Рассказ
1.
Мы едем по узкой южной дороге, похожей на хвост запущенного в небо воздушного змея, так долго, что становится страшно: мы заблудились. Я всматриваюсь в карту, разложенную у меня на голых коленях, но отец выхватывает ее и бросает на заднее сиденье. Одним быстрым, знакомым движением — это я виновата во всем. Мы едем, читая указатели, которые встречаем на пути, но все не можем найти нужный нам поворот. Мой айфон перестал ловить еще полчаса назад, а у отца телефон без интернета и загруженных карт. В машине невыносимо жарко — снаружи только раскаленное солнце на высоком ярко-голубом небе без единого облака и суховей. Он жужжит над ухом, точно шмель.
Мы давно съехали с асфальта на грунтовку с крутыми, уходящими вверх поворотами, и нам не встретилось ни одной машины. Отец находит место и останавливается у обочины. Гасит мотор. Достает карту и еще раз всматривается в нее.
Я открываю дверь и выхожу из машины. Справа бахча. Лежат полосатые продолговатые арбузы. Загорелый парень несет один, обняв за бока потными ладонями. Арбуз такой огромный, что, кажется, у парня едва хватает сил, он то и дело останавливается и вытирает капли солнца со лба. Отец идет к нему с картой и что-то говорит. Он смотрит на него, на карту, показывает пальцем на дорогу. Затем несет арбуз к нашей машине и кладет его в багажник. Отец прижимает его с двух сторон сумками с вещами, чтобы он не катался и не разбился, дает парню деньги. Парень подходит ко мне.
— В этом году очень жарко, — говорит он, широко и криво улыбаясь. У него нет нескольких передних зубов. — Дождей не будет до сентября. — Он все не уходит. — Для арбузов это плохо. Посохнуть может. А вы надолго?
— На две недели, — говорю я машинально.
Отец кивает мне, садится в машину. Я сажусь рядом, совсем близко к нему. Он блокирует дверь, поднимает мое окно и заводит мотор. Я вижу сквозь стекло, как парень медленно отходит от машины, все так же улыбаясь. Мне хочется помахать ему рукой, но отец сурово смотрит в зеркальце заднего вида на уменьшающуюся фигуру.
— Мы для них мешки с деньгами, — говорит отец, — приехали из Москвы сорить баблом. А ты улыбаешься.
Он злится, когда я разговариваю с незнакомыми. Злится, когда я долго гуляю, злится, когда не сразу отвечаю на его звонки. Злится, если я до вечера задерживаюсь в институте, злится, если привожу домой друзей. Иногда мне кажется, что он не хочет, чтобы я что-то делала без него. Наверное, это значит, что он любит меня.
Я же стараюсь бережно относиться к вещам, которые объединяют нас. Их осталось не так много — дорога, машина. Стараюсь не разрушить. Охранять. Кроме меня делать это некому. У нас есть два совершенно разных мира, но чтобы появился один, я должна отказаться от своего.
Отец едет молча и не смотрит на меня, словно меня и нет. Я всегда ненавидела, когда он так молчит. Просто ведет машину, сворачивает куда-то, курит и молчит. В детстве он наказывал меня тем, что переставал разговаривать со мной. Проходили сутки, вторые, третьи, неделя, а мы все молчали и молчали, словно ждали — кто же из нас первый не выдержит. Не выдерживала всегда я. Со слезами бежала к нему, чтобы рассказать все, что произошло в моей маленькой жизни за ту жуткую неделю без его голоса. Молчание отца тяжелое — медленное, продуманное. Как в нем может быть столько жестокости.
— Долго еще? — спрашиваю я.
— Следующий поворот наш, — отвечает отец раздраженно.
Ему все надо знать заранее. В его жизни не должно быть ничего, что может запутать дорогу. Нужно выучить все карты и все возможные пути и перекрестки. Он и представить не может, что в его жизни вдруг случится что-то, чего он не захочет. Его уволят с работы, у него не будет денег или кончится бензин. Что нам негде будет ночевать и что я могу взять сейчас, открыть дверцу машины и уйти. Да, он, наверное, и не знает, что я могу уйти. Что для этого не нужно никаких причин.
— Интересно, какая погода в Москве? В этом году так дождливо. Хорошо, что мы уехали, — говорю я.
— Конечно. Смысл все лето торчать дома?
Отец включает кондиционер на полную мощность, и сразу становится легче дышать. Я закрываю глаза и не смотрю на заливающий всю машину свет. Воздух становится сухим, и одежда больше не липнет к телу. В приоткрытое окно отца вместо ветра влетает солнце и остается красноватыми неровными пятнами на плечах и носу.
Отец сворачивает с грунтовки на разбитую дорогу и наконец въезжает в нужный нам поселок. Аккуратно, чтобы не попасть колесом в яму, он едет по усыпанной мелкими белыми камушками улице, от чего шины приятно шуршат, хотя камушки бьются в стекла. Я откидываю голову на спинку сиденья и слегка прикрываю глаза. Отец приподнимается и пытается заметить все неровности на пути. Я смотрю — какой у него красивый профиль, как он уверенно держит руль, переключает скорости, щурит глаза, всматривается в таблички с названиями улиц.
Я чувствую запах моря — в конце улочки с двумя рядами домов лежит без движения, точно нарисованная, голубовато-зеленая полоска.
— Море! — вскрикиваю я. — Это же море. Стой. Останови.
Но отец едет дальше, словно не слышит.
— Останови! — еще раз кричу и машинально хватаюсь за руль. Мои руки вдруг уверенно сжимают руки отца.
Он останавливает машину и смотрит на меня так, как смотрит всегда, когда я делаю или говорю что-то, чего не должно быть в его сценарии. А я выскакиваю и бегу по узенькой дорожке. Босиком, потому что кроссовки я сняла и оставила в машине. Спотыкаясь в невозможно горячем песке. К этой полоске синего бесшумного моря. Разочарованно останавливаюсь на берегу, заросшем травой и листьями, похожими на капусту. Это не море — оно покрыто мелкой травяной рябью, которая чуть шевелится от лодки, привязанной у берега. Я сажусь на ее край и опускаю горячие ноги в вязкую воду. Они тут же покрываются зеленой тиной, и вода слишком теплая и пахнет не солью, а деревянной пристанью и рыбой.
Отец подходит, неся в одной руке мои кроссовки. Садится рядом, лодка покачивается, и от нее идут ненастоящие волны.
— С ума сошла? — говорит он. — На ходу выпрыгиваешь. Море в другой стороне. — Он указывает кроссовками в противоположную сторону. — А это лиман.
Море — это много людей, надувные матрацы, кафе, свежий сок. Здесь ничего этого нет. Только лодка и рыба.
Он встает и протягивает мне руку. Она влажная от пота. Я держусь за нее совсем как в детстве и отряхиваю от тины ноги.
— Ты не хочешь ехать? — спрашивает отец.
— Я совсем не знаю ее. Почему мы не могли поехать вдвоем?
С Ритой отец познакомился год назад, когда ушел от мамы.
— Мы вроде все решили, — отец вздыхает. — Я думал, ты была не против.
— Да, но…
Отец неловко обнимает меня за плечи, будто успокаивает, но я чувствую — он просто не знает, что сказать. Никогда не знал. Я отталкиваю его и иду обратно к машине. Он догоняет меня и хватает за руку.
— Зачем ты начинаешь? — говорит он.
Рита приехала несколько дней назад, сняла нам две комнаты — себе с отцом и мне. Отец подъезжает к забору. Я выхожу и наблюдаю, как он ставит машину в тени под деревьями — идеально ровно — и выходит. В красной легкой рубашке, расстегнутой наполовину, шортах. Я вспоминаю, что таким не видела его никогда. Мы еще ни разу никуда не ездили вместе, всей семьей, как делают другие. Стоят в узком проходе, ждут, пока соседи по купе уложат свои вещи, чтобы улечься на маленькие полочки. Или бегут с чемоданами по аэропорту, опаздывая на самолет, потому что задержались в магазинах. А до этого собирают вместе чемоданы, решают, что в чью сумку класть, что необходимо, а что разумней купить на месте. Ругаются, потому что кто-то набрал слишком много ненужных вещей. Тут же мирятся. И едут, едут. Все равно куда. Лишь бы ехать.
Мы так никогда не делали. Только однажды, когда я еще училась в средней школе, на выходные поехали на дачу к маминой сестре. Ночевали все в одной комнате, потому что другие были заняты. Мы с мамой на разобранном диване, отец — на полу. Возвращались поздно вечером на электричке. Я смотрела в окно, но из-за освещения поезда ничего не видела. Только наши лица — растерянные и чужие. Уже тогда между отцом и мамой все разладилось. Это чувствовалось во всем — во взглядах, словно случайно брошенных в сторону друг друга, в словах, редких и холодных, в молчании, с каким отец уходил спать один. Мама еще долго сидела на кухне, что-то делала по дому, готовила или мыла посуду.
Отец закуривает, отчего у него слезятся глаза. Он щурит их и смотрит пристально и въедливо. Последний раз он так смотрел, когда за несколько дней до его ухода мы поехали кататься с ним по городу. Его машина — большая, пахнущая мужскими запахами и маслом, с разбросанными по салону грязными тряпками и рабочими перчатками. Я села на переднее сиденье первый раз — раньше там всегда сидела мама. Не стала пристегиваться и почувствовала себя взрослой. Мы катались по одним и тем же улицам нашего города. По его бесконечному кругу. До самой ночи. Медленно. Никого не обгоняя. По крайней полосе. И не останавливаясь.
— Я какое-то время поживу не с вами, — сказал тогда отец, не отрываясь от дороги.
— Почему? — спросила я.
— У нас так получилось с мамой… Так бывает.
— А как же я?
— Ты скоро вырастешь. Выйдешь замуж. Уедешь. Я буду не нужен тебе.
— А сейчас тебе не нужна я?
Мне хотелось, чтобы дорога не заканчивалась никогда. Чтобы можно было ехать вот так вдвоем до самой старости, и чтобы никаких вопросов, никаких остановок, и никаких слов. И никаких других людей. Но потом мы подъехали обратно к нашему дому. Я открыла дверцу и вышла. И отец уехал уже один.
Я знаю — ему было намного тяжелее, чем мне или маме. Потому что уходил именно он.
Он почти ничего не забрал из своих вещей, словно уехал только на время. Но с тех пор мы не виделись год. До этой поездки.
— Рита! — Он выбрасывает сигарету и машет кому-то рукой.
Я оборачиваюсь. Большие серые подведенные глаза, ярко накрашенные ресницы, румяна, неловко и неровно нанесенные на пухлые щеки, красные губы, пышные выгоревшие волосы, которые она на ходу собирает в высокий хвост, короткая пышная белая юбка, поднимающаяся от слабого ветра колокольчиком, длинные, полные, загорелые ноги. Старшеклассница — мамина помада, сапоги старшей сестры. Девчонка. Только если приглядеться — под сорок. Все равно моложе отца. Моложе мамы.
Рита начинает тараторить быстро-быстро. Спрашивать про дорогу, про Москву, про что-то еще. Она все время двигается, как будто не может просто стоять на месте. От этого кажется воздушной, легкой — живой. Наверное, в эту легкость и влюбился мой отец. Потому что именно легкости и недоставало нашей семье.
Я смотрю на Риту и не могу оторваться.
— Я тебе, — Рита говорит так быстро, что я с трудом разбираю слова, — прям напротив нас комнату нашла. Вещи потом занесете, а пока за стол. Можно поехать куда-нибудь, но вы же с дороги, так что лучше прям здесь на улице. Я приготовила.
Она наконец перестает тараторить, вопросительно смотрит на меня и улыбается. Эта ее внезапная улыбка, как взрыв, моментально освещает все вокруг, а потом так же внезапно гаснет, оставляя тонкий след, как от появившейся и тут же исчезнувшей радуги. Я с трудом отвожу глаза от этой улыбки.
— У нас, кстати, есть арбуз, — вдруг вспоминаю я.
Втроем мы достаем этот огромный арбуз, тащим к колонке с водой. Отец остается мыть его, а мы идем к столу — расставлять тарелки, класть вилки с ложками.
— Мы останавливались около воды, — говорю я.
— Ой, это лиман. Он огибает всю деревню. Там очень мелко, только рыбу ловят. Лодку, наверное, видели? Говорят, водоросли целебные. Не знаю точно. Из-за них вода теплая и вязкая, как в болоте.
— Что же, — перебиваю я, — получается, тут кругом вода? С этой стороны лиман, с той — море.
— Да, получается так. А ты первый раз на море?
— Нет. Была в детстве. С мамой.
Бросала монетки с пристани, чтобы вернуться. И вот вернулась.
— А твой отец первый раз, — замечает Рита и вдруг поджимает губы.
— Он не ездил с нами. — Я словно оправдываюсь.
Приходит отец с одной половиной арбуза, как-то неумело кладет его на стол, брызгает красным на скатерть. Рита опять смеется и смахивает капли прямо руками на землю. Мама бы обязательно ругалась. Она за все ругалась — ест из общей сковородки, без тарелки, оставляет крошки, поздно приходит, телевизор горит весь день, свет нагорает, воду зря льет. А Рита просто смеется.
Мы отрезаем от половинки большого арбуза маленькие кусочки, пьем домашнее прошлогоднее вино, разговариваем, как одна большая семья. Мама, папа, дочь. Со стороны, наверное, так и выглядит. Рита все время смеется. Нет ни у кого больше такого чистого смеха. И все вокруг становится незначительным, словно все остальное, кроме ее смеха и ее белой юбки-колокольчика, перестает существовать.
Она совсем не похожа на мою маму. Мама улыбается редко. Может, поэтому я сбежала сюда с отцом.
Вечером мы все вместе едем на настоящее море. С кафе. С матрацами. Рита сидит рядом с отцом на переднем сиденье вполоборота ко мне, прижавшись головой к горячему стеклу, и каждый раз, когда наши взгляды пересекаются, улыбается.
Отец ведет машину аккуратно: дорога опасная, и на узких поворотах я закрываю глаза. Солнце на юге начинает садиться очень рано и моментально — кажется, что по подножью гор стелется ярко-розовый туман. Дороги почти не видно, словно она уходит в сами горы, и я думаю: сейчас гора расступится — и мы окажемся внутри и не вернемся обратно. А может, мне хочется, чтобы так было. Мы сидим втроем в одной машине, и это единственное, что нас объединяет. Это и дорога. И море. Море. Море.
Отец останавливает машину почти у самого пляжа. Дальше начинается песок, белый, выгоревший, как Ритины волосы, глубокий, обжигающий на солнце и уже холодный в тени. Мы долго перешагиваем через дюны, а море все не появляется. Только новые песочные горы и насыпи, которые нужно обходить, потому что они становятся все выше и выше. Это очень сложная дорога — долгая, с редкими кустами и кричащими птицами. Дорога к морю. Я иду все быстрее и быстрее, потому что чувствую его настоящий соленый запах и нарастающий шум.
Я стою по колено в воде и не хочу заходить. Отец с Ритой уплыли от меня и зовут, машут. Я смотрю на волны, слышу Ритин смех, вижу, как папа поднимает ее на руки. Она упирается, откидывает голову назад, открывая заходящему солнцу шею. Весь берег вмиг замирает и оборачивается на них.
Отец и меня так подкидывал в воду. Только не на море, а на озере. Учил плавать. Оставлял меня в воде, отходил подальше, смотрел, как я плыву к нему, стараясь ухватиться за большие сильные руки. Страшно тогда не было — отец подхватит всегда.
Рита подплывает и, обрызгав меня искусственной волной, снова ныряет. А потом выныривает уже около отца и прижимается к нему всем телом.
Потом они уплывают вдвоем. Я теряю их и вижу уже далеко-далеко.
2.
Отец всегда вставал рано. Иногда мы готовили завтрак вместе. Я нарезала хлеб. Белый, рассыпчатый, свежий и непослушный, точно бисквитное печенье. Разрезала его на неровные маленькие квадратики, какие обычно кладут в суп-пюре. Потом терла сыр. Отец разбивал на сковородку яйца, бросал сверху кусочки моего хлеба и посыпал все это сыром.
Сегодня мы печем вместе блины из кислого, испортившегося за ночь молока. Отец берет сковородку и достает бутылочку масла. Мы по очереди наливаем большим суповым половником, потому что другого на хозяйской кухне нет, на разогретую сковороду тоненьким ровным слоем тесто. У отца всегда получаются очень красивые блины, намного лучше маминых — толстых и промасленных. Он не торопится — медленно разогревает масло, пока оно не начинает лопаться пузырьками, затем дает ему растечься и только потом выливает тесто. Всегда столько, сколько нужно. Его блины ровные, тонкие, круглые — какие и должны быть. У меня никогда так не получалось.
Потом я иду за посудой. Моя комната напротив комнаты отца и Риты. Мое окно, занавешенное от жары, выходит на их. Я приоткрываю шторку и вижу Риту напротив. Она замечает меня и машет рукой. Я опускаю штору и выхожу из комнаты.
— Мама не ругалась, что со мной едешь? — Отец берет блины руками, без всякой вилки, сворачивает в масляный треугольник, проводит им по сковородке — собирает остаток масла.
— Ну она хотела на дачу поехать.
— К сестре, что ли?
— Ну да.
— Успеешь еще.
— Да я не хотела туда.
— А как живете вообще?
— Да нормально. Про тебя не говорим.
Говорим, конечно. Когда ругаемся — со мной невозможно, вся в отца, такая же упрямая. И пустила меня мама после ссоры. Даже чемодан не помогала собирать. Выкатила на середину их общей когда-то с отцом комнаты — делай что хочешь, только без меня.
И когда отец приехал, не вышла. Так и тащила одна свой полупустой чемодан до машины.
— Нормально живем, — говорю я еще раз, словно убеждая сама себя, — как все живут.
После завтрака отец стоит у колонки, наклонившись. Я вижу его загорелую спину. Отец загорает очень быстро и мгновенно становится шоколадным. В отличие от меня. Вместо загара я покрываюсь красными пятнами. Отец наполняет водой ладони. Я подхожу и замечаю в собравшейся лужице воды маленькую рыбку.
— Наверное, кто-то принес с залива, — говорит отец.
Я наклоняюсь ближе, и моя рука сталкивается с его. Он отдергивает ее, как от ожога, и встает. Замечаю, как он сильно за этот год изменился. Не постарел, нет, но появилось в нем что-то, чего раньше не было. Он стал другой. В нем появилось что-то свое, не имеющее отношения ни ко мне, ни к маме, что-то отличное от нас, и я думаю: встреть его в толпе — я могу не узнать его. Он как ребенок, который вдруг в одно лето повзрослел, как будто все, что происходило с ним до, — это все было не по-настоящему, было лишь подготовкой к самому главному. Но что это — главное, не знала ни я, ни он сам. Неужели это главное — Рита? Не я, а она?
Я вдруг думаю: этот человек больше не мой отец. Он — лишь воспоминание о той жизни, вернуться к которой мы не можем. Все, кто был когда-то частью нашей семьи, стали прокаженными. Переболевшими чумой и чудом оставшиеся жить. Уже почти здоровыми. Могут вставать, двигаться, говорить друг с другом. Но на всю жизнь у них останется этот страх — страх заразиться друг от друга. Они не будут больше целоваться, спать на одной постели и пить из одних чашек. Потому что они вместе перенесли тяжелую неизлечимую болезнь, которую подхватили, потому что были близки. Этот страх близости останется с ними навсегда.
Мне хочется спасти эту рыбу. От меня. От него. От нас. От нашей умирающей семьи. Отнести ее к чему-то настоящему. Живому. Дышащему.
— Давай отнесем ее к морю, — говорю я отцу.
Я беру детское ведерко, валяющееся в песочнице неподалеку, наполняю его водой почти до краев, ставлю рядом с собой и затем аккуратно опускаю в него рыбу.
— Зачем? Она уже мертвая, — говорит отец, но я словно не слышу и все никак не могу справиться с этим чувством внезапного страха.
Желания бежать. Все равно куда. От этого призрака. Чтобы он не сделал меня таким же, каким был сам.
Рыба в ведерке не шевелится.
Мы лежим рядом на песке, не касаясь друг друга, смотрим на спокойное море. Нет волн, нет ветра, и море такое тихое, каким бывает перед штормом.
Солнце светит как сумасшедшее, и мы не знаем, куда скрыться от него. Каждые пять минут бегаем к воде и лежим в волнах, слегка поднимающихся к берегу. Мы почти не разговариваем, только изредка одновременно поворачиваемся друг к другу и улыбаемся от этой синхронности, ставшей уже такой привычной. Мне кажется — на этом переполненном пляже нет других людей. Есть только мы. Всегда были только мы.
Но я вдруг вспоминаю Риту.
— Где вы познакомились? — спрашиваю я.
— С кем? — Отец поворачивается ко мне.
— С ней.
— А! Да я с ремонтом ей помогал. Оказалось, что мужа нет. В разводе. Помочь некому. Как-то так и остался.
— Так просто? — удивляюсь я.
— А что?
— Не знаю. Я думала, все как-то иначе происходит.
— В кино, может, и по-другому. А в жизни вот так просто.
— И когда вы познакомились?
Я хочу спросить — до развода с моей мамой или после.
— Года два назад.
Значит, до.
— Но что делать. Не одному же быть. А Рита неплохая. Ты должна понять.
С мамой они познакомились на работе. Тоже просто. Он строитель. Она бухгалтер. Вместе в столовую, вместе на автобус, вместе домой. Поженились. Родилась я. Все просто. Я понимаю.
— За целый год даже не заехал. — Я не хочу говорить это, знаю, что отец ответит привычное «не начинай», но все равно говорю.
Как мама. Даже когда отец просил не трогать его, она все равно что-то говорила, говорила, потом кричала, потом злился он, хлопал дверью и возвращался к утру. Куда он ездил тогда — во время этих сор? Неужели к Рите?
— Я хотел, но, знаешь, как бывает? Приедешь, припаркуешься. Смотришь — свет в окне. Думаешь, а кому это все надо сейчас? Опять начнется… Постоишь и уедешь. Много раз так было. Не все просто, как хочется.
— Позвонил — я бы вышла.
Отец молчит. А я думаю: могла бы и сама позвонить. Или в окно выглянуть. Потом выйти — словно в магазин, хотя ничего не надо. Не знаю. Хоть что-то.
Отец сыплет мне на ноги горячий песок. Я стряхиваю его, а он сыплет опять. На дачном озере песок никогда не был горячим — мокрый, слипшийся, неприятный. От него оставались грязные следы. Здесь же песок янтарный, сыпучий.
Однажды отец не поехал с нами на озеро. Он тогда еще не водил. Приехал дядя — муж маминой сестры. Набралась целая машина — мама, тетя, дядя, какие-то друзья, я. Мама хотела остаться дома — она и плавать-то не умеет. Но я расплакалась — без мамы не поеду. Долго решали. В итоге остался отец. Вышел из машины молча, как всегда. Не злился, не ругался. Просто ушел, и все. Теперь мне кажется, именно тогда он ушел. Как будто почувствовал себя лишним.
Рита ждет нас в кафе у самого пляжа. Мне нравятся плетеные глубокие летние кресла и деревянные столики. Мы садимся на веранде, в тени, под низким деревом, и его листья свисают нам на колени, как подмосковная сирень.
Я представляю себе тех женщин, которые любили моего отца. И которых любил он. Его первую жену. Ее я увидела недавно, когда она пришла в нашу квартиру, а я сказала ей, что отец с нами больше не живет. Мою маму. Риту. И тех женщин, которых я не видела, которых не знаю, которых, возможно, еще не было, но которые могут быть в будущем. Мне хочется увидеть их вместе, на одной сцене, чтобы они вдруг слились в один образ одной-единственной. Возможно, Рита для отца — это та самая единственная. А может быть, мама. А может быть — я? Или я — это всего лишь одна «из».
Я смотрю на отца, а он смотрит на Риту. И я злюсь, что на нее, а не на меня.
— Обещают шторм, — говорит Рита. — Я слышала, что такие штормы бывают раз в сезон.
— Не похоже на то, — возражаю я.
— Точно будет! Жарит так, что у меня все лицо сгорело, — смеется Рита, и я невольно замечаю некрасивые красные пятна на ее щеках и отворачиваюсь. — Обычно такая жара перед штормом.
Мне вдруг становятся нестерпимо отвратительны эти ее пятна. И она сама. И то, что говорит она, а не отец. А он молча курит. Щурится на меня сквозь дым.
Я выхожу из кафе и сажусь на землю у фонтана. Отец идет за мной и садится рядом.
— Так нельзя, — говорю я и не смотрю на него, словно говорю с собой. — Нельзя любить кого-то, а потом сделать вид, что ничего не было. Ведь нельзя? Ее ты тоже бросишь?
— Пойдем отсюда, — говорит отец.
— Куда? — пожимаю плечами.
— К морю. Больше здесь идти некуда. — Он берет меня за руки, и мы вместе встаем.
На юге так быстро темнеет, рано появляются звезды и как-то все сразу, будто сговорившись, остаются висеть низко-низко. Отец стоит у окна, отодвинув шторку, и так долго смотрит на дорогу, что мне становится неловко от молчания и неподвижности всего вокруг.
Мне хочется наблюдать за отцом. Включить камеру и оставить. Смотреть, как он будет меняться. Каким станет через десять лет, через двадцать. Мне хочется все увидеть и навсегда запомнить его лицо.
Мне кажется, не было этого года. Других людей не было. Ничего не было. И мне страшно вспоминать, что было.
Я кладу голову ему на плечо, как делала в детстве, и мне кажется, что я часть его и всегда ею была, просто год назад мы вдруг ошибочно решили, что можем жить отдельно.
3.
Утром мы идем вдвоем пешком к морю. Отец чуть быстрее. Я замечаю на шее, там, где заканчивается линия волос, царапины. Они еще долго будут выделяться белыми шрамами на смуглой коже.
Отец что-то напевает. Он все время что-то напевает, словно это заменяет ему разговоры или мысли. Я не могу разобрать слов, хотя знаю всю музыку, которая ему нравится, — он всегда включает ее в машине. Цой, Науменко, Башлачев. Никого уже в живых нет. Хрипящий надрывный рок, похожий на жизнь моего отца.
Отец просит сфотографировать его. Я навожу камеру своего телефона, жду, когда отец отойдет на такое расстояние, чтобы уместиться в кадр. Я смотрю на него во все уменьшающий квадратик камеры. Потом он фотографирует меня. Я объясняю, какую кнопку нужно нажать. У отца получается не сразу, хотя он старается. У него никогда не получалось — всегда выходило либо криво, лицо обрезано, либо мелко, что невозможно рассмотреть лицо. Но мне все равно нравятся фотографии, которые сделал именно он.
А потом мы раздеваемся и бежим в воду. Он сразу ныряет и плывет все дальше и дальше. А я, щурясь от солнца, пытаюсь не терять его из вида и пристально смотрю на поднимающиеся волны.
Он плавает очень хорошо. В детстве ему запрещали — слабое сердце. Но отец подделал справку. Плаванье — была его борьба с жизнью. Наверное, если бы ему запрещали заниматься рисованием, он бы занялся именно рисованием. Никто никогда не мог запретить ему делать то, что он хочет. Никто. Никогда.
Я смотрю на небо и замечаю, что оно слегка темнеет. Поднимается ветер. Волны становятся больше. А отец ничего не замечает и уплывает все дальше. Я встаю, иду вдоль берега, машу ему рукой, но он не видит меня. Кричать бесполезно — волны гасят любой шум. Люди на пляже начинают собираться. Ветер все сильнее, и я вижу, как волны поднимаются все выше и выше. Уже трудно отличить море от неба, сухой песок засыпает глаза, и я вдруг понимаю, что уже не вижу отца в воде.
Его нигде нет. Я кричу ему, но услышать меня некому. Становится страшно. Я вдруг понимаю, что мы на пляже совершенно одни. Если исчезнет он, или я, или мы вместе — никто этого не заметит. Я опять кричу ему и уже бегу по берегу, спотыкаясь и едва удерживаясь, чтобы не упасть в море. Я ненавижу это море и себя, и его, и всех здесь. И не знаю, что делать.
А потом я замечаю его далеко-далеко впереди. Он выходит из воды, не спеша, точно никакого шторма нет. Я бегу к нему. Он улыбается, а я бью его по груди. Со всей силы. Как в детстве, когда обижалась. Он удивленно смотрит на меня, а потом начинает обнимать, прижимать к себе, пытаться поднять, как ребенка, который испугался, потому что мама задержалась на работе и не пришла вовремя домой.
— Ты что, подумала, что я… — смеется.
Я вдыхаю запах соли.
— Я тебя не оставлю, — говорит он уже серьезно, — никогда.
Вечером мы с ним и с Ритой сидим в кафе на нашей улице. Отец идет за вином, и мы с Ритой остаемся одни.
— Ты не думай, — говорит Рита, наклонившись ко мне, — не думай обо мне плохо. Если бы не я — он бы совсем пропал. Ты многого не знаешь. Он жить не хотел. Говорил, что хочет въехать в дерево на полной скорости, но машину жалко. Машину. А не себя, понимаешь?
И не меня.
— Я вас не виню. Отцу с вами лучше. Лучше, чем с нами. Но… Он же все равно вас бросит. Вы же у него не навсегда. Он тоже уйдет. И вы ничего не сделаете.
Рита смотрит на меня так, точно хочет прочитать мысли, — прямо в глаза, с вызовом, словно проигравший бой. Это была уже не та улыбка, которую я увидела в первый раз. Это совсем другая улыбка, и я думаю, что Рита может быть и жестокой.
— А ты? Что сделала ты, чтобы он не ушел?
Весь вечер она говорит с отцом, а я молча наблюдаю за ними. Иногда он что-то рассказывает обо мне. Какая я была в детстве, что любила, какие книжки читала. Говорит так, словно меня здесь нет. Он знает меня больше и дольше, чем я сама. Знает, какая я бываю по утрам, какая я, когда злюсь, или как умею лгать. И он все рассказывает быстро-быстро, точно торопится наверстать. В перерывах закуривает, и я узнаю его жесты — они не изменились, остались такими же, какими были всегда. Как будто ничего не изменилось за этот год.
Я тоже многое хотела сказать за это лето. Мы с тобой так похожи. Когда я смотрю на тебя, мне кажется, я смотрю в зеркало. Иногда становится жутко от того, что мое отражение такое. Но я не хочу, чтобы оно было другим. Ты никогда не объяснял мне, как нужно жить. Никогда не воспитывал. Просто был рядом. Каждый день я смотрела на тебя и думала: я хочу жить так, как ты. Совершать те же ошибки, что совершал ты. Родить дочь. Чтобы она смотрела на меня и думала: я хочу вырасти и жить так же.
Начинает играть музыка.
— Пойдем танцевать? — Рита подбегает ко мне, хватает за руку.
Я опять, как в первый день, вижу ее голые полные загорелые ноги, короткую юбку, поднимающуюся колокольчиком. Мы танцуем. Я наблюдаю за ее движениями — легкими, девичьими, повторяю их, и мне вдруг становится хорошо от того, что все может быть так просто. Мы кружимся, Рита постепенно ускользает от меня в танце. Пока не исчезает совсем. Музыка все звучит, но уже как-то растерянно, точно потеряв весь свой смысл.
Когда отец волнуется, он всегда моет машину. Я помогаю протирать стекла.
— Как тебе Рита? — спрашивает он.
— Она не похожа на маму.
— Она и не должна. Думаешь, у нас все получится?
— Да, — лгу я, — думаю, получится.
— Хотя ведь это и не важно, да?
— Да, — опять лгу я, — не важно.
— У меня от первой жены сын есть — ты не знаешь об этом.
Я знала. Первая жена, чужая женщина, рассказала.
— Я не видел его двадцать лет. Мы развелись, когда он родился. Если мы встретимся — не узнаем друг друга. Иногда я стою в очереди в кассу и думаю: впереди меня мой сын. Может быть, он тоже стоит в какой-нибудь очереди и думает: где-то тут мой отец, которого у меня никогда не было. Ты думаешь, я виноват в этом?
Я сажусь рядом с ним.
— Когда мы развелись с твоей мамой, — опять говорит отец, — я боялся потерять не ее, а тебя. У меня же никого больше нет. Может быть, Рита будет со мной, а может быть, не будет. Это наше дело. Но моя семья — ты.
Я обнимаю его. Он дотрагивается своими сильными руками до моих и идет в дом. К Рите.
— Папа, — кричу я. Он оборачивается. Мне все кажется — я больше его не увижу. — Давай поедем к морю. Прямо сейчас.
Он останавливается. Мы садимся в машину и едем. По этой же самой дороге, по которой ехали впервые сюда.
Мы долго молчим, потому что хотим сказать то, что, наверное, уже не нужно. Отец оборачивается ко мне, и я вижу его лицо так близко.
И не хочется говорить. Хочется ехать и ехать. Пока не покажется лиман, рыбацкая лодка. А за ними — море. Далекое, чужое, не принадлежащее никому.
