Об одной дружбе писателя Юрия Казакова
Имя прозаика Юрия Казакова я еще в детстве услышала от своей мамы, поэтессы-шестидесятницы Тамары Жирмунской.
Мама говорила примерно так: «Мой сокурсник Юра пишет прекрасные рассказы. Почитай их, доча. Например, “Голубое и зеленое” или “Артур — гончий пес”. Или “Маньку” — это о почтальонше на Севере. Юра этот рассказ мне обещал посвятить. Почитай, это же прелесть!» — настаивала мама.
Она всегда говорила о Юрии Казакове в возвышенных тонах. И лицо тоже становилось возвышенным. А голос — певучим.
Помню, что я вообще-то крайне неодобрительно относилась к маминым воспоминаниям о ее прославившемся сокурснике.
Есть же папа!
Большой, красивый, заботливый и шерстистый.
Он рядом.
Возит летом из душной Москвы меня к бабушке в Молдавию, кормит там вкусными персиками, учит плавать в Черном море в Коктебеле.
Что-то в маминым словах о ее талантливом сокурснике меня настораживало.
Я понимала, что это не только студенческая дружба, а может быть, и любовь. Студенческая любовь.
На первых порах — в детстве — я была решительно против Казакова!
Потом прочла его рассказы — и что-то в моей душе переломилось.
Мне было лет тринадцать, когда мама прочитала мне вслух «Во сне ты горько плакал». Рассказ этот меня просто пронзил.
Дмитрий Голубков, приятель Казакова и мамы, часто заходил к нам в гости на улицу Горького. С моей мамой его роднило многое: совместный интерес к творчеству Евгения Боратынского, бескорыстное служение литературе, демократическая направленность взглядов, общие друзья. Вспоминаю: Голубков был всегда какой-то грустный, бесприютный, озабоченный тяготами своей жизни. Но чувствовалось, что мама симпатизирует этому странному человеку. Выслушивает, старается поддержать, напоить чаем, подкормить.
И вдруг в 1972 году — оглушительное известие: Дмитрий в состоянии депрессии покончил жизнь самоубийством.
Мама очень переживала. «Какое горе, — восклицала она, — Юра Казаков тоже в отчаянном состоянии, он не только что не смог помочь соседу и другу преодолеть усталость, отчаяние и отвращение к жизни, но еще и снабдил его патронами к охотничьему ружью, из которого Дмитрий Голубков в тот роковой день и выстрелил. Выстрелил себе в рот.
Прямо в поселке академиков “Абрамцево”».
В 1977 году Юрий Павлович написал рассказ «Во сне ты горько плакал», где противопоставляет мир детства, мир своего единственного сына Алеши и трагический уход из жизни Дмитрия Голубкова. Поэтический взгляд на детство сына и смерть друга и собрата по перу. Детство и самоубийство.
В те годы я впервые задумалась о том, что же такое самоубийство — то есть добровольный уход из жизни. Знала я, конечно, стихотворение Евтушенко «Елабужский гвоздь» о Марине Цветаевой, помнила и звонкий вопрос, прозвучавший в этих стихах: «А отчего она самоубилась-то? Вы ведь ученый, вам легче понять». И концовка стихотворения Е. А. врезалась в память: «Есть лишь убийства на свете, запомните. Самоубийств не бывает вообще».
Помню точно, что Дмитрий Голубков как раз всем своим видом напоминал ученого, и вдруг — добровольный уход из жизни? Почему?
Этот же вопрос задавал себе в рассказе Юрий Павлович. И, казалось, не находил на него ответа.
А рассказ получился ошеломляюще пронзительным, жизнеутверждающим, в нем, казалось, громогласно звучит и христианская заповедь «не убий» — в том числе и «не убий» самого себя…
Когда мне было лет четырнадцать, к нам в гости в отдаленный московский район Текстильщики (кстати, и улица такая есть — 11-я улица Текстильщиков) заявилась мать нынешнего классика, «автора нежных дымчатых рассказов»[1] — златоустая (как ее называла моя мама) Устинья Андреевна Казакова. Наши мамы о чем-то оживленно беседовали в большой комнате. Потом Устинья Андреевна заглянула ко мне.
— А… цыганочка-молдаваночка — чего прячешься? Выходи! Я твоей маме гостинцы привезла. Еще из Парижу. — Устинья Андреевна как-то особенно смачно произнесла название этого города. — Юрочка был там в одно время, я их и припасла для такого… особого случая… — Устинья Андреевна сделала паузу. — …Для мамы твоей, — нашлась У. А. и приветливо улыбнулась.
Стала доставать из сумки: духи «Мисс Диор» в серой коробочке, какой-то металлический поясок для платьев, тортик для нашего чаепития. Сели чай пить на кухне.
Просидела у нас тогда У. А. часа три. Рассказывала о том, что брак ее сына с новой Тамарой — по фамилии Судник — рухнул: сына Алешу пришлось отдать. «Как тяжело и одиноко Юрочке», — сетовала она.
«Тамарочка, Юра вас до сих пор любит!» — уже у порога вырвалось у У. А.
Устинья Андреевна мне тогда скорее понравилась, чем нет. Но, пожалуй, показалась героиней Салтыкова-Щедрина.
О визите несостоявшейся свекрови тогда никто, кроме нас с мамой, не узнал. Папа мой как раз очень вовремя в командировку уехал.
Устинья Андреевна всегда к моей маме очень тепло относилась. Мечтала о такой невестке. В день свадьбы с моим папой утром неожиданно нагрянула в гости к моим будущим бабушке и дедушке на Горького. Что называется, интуиция сработала. Со своим неизменным восклицанием, тогда, видимо, произнесенным впервые: «Выходите замуж за Юрочку! Он любит вас!»
Мои будущие бабушка, мама и дедушка нежданную гостью приняли, выслушали, обомлели и благоразумно умолчали о том, что бракосочетание мамы с моим папой назначено на сегодня же, на вторую половину дня.
Мама вышла тогда замуж за моего папу; через три года Юрий Павлович женился на Тамаре Судник, девушке из хорошей семьи, родом из Белоруссии.
Сначала в нашей семье родилась я, через четыре года у Казаковых родился сын Алеша.
Дружба и любовь, как я понимаю, между моей мамой и Юрием Павловичем длились всю жизнь.
Юрий Павлович написал маме 54 письма, включая телеграммы. Мама бережно хранила их в отдельном большом конверте. Хранила прямо у сердца, что называется. Когда мама тяжело заболела ковидом и я, после всех ее осложнений, решилась выполнить последнее желание мамы и 16 ноября 2021 года привезла ее обратно на родину из Германии, я взяла только самое-самое важное для нее. Разумеется, стопка писем Казакова, преодолев расстояние в более чем 3000 километров, вместе с мамой вернулась в Москву.
Теперь мамы нет со мной на этом свете, но письма и рассказы Юрия Павловича я могу читать и перечитывать, удивляясь особенному таланту человека, которого помню почти с самого детства.
Есть что-то мистическое в том, что Ю. П. в рассказе «Во сне ты горько плакал» говорит о том, что хотел бы, чтобы его сын на всю жизнь остался непосредственным, чистым, десятилетним… Те, кто близко знают Алешу, могут подтвердить — мечта писателя сбылась… Алексей живет в своем мире, это порядочный и добрый человек. Он не от мира сего, этакий Алеша Карамазов — как в свое время метко подметила моя мама, пообщавшись со взрослым Алешей уже после ухода в мир иной своего друга Юрия Павловича.
Прожили Казаковы восемь лет и разошлись.
Дружба же моей мамы и Юрия Павловича длилась, как я уже говорила, всю жизнь.
Тамара Михайловна по-женски ревностно относилась к этому, претендовала на роль Тамары номер 1 — первой и единственной. Вычеркивала имя моей мамы из воспоминаний своего покойного супруга, не давала ходу сюжетам в передачах и фильмах, в которых участвовала моя мама, как первая любовь, как сокурсница Ю. К.
Господи, да кто осудит ее? Какой тяжелый крест всю свою жизнь она несла! Какой верой, любовью и безграничным терпением надо было обладать, чтобы быть и прекрасной матерью сложного неординарного Алеши, и прекрасной вдовой выдающегося прозаика современности Юрия Казакова, для увековечения памяти о котором она делала все возможное и даже больше.
Когда моя мама решила принять крещение, а было это осенью 1981 года, именно Устинья Андреевна стала ее крестной матерью. Крестным отцом — известный писатель, создатель нашумевшего в свое время романа для молодежи «Человек из Калькутты» Роберт Штильмарк (в крещении Роман).
К принятию крещения мама относилась очень серьезно. Ей было уже 45 лет. Незадолго до этого Юрий Павлович вместе Устиньей Андреевной посадил мою маму в свой «москвич», и они поехали в храм Новой Деревни (рядом с подмосковным Пушкино). Так Казаковы познакомились с отцом Александром Менем, к которому мама ездила уже больше года. Оказалось, что отец Александр очень ценил талант Юрия Казакова, особенно проявившийся в его мистическом рассказе «Кабиасы». А Роберт Штильмарк был высочайшего мнения об отце Александре Мене, читал его книги и проводил прямую линию от Владимира Соловьева через блестящую плеяду русских богословов и философов рубежа XIX–XX веков — к отцу Александру. Я почти цитирую здесь мамину повесть «Нам дана короткая пробежка» — мне кажется, что лучше мамы и не скажешь.
С момента окончания Литинститута прошло уже четверть века, но так вышло, что людей духовно ближе, чем Казаковы, для участия в таком ответственном шаге, как крещение, у мамы не было.
Кто мог предположить тогда, что Юрию Павловичу оставалось жить чуть больше года? Есть странное совпадение в том, что и отец Александр Мень, и Юрий Павлович покинули наш грешный мир в одном и том же возрасте — 55 лет. Одного убили одним взмахом и, вероятно, саперной лопаткой. Другой убивал себя целенаправленно — страдал известной русской болезнью, и болезнь эта в конце концов добила его.
В последние свои годы Юрий Павлович много болел. Полуслепая Устинья Андреевна самозабвенно ухаживала за ним. Уж чем она его кормила, где добывала продукты, что ела сама — бог весть. Может быть, получала от Союза писателей вожделенные продуктовые пайки — точно не знаю. Сейчас многие идеализируют время «развитого социализма», забывая (или не зная), что и с продуктами было туговато, и надеть было особенно нечего, и почти все нужно было «доставать».
Раза три мама посылала меня поухаживать за Юрием Павловичем. Жил он тогда с матерью на Новинском бульваре, вблизи американского посольства.
Как-то весной мама и Юрий Павлович поговорили по телефону, и я услышала зычный голос в трубке: «Твоя дочка щи-то с грибами готовить умеет?» «Умею!» — звонко отозвалась я, подбежав к трубке. «А грибы сухие у вас есть, Юрий Павлович?» — спросила я. По рассказам мамы, ее сокурсник и многолетний друг жил на даче в Абрамцево, любил ходить по лесу, охотиться. Дичился цивилизации. «Нет, грибов нет. Съели все! — басила трубка. — Поезжай на Палашевский рынок, возьми у матери мой номер телефона, посмотри, какие сухие грибы есть в продаже, и позвони мне, хорошо?» — «Хорошо, Юрий Павлович!» Я хотела услужить и Юрию Павловичу, и маме. Мне было почти восемнадцать, и я уже понимала, что такое любовь.
У нас с мамой никогда друг от друга секретов не было. «Ты — это моя часть», — говорила мама. И я ощущала, что это именно так.
В тот день я поехала на рынок, увидела, что на Палашевском продают грибы трех сортов — белые по пять рублей за килограмм, подосиновики по три рубля и сыроежки по рублю. «Какие купить?» — спросила Казакова по телефону. «Купи по рублю! Мы не миллионеры», — сейчас же получила ответ. Еще прикупила квашеной капусты. Картошка у Устиньи Андреевны имелась. Как готовила щи, уже не помню. Помню только, что и аромат, и суп — очень понравились Юрию Павловичу.
В следующий раз мама послала меня за раками; этот дефицит выбросили в продажу в буфете Дома литераторов на улице Герцена. Кто-то сказал об этом Юрию Павловичу, а раков он весьма любил. Немедленно позвонил нам в Текстильщики. «Я хожу плохо, — жаловался тогда Юрий Павлович маме. От волнения он сильно заикался. — Диабет у меня. Дочку свою срочно за раками пошли в ЦДЛ, Тамархен, договорились?»
Смоталась я тогда в ЦДЛ. Все купила. Привезла. Ароматных раков, сваренных в видавшей виды кастрюльке, Юрий Павлович — да и Устинья Андреевна — восприняли восторженно!
Казаковы, помню, тогда на обед и в благодарность накормили меня треской с картофельным пюре, а раки — так… на заедочку…
Уже в коридоре заметила на себе внимательный взгляд Юрия Павловича.
Оделась к Казаковым я, конечно, в самое лучшее. Папин двоюродный брат пару лет назад женился на француженке — познакомились они не без участия моего папы, который был переводчиком, на улице Горького, где мы в это время жили. С оказией мне в Москву прислали укороченные вельветовые брючки и свитер с люрексом. Это был тогдашний писк моды.
«Это что, теперь такие штанишки, типа шароварчиков, в моде?» — спросил меня мамин друг, всматриваясь в мой внешний вид. Он носил очки, но я видела, что он еще и прищурился.
Покосился и на мои серебряные сережки. «Больно длинные… Учить уроки не мешают?» — хохотнул автор «Голубого и зеленого».
«На мать похожа! — констатировал Казаков, выдохнув и точно отогнав от себя такие-то тяжелые вспоминания. — Заезжай еще. Не дай нам с матерью с голоду погибнуть».
«Нет, конечно. Юрий Павлович».
«Матери — кланяйся!»
«А я Ленина видела! — сказала как-то У. А. — Да, самого Ленина! Шла с фабрики своей, а он на площади выступал. И говорил все по делу, главное. Я остановилась, послушала его, но надо было дальше бежать. Нянькой я тогда подрабатывала, к дитю спешила».
Колоритная была женщина.
Да, с продуктами было туговато, но именно в то время я была безмерно счастлива и влюблена в сына знаменитого поэта и барда Булата Окуджаву. Сына звали тоже Булатом, а домашнее имя было — Буля. Мы с Булей дружили с самого юного возраста. Родители не придумали ничего лучшего, как устроить нам символическую помолвку в литературной Мекке — легендарном Коктебеле. Было нам по десять лет. После помолвки я влюбилась в Бульку еще сильнее.
В восемнадцать лет наша дружба переросла в нечто большее. Не знаю, как Буля, а я была в него влюблена без памяти и со свойственным мне романтизмом и горячностью души готова была тотчас же выйти за него замуж. Мои чувства к Буле длились лет двадцать, не меньше. О нем я в свое время написала рассказ. Он дважды напечатан. Вначале хотела назвать его «Сын памятника», а потом передумала и назвала так: «Ты, я и собака Сольвейг». Сольвейг потому, что она ждала всю жизнь своего Пер-Гюнта, а я долгие годы жила нашими отношениями с Булей.
Что и говорить: глубину чувств и способность любить я безусловно унаследовала от своей матери.
Булат Шалвович и Юрий Казаков были знакомы и почти дружны с незапамятных времен. Еще до того, как оба стали знамениты. Такие дружбы — еще до общенародной славы — вдвойне ценятся.
Где-то в коридорах ЦДЛ Булат Шалвович подарил Юрию Павловичу свой недавно вышедший роман «Путешествие дилетантов». А может быть, и сборник стихов — кто теперь может сказать об этом в точности?
Однажды, а точнее 25 ноября, я пришла домой и нашла на кухонном столе записку следующего содержания; «Доча, обедай без меня. Есть что-то интересное для тебя. Книжка Юры для Булата, подписанная им самим. Он в военном госпитале в Красногорске. Нужно передать, не затягивая. Вечером позвоним Окуджавам вместе».
Попасть в гости к Окуджавам? Боже, я так мечтала об этом! Булька, надо ему отдать должное, всегда был со мной очень нежен, предупредителен, но никогда не приглашал меня к себе в гости в присутствии родителей. Это было табу. Но любил повторять свою коронную фразу: «Только ты и мои родители, а больше у меня никого нет». А еще он называл меня деткой, малышечкой, приучал к классической музыке, которой сам жил, и я уже готова была себя вообразить будущей женой великого композитора. «Береги себя… Для будущего. Еще немного побереги», — многозначительно просил Булька.
Ольга Владимировна обрадовалась звонку мамы, пригласила меня в гости 29 ноября и сказала по телефону, что хочет, чтобы я была у них в «гостях долго-долго». Услышав о причине визита — книжке Юрия Павловича с его автографом, — воскликнула: «Батюшки, как это порадует Булата!»
В эти дни я вела дневник, что позволяет быть точной и в датах, и в эмоциях. Ведь прошло целых 42 года!
27 ноября я вернулась от репетитора, который готовил меня для поступления в институт, и услышала, что мама с кем-то оживленно разговаривает по телефону. Шнур у телефона был длинный, мама прошла из большой комнаты на кухню, и я услышала. как она говорит: «Юрик, хорошо, я завтра к тебе приеду. Что тебе привезти? Неужели ничего? Но как же так? Я все же хочу тебя чем-то домашним порадовать».
«Мама на кухне. Говорит со своим Казаковым, значит, поужинать я пока не смогу», — подумала я и прошла в свою комнату, хлопнув дверью.
Включила телевизор.
По телевизору пела Анна Герман.
Покроется небо пылинками звезд, И выгнутся ветки упруго... Тебя я услышу за тысячу верст, Мы — эхо, Мы — эхо, Мы — долгое эхо друг друга...
А дальше было еще пронзительнее:
...И мне до тебя, где бы я ни была, Дотронуться сердцем не трудно. Опять нас любовь за собой позвала, Мы — нежность, Мы — нежность, Мы — вечная нежность друг друга.
Тут в комнату вошла мама.
«Какая прекрасная песня! — сказала она. — Этой песней Юра попрощался со мной», — прибавила тихо и вышла из комнаты.
Ужинать мне расхотелось, и мыслями я была уже далеко. В следующем дне, в гостях у своего любимого — Були Окуджавы.
Наконец-то, свершилось!
Точно Юрий Павлович Казаков, явно симпатизирующий мне, посылает меня на смотрины в семью жениха.
«У нас с Тамархен юношеская любовь не получилась, пусть хоть у вас с твоим Булей получится…» — точно слышала я зычный голос Казакова.
29 ноября я поехала с книжкой Юрия Павловича в гости в знаменитое семейство. Высокий дом в Безбожном переулке. Сейчас, кстати, он называется Протопоповский. Открыла дверь Ольга Владимировна, тут же вышел Булька, и прибежала любимица семьи — спаниель Тяпа. Квартира начиналась с обширного по размерам холла. Здесь же — овальный стол для гостей. Вся квартира была завешена картинами знаменитых художников. Бросалось с глаза обилие семейных фотографий, сухих и свежих цветов.
«Буля, ты оставишь мне Сашу поговорить или заберешь к себе в комнату?» «Заберу Сашу к себе», — отозвался Булька. И забрал: я наконец-то увидела комнату Були, его фортепьяно, скрипку, флейту, книжную полку. Но не с книгами, а с кассетами — место, где мой друг изволит почивать.
«Помнишь?» — Булька взял какой-то маленький предмет с фортепьяно, открыл ладонь и показал мне собачку, вырезанную из кости, — мой подарок, мой «знак верности», как я тогда сказала.
Я подарила его весной этого же года, когда мы подросли и возобновили наши встречи. «Не обижайся, когда я исчезаю, — вдруг сказал Булька, — я пишу музыку к детскому спектаклю по заказу фирмы “Мелодия”. И целиком занят этим. Если есть свободная минута, я иду гулять с Тяпой и всегда звоню тебе из ближайшего автомата. Тяпа — свой человек. Никогда не выдаст», — пошутил Булька тогда.
«Только, пожалуйста, не выходи замуж, подожди! Уж пять-то лет тебе еще точно можно не волноваться». «Нет, года три», — поправила я Булю. Нам было по восемнадцать.
Тогда девушки рано выходили замуж, и я почему-то была уверена, что в двадцать два года уже точно должна стать замужней дамой. Так, кстати, и получилось.
Вечер у Окуджав прошел очень хорошо. Я подарила книжку Юрия Павловича, передала письмо от него; сели чай пить. Втроем. Дожидались Булата Шалвовича с концерта.
Ольга была удивительно хороша, совершено не постарела: волосы светло-русые, голова вся в заколочках и гребешках, глаза оживленные, сильно подкрашены. На ней милое платьице в рюшах, длинные серьги из старинного серебра, по-моему, грузинского происхождения.
Вскоре пришел «взрослый» Булат. Пожал мне руку, сказал, что очень рад видеть. «А я думал, вы кино по видео смотрите», — сказал нам Б. Ш. Видеомагнитофон тогда был только у избранных. Семейство Окуджав, конечно, к ним принадлежало (что было полностью справедливо).
«Зачем нам кино? Мы смотрим на Сашу. Такая красавица стала», — выдала вдруг вслух Ольга Владимировна. Булька в ответ одобрительно засмеялся. И только. Он ничем не выдал нашей тайны, а она состояла в том, что мы с ним давно встречаемся.
Взрослый Булат пил чай и всем интересовался. Чем занимается мама? Нет ли затруднений? Как Юрий Казаков? Помогли ли ему в госпитале? Они диабет, наверное, лечат. В какой институт я собираюсь поступать? Рассказала коротко о своем желании стать переводчиком с финно-угорских языков. В 1983 году именно эти языки открывали свою кафедру в Литературном институте.
«Мы живем очень уединено. Булат Шалвович на даче в Переделкино, только раз в неделю приезжает в Москву за продуктами. Мы живем с Булей и Тяпой. Буля готовится поступать в Мерзляковское училище при Консерватории. Его аранжировки — очень современны и необычны; я думаю, что из него вырастет гениальный композитор, — с надеждой произнесла О. В., но он будет подписывать свою музыку как Антон, а не как Булат…» «Потому что два Булата Окуджавы для музыкального мира — это слишком много!» — подхватил мысль матери Булька,
Кажется, он впервые за вечер подал свой голос.
…Принимали меня на просторной кухне в красных тонах. Под красным же абажуром. Запомнилось, что на абажуре висел нежнейший букетик сухих роз. Во всем чувствовалась рука Оли. Со вкусом, но без роскоши. Накормили бутербродами с вкусным сыром, финской салями, и я впервые в жизни попробовала варенье из фейхоа. Вкусное и необычное.
Вспоминали наше с Булькой детство, помолвку, разные дома творчества, куда родители нас вывозили на каникулы, общих знакомых.
Было тепло и весело.
Вдруг я взглянула на часы. Надо же. Уже половина двенадцатого. Срочно домой! Хорошо, что папа в командировке, а мама все знает о моей давнишней любви к Буле и о том, что именно сейчас я в гостях у Окуджав, и для нее это свято.
Я стала прощаться. «Булат Шалвович и Буля отвезут тебя домой! — тоном, не терпящим возражений, заявила Ольга Владимировна.
«Да-да, конечно!» — в унисон ответили оба.
«Буля, запиши Сашин телефон. Мы позвоним. Буля принадлежит музыке, никуда не ходит, но вам с ним наверняка всегда интересно пообщаться, ведь вы дружите с детства», — заключила Ольга Владимировна.
Мы обнялись с Ольгой, и втроем, нет, даже вчетвером, то есть с милой Тяпой, спустились к машине Булата Шалвовича.
Взрослый Булат сел за руль, рядом пристроилась Тяпа, а мы с Булькой сели на заднее сиденье автомобиля. Ехали по Садовому кольцу, через Таганку. Довезли до самого подъезда. Булат Шалвович несколько раз сказал, что ему очень приятно меня отвезти именно до самого дома. Уже у подъезда Булька положил свою ладонь на мою и несколько раз красноречиво и благодарно, как мне тогда показалось, сжал ее.
Удивительно, но именно в тот вечер, когда я побывала в гостях у Окуджав, друг маминой юности и ее студенческая любовь Юрий Казаков внезапно скончался в военном госпитале города Красногорска.
Мамино чуткое сердце ее не обмануло: Юрий Павлович действительно попрощался с мамой словами той самой песни в исполнении несравненной Анны Герман — «Мы — вечная нежность друг друга».
На дворе 2024 год. Недавно мы отметили 100-летие Булата Шалвовича Окуджавы — пацифиста, который хоть и воевал, но всегда писал об ужасе и ненормальности войны.
Вдова Булата Шалвовича, энергичная и по-прежнему красивая Ольга Владимировна, много лет руководит музеем своего супруга в Переделкино, где он жил последние годы.
Сын Булата Шалвовича мой друг Буля восемь лет назад вместе с семьей покинул Россию и уехал на родину предков в Грузию. Хоть он и женился в сорок семь лет, но все успел, слава богу, у него красивые и удачные сын и дочь.
Юрий Павлович Казаков стал очень востребован, хотя покинул этот мир сорок два года назад. По его рассказам ставят пьесы и спектакли, его книги переиздают и раскупают.
Моя мама в прошлом году отошла к Господу.
Верю, что души поэтов бессмертны и они общаются в других мирах, более совершенных, чем этот наш… грешный… Где снова рвутся бомбы и снаряды, где люди угрожают друг другу, забыв о любви и самых что ни на есть человеческих чувствах.
Мир переболеет. Должен переболеть. Так уже бывало в истории.
А эхо любви? Нежность, вечная нежность друг к другу — она проходит сквозь бури и уходит в бесконечность, ибо Бог есть любовь, и Он — вне времени.
[1] Так назвал его в своих стихах его современник и друг Евгений Евтушенко.
