Это тело обтянуто платьем, 
как тело у жрицы Кибелы обтянуто сетью, 
оттого-то заколка в твоих волосах 
мне и напоминает кинжал. 
Если верить Флоберу, 
то в русских жестокость и гнев 
вызываются плетью. 
Мы являемся третьей империей, 
что бы он там ни сказал. 
 
В этой третьей империи ты мне никто и ничто, 
и не можешь быть кем-то и чем-то, 
потому что и сам я 
в империи этой никто и ничто. 
Остается слагать эти вирши тебе 
и, взирая с тоской импотента, 
обретаться в столице твоей, 
что по цвету подходит к пальто. 
 
Если будет то названо жизнью, 
то что будет названо смертью? 
Когда я перекинусь, 
забудусь, 
отъеду, 
навек замолчу. 
Это тело имеет предел 
и кончается там, где кончается все 
круговертью, 
на которую, как ни крути, 
я напрасно уже не ропщу. 
 
В этой падшей, как дева, стране, 
но по-прежнему верящей в целость, 
где республик свободных пятнадцать 
сплотила великая Русь, 
я, как древние римляне, 
спьяну на овощи целясь, 
зацепился за сало, 
да так за него и держусь. 
 
В этой падшей стране 
среди сленга, арго и отборного мата 
до сих пор, как ни странно, в ходу 
чисто русская речь, 
и, куда ни взгляни, — 
выходя из себя, 
возвращаются тут же обратно, 
и, как жили, живут 
и по-прежнему мыслят — 
сиречь, 
если будет то названо жизнью, 
то названо будет как надо — 
с расстановкой и чувством, 
с апломбом, 
в святой простоте, 
это тело обтянуто платьем, 
и ты в нем — Менада. 
Ты почти что без сил. 
Ты танцуешь одна 
в темноте.

* * *

Белый день заштрихован до неразличимости черт. 
 Я свернул у моста, а теперь мне, должно быть, налево… 
 Я иду вдоль реки, как дотла разорившийся смерд: 
Без вины виноват, ни избы не осталось, ни хлева.
 
Нынче ветрено, Постум, но что они значат — ветра, 
 С совокупностью их, с направлением, с силою, с розой? 
 Не пришедших домой тут и там заберут мусора; 
 Что рождалось стихом, умирает, как правило, прозой. 
 
 Ничего никогда никому не хочу говорить, 
 Повторяя себе вопреки непреложное: «Скажешь!» 
 До того перепутана первопричинная нить, 
 Что ее и петлей на кадык просто так не повяжешь. 
 
 С чешуей покрывает по самое некуда вал, 
 Никакого житья — все равно, будь ты фейк или гений. 
 Я живу у моста. Я на нем никогда не бывал 
 И считаю, что это одно из моих достижений.

* * *

Мой кот не знает, что умрет.
А я — не знаю — как…
 
И лес умрет. Не так, как кот,
А как-то так — фигак! —
И нет ни елей, ни осин,
Не станет ничего.
 
Мой кот глядит, как будто сын,
Родное существо.
 
А лес стоит, поджав живот,
Не чувствуя, стоит, —
Что все сгорит, что не сгниет,
Что не сгниет — сгорит.
 
Я жил когда-то без кота
И убедился в том,
Что без кота и жизнь не та,
Не то что жизнь с котом.
 
А лес встречает первый снег,
Дрожа березняком,
Где потерялся человек
С веревкой и мешком.
 
Он шел и все вперед глядел,
И все глядел вперед…
Но отношенья не имел
Ни я к нему, ни кот.
 
Мой кот глядит, как будто сын,
На мир и на людей,
Как сорок тысяч верных псин
И добрых лошадей,
И он не знает, что умрет.
А я — не знаю — как.
 
И кто кого переживет,
Не ведаю. Вот так.