплым набитым животом в апрельскую холодину заныривать.
Баба Шура, конечно, уже во дворе, возится со своими кустами. И чего-то им там втирает. Смешная она ― все время разговаривает сама с собой или с растениями своими, стихи читает, песни поет. Сашка знает, что ее назвали в честь бабушки. И это еще ладно ― хотелось бы поизящней, но в целом имя нормальное, можно много сокращений придумать. Сандра, например. А не ладно, что она якобы похожа на бабу Шуру. Дескать, и болтливая такая же, и память отличная, и учится на одни пятерки, и читает запоем, и стихов-песен наизусть сколько знает. И ― железный аргумент ― на детских фото Сашка просто вылитая бабушка. Ну не анекдот, а? Люди младенцев не видели, можно подумать. Они все такие ― низенькие, щекастые, нос пуговкой, глаза маленькие и круглые ― как баба Шура, короче. А Сашка другая, она тонкая и высокая, с узким лицом и огромными глазами.
— День добрый, баб Шур, — рявкает Сашка. — Спасибо за лепешки!
Баба Шура, вздрогнув от неожиданности, радостно разворачивается к ней.
— Ой, Сашенька, встала уже, молодец. Я Лешу-то видела, а ты, думала, еще спишь. Ну, как поспала? Как поела? Понравились лепешечки, значит? Я, знаешь, пшеничная-то мука у меня кончилась почти, а ржаная осталась, вот я смешала, просеяла на три раза…
Баба Шура в подробностях рассказывает, как она готовила лепешки, потом ― без пауз, по своему обыкновению ― как готовила лепешки ее мама в детстве в Воронеже («мука-то была белая, крупитчатая»), потом ― чего она собирается делать со смородиной, чтоб урожай был побольше. Сашке скучно, она зыркает глазами по сторонам в поисках увесистой причины слинять. Лешка хитрый ― свалил куда-то, а ей выслушивать всю эту поэму в прозе.
— Баб Шур, я пойду, — наконец придумывает она. — Мне это, уроки надо делать. Много так задали.
— Иди-иди, конечно, — торопливо соглашается старушка. — Учись хорошенько, ты вон какая умница, на доске почета висишь, отличных успехов тебе!
Довольная Сашка спешно удаляется, а баба Шура все продолжает желать ей вслед всего самого наилучшего, хвалить и восхищаться. Умница хмыкает: можно подумать, успехи неотличные бывают. Ну да ладно, что с бабки взять. В семье все, кроме мамы, над нею посмеиваются. Мама почему-то общается очень вежливо, уважительно. Отец ― тот всегда с пренебрежением: «Эй, мать!» Ну и они с братом не прочь посмеяться. А что делать, если она то и дело поводы дает? То начнет стихи наизусть шпарить ― и ходит за тобой, и твердит то про генерала, что с гор к Тифлису подъезжал, то про Москву, спаленную пожаром. Ни одна из их знакомых бабушек так не делает. Или возьмется весь репертуар любимой своей Анны Герман петь ― причем где не помнит, свои слова вставляет. Тоже ни от кого они не слышали такого концерта без заявок. А с цветами она как возится ― в сезон сутками на клумбах. Нет бы картошки-морковки побольше посадить, с ними и хлопот меньше. А то рыхлит, ровняет, пропалывает, подвязывает, поливает. Выращивает ровно два вида — георгины и гладиолусы. Вся улица знает ― красивей, чем у тети Шуры, не найти. А толку от тех цветов? 31 августа понабегут вечером боевые дочки-внучки соседок: «Мама прислала спросить, не будет ли маленько гладиолусов на линейку?» «Бабушка отправила, говорит, Шура обещалась пару-тройку георгинов на букет оставить». Ну, она все и раздаст. Зацветают только к середине августа ― а возни с ними всю зиму и потом с весны, ну какой прок от такой работы? А баба Шура радуется, улыбается, про каждый цветок расскажет, выходит девчонок провожать, машет им вслед. Осподи…
Двадцать первый век, начало
Сашка просыпается рано. Раздвигает портьеры, впускает в спальню серый московский свет. Вспоминает, как в детстве ненавидела открывать ставни по утрам. Выходить на холод, брр. «Мам, ну зачем это придумали? Открывай-закрывай, столько времени тратить!» Сейчас бы она с радостью вышла во двор ― потрепала по холке Байкала, поежилась от морозца, быстренько обежала дом, впуская в комнаты ясное сибирское утро. Каждую тяжелую ставню потянуть на себя, зацепить крючком за петлю ― вот тебе и зарядка на свежем воздухе. Во дворе, конечно, встретится баба Шура ― с всегдашней ее улыбкой и готовностью немедленно поговорить на любую тему. Несет миску с едой Байкалу ― та за ночь замерзла, так она разогрела на печи, добавила пару кусочков вечных своих лепешек и притащила псу. Отец ругает ее за это ― баловство-де, овчарка должна уметь любую пищу есть, но баба Шура продолжает греть. И продолжает печь лепешки, и выращивать зелень на окне.
— Баба Шура, зачем? — удивляются они с братом. — Лето скоро, всего три месяца осталось, там зелени будет ― завались!
— Глаз порадовать хочется, — непонятно объясняет она.
Дети хохочут. Ну, баба Шура же, одно слово, что с нее взять.
Господи боже мой, думает Сашка, как могла она, девочка из щедрого черноземного края, объяснить им, появившимся на свет в минус тридцать и дальше своего городка не уезжавшим вплоть до окончания школы, что три месяца до лета без единого зеленого листика ― это ужасно долго. Как могла она втолковать им, зачем нужны цветы в огороде ― пусть и всего на полмесяца, для чего разговаривать с кустами и деревьями холодным апрельским днем, почему нужно рыхлить и удобрять эту тяжелую глинистую почву, рыхлить и удобрять. И всю зиму трястись над «детками» — луковицами гладиолусов и корнями георгинов, которые в деревянных ящиках спят в подполье, и надо каждое утро и каждый вечер спускаться и проверять, не холодно ли им. И не обижаться, что тебя не слушают, что прерывают, что смеются над тобой и передразнивают за спиной, думая, что ты не видишь. Видишь, понимаешь, улыбаешься и прощаешь.
Сашка вспоминает, как она впервые попала в Воронеж, на родину бабы Шуры. В Сибири весной еще не пахло, а здесь ― Матка боска! ― начинали цвести яблони. Сашка застыла перед деревцом, на котором вот-вот развернутся розовые лепестки, и стояла, как в немом кино. Набрала брата, забыв, что в Сибири глубокая ночь. Сбивчиво тараторила в трубку, что она-де правду говорила, а мы смеялись, всегда смеялись…
Раздается звонок. Брат, легок на помине. Сашка улыбается — она всегда рада его редким звонкам.
— Привет, Москва! — Леша, по обыкновению, настроен бодро. — Как жизнь? Слышь, гараж разбирал, нашел там бабы Шуры чемоданчик. Фотографию она тебе отправить, видать, хотела и не успела. Посмотри, я ее сфотал с обеих сторон, прислал тебе.
Сашка открывает мессенджер. На фото — баба Шура среди своих любимых георгинов. К концу жизни она похудела и как будто стала выше ростом. Лицо, обтянутое кожей, кажется узким, глаза — огромными. А на второй картинке — оборотная сторона бумажной фотографии, где все еще аккуратным почерком первой ученицы выведено: «Любимой внучке Сашеньке на долгую добрую память».
Она плачет, уткнувшись лбом в холодное стекло. Подбородок щекочут перья зеленого лука и листики петрушки: на подоконнике у нее теперь всегда ящик с зеленью. Чтоб глаз радовался. Идет в кухню, кладет телефон на стол перед дочкой-первоклассницей.
— Это моя бабушка, — говорит она. — Шурка, как ты думаешь: я хоть немного на нее похожа?
Девочка сосредоточенно моргает круглыми глазками, вглядывается в фото, переводит взгляд на мать.
— Просто вылитая, — серьезно говорит она. И забавно морщит короткий нос-пуговку.
