— Ваня, помидорчик хочу. Чтобы с трещинками зелеными у хвостика, а сам тугой такой, и не красный, а бурый! Спелый-спелый! Помнишь, какие ели в детстве? Даже не резали, ломали. В соль и с черным хлебушком! А он все равно сладкий!
— А как же, Маша, помню. Еще бы не помнить. В войну только грядка и спасала. Да когда не спасала?
— Сейчас таких давно не видала, даже на базаре. Куда пропал? Красные, а водянистые. И какая там сладость? А я бы сейчас того порезала в чашечку, бурого, да луковыми колечками забросала, перчику сверху, соли. И маслицем, как дождичком. Ух!
— Да-а, Маша! А самое-самое что?
— Что?
— Самое-самое потом чашку с оставшимся на донышке маслицем, с мякотью да с перчиком, с зернышками желтыми — втянуть в себя с хлюпом и горбушечкой еще по стеночкам дособирать. Вот где коммунизм!
Иван сидел у своего окна, Марья у своего. Свет падал одинаково на них.
— Помнишь, Марья, как после войны с якутами дружили? С Огаревыми из самого Якутска?
— Конечно, с Николаем Гавриловичем и Анной Петровной.
— А чудно, скажи, Маша, у якутов русских имен и фамилий побольше, чем у нас, а?
— Николаю Гавриловичу фамилия, наверное, по ошибке досталась. Хотели, наверное, Чернышевским записать, да напутал кто что.
Старики добродушно посмеялись, глядя каждый в свое окно, в одно поле, над которым собирался в небе снег.
— А помнишь, какие белые грузди Гаврилыч-якут привозил в ведерке, под марлицей? Вот где наслаждение, какого наслаждения никто никогда не знал и не узнает на русской земле до скончания веку! — воскликнул Иван, еще и повел руками, будто оказался в театре.
Марья необидно хмыкнула и заметила:
— Вот видно, не зря ты Гоголя второй день листаешь! Не хуже сказал.
— Его вилкой тянешь, а он вцепился в нижнего, и ни в какую! Потом — чпок! И вот он, красавец, растопырился, толстый, как патиссон, с иголочками сосновыми на макушке! Король, а не гриб! Герцог Орлеанский! Ты шмяк его на тарелку, вилочкой прижал, а ножичком — жжик, и тут же его за рюмкой, в самую утробу! В рай! Оттягивать усладу! Жуть, как представлю!
— Даже мне захотелось, — мечтательно отозвалась Марья.
В окна было видно, как ветер по вчерашней затвердевшей корочке поля набрасывается на свежий снежок, закручивает его вверх и тут же швыряет понизу то влево, то вправо, играясь по-мужски, властно и весело. Иван и Марья смотрели, как затевается в поле пурга. Вдалеке, у самой кромки поля, снег туманил и размывал очертания леса, превращая их в прерывистую, вздрагивающую черту, за которой не было ничего.
В комнате стало темнее, чем за окном. Иван сказал:
— Почитай-ка мне после «капитанской», как там «герой», у Лермо́нта. Хочу опять почувствовать после Сергеича, кто — первый.
— А Гоголь твой?
— Вот после Гоголя — как раз хорошо.
Марья взяла со стола томик Лермонтова, лежавший на томике Пушкина. В обоих были закладки. Открыла по закладке, и это было начало «Героя нашего времени». Иван зажег лампу.
«Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счастию для вас, потеряна, а чемодан с остальными вещами, к счастью для меня, остался цел.
Уж солнце начинало прятаться за снеговой хребет, когда я въехал в Койшаурскую долину. Осетин-извозчик неутомимо погонял лошадей, чтоб успеть до ночи взобраться на Койшаурскую гору, и во все горло распевал песни. Славное место эта долина!» — прочитала Марья, как когда-то читала их общим с Иваном детям и детям других людей, давно, в местной школе, в той же, но теперь совсем иной стране.
— Как хорошо! — посветлел Иван и открыл по закладке «Капитанскую дочку» Пушкина. Сказал: — А теперь, Марья, слушай! — И тоже начал с самого начала: «Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17.. году. С тех пор жил он в своей Симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве.
Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом, по милости майора гвардии князя В., близкого нашего родственника. Если бы паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта, и дело тем бы и кончилось. Я считался в отпуску до окончания наук. В то время воспитывались мы не по-нонешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки. Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля»
Молча опять смотрели в поле. Было ясно, что метель не наберет силы для бурана. За оградой, совсем близко, своевольный ветер поймал в вихрь ворона и таскал его по насту, не давая взлететь. Черная птица не сдавалась и вырвалась из лап ветра, криво уходя вправо, на небольшой высоте.
Утром Иван сказал:
— Все, Маша. Надо решать к весне. Про огород забудь. Нет больше наших сил на огород. Одна дорожка, в город.
Она села на кровать, зашмыгала носом. Он подсел, обнял.
— Ну хоть похоронят пусть здесь, — прошептала она.
— В этом я с тобой согласен, — сказал Иван. — Это даже не подлежит обсуждению. И пусть только попробуют не похоронить!
Вспомнил, как лет пять назад наткнулся за дальним березняком на сельский погост. Уже брошенный, потому как давно опустело село, когда-то звавшееся Лазоревым. На самом краю с удивлением приметил свежую могилку, без ограды, без креста, видно, последнего отсюда человека.
А год назад, проходя мимо Лазоревого, свернул к кладбищу и не нашел того последнего холма. Земля ровняла забытый человеками погост, вытаптывая его молодыми березками и елями. Возвращала себе.
Иван сильнее прижал к себе всхлипывающую Марью, сам смахнул слезу.
— Обещаю, Марьюшка, здесь упокоимся, рядышком. Но спешить-торопиться давай не надо. Пускай мыши от нас еще побегают!
