Бреус орал, как потерпевший.
— Ну вот куда ты, вот куда?
Он старательно крошил мыло, наводил пену. Весь такой правильный, как-никак дневальный, да еще накануне праздника. Комроты обещал, что будет им настоящий президент, заслужили вроде.
Одни возились с прожектором, вторые натягивали простыню. В каптерке стоял телевизор, но в каптерку нельзя даже в Новый год.
— Это вам не это, — сказал сержант Горбенко, — чего тут встали?
Разошлись по команде, рассыпались в горох и опять заступили на службу.
Рядовой Ципруш и рядовой Манвелян тащили елку, три метра над уровнем взлетки. Иголки уверенно сыпались, а сдача наряда катилась в дребеня.
— Это еще откуда? Да вы вообще, что ли? — завывал уставший Бреус. — Я вам тут чего?
Манвелян виновато пожался, Ципруш махнул рукой, и только сержант Горбенко вступился.
— Шаг пореще! Я тебе иголки эти в жопу напихаю.
Бреус довольно рассмеялся, но сержант крикнул: «Хули лыбишься», и жизнь пошла прежним солдатским строем.
Служили второй месяц. Еще помнили запах гражданки, но уже свыклись с армейским «есть, так точно, никак нет». Каждый день — последний. Рота, подъем — рота, отбой; завтра будет завтра. Но сегодня все было иначе. Ждали вечера, как приказа.
— Говорят, не будет отбоя.
— Кто говорит?
— И подъема завтра не будет. Спи не хочу.
Опять крутились возле каптерки. Там в шкафах — все и сразу, невозможное и живое. В двадцатых числах пришло первое довольствие. С разрешения комроты затарились.
— Шире шаг, — громыхнул Горбенко и на зависть жадно зашелестел оберткой.
«С орехами», — подумал Ципруш.
«Птичье молоко», — представил Манвелян.
День сгущался вечером. Блестел центральный проход, звенели золотом гирлянды. По распорядку отправились на ужин. Опять давали рыбу хек, никто не притронулся. Еще три часа. Ну ладно, четыре. С низкого кубанского неба валил скромный дождевой снег.
Капитан Калмыков торопился домой и вот уже шаркал по черному асфальту, чтобы ворваться и разорваться, выпить и закусить и обнять жену, конечно. А потом сказать — как есть, так и сказать. Все равно придется.
Десятой ротой он командовал третий год и каждый раз в новогоднюю ночь оставался на дежурстве: холостой и добрый. Но теперь женился, забылся, и армейская располага заслуженно сменилась простым семейным бытом.
Стол он разобрал еще утром. Прямо с порога услышал и запах горбуши, и лимонного сока, и жареных мясных чего-то там. Жена потянулась, он расплылся, и никакого праздника не нужно — вот оно, счастье, без повода и причин.
— Ты сегодня вовремя, — усмехнулась, а Калмыков уже доставал бокалы.
Шампанское рано, а водочки чуть-чуть можно. Согреться, разогреться, заговорить. Бахнул соточку, и сразу еще. Хорошо-то как стало, господи.
Салатики, рулеты, маринованные огурцы — все как любит, лишь бы знал. Ходила туда и сюда, еще в халате, вся в мыле, без прически, но все равно — боже мой. Тоже молчала. Расскажет сразу после — будет рад, хотели же, планировали. Она трогала живот, и улыбалась, и думала: мальчик или девочка — да без разницы, лишь бы (на выдохе) — ага.
За окном стреляли. Цветное крошево вперемешку с темнотой, и звезды — большие и глазастые — смотрели на эту красоту.
Приготовилась и вышла: платье в пол — новое. Брошку нацепила и сережки — дарил и одаривал. Калмыков не охнул, сдержался, но расцвел и обнял ее крепко и легко одновременно, как может только любящий муж.
— Ты давай-давай, — кивала, — ешь, чего смотришь.
Он ел и выпивал, она тоже: фрукты и овощи, картошечки немного, с вином временила — может быть, сам догадается.
Вдвоем хорошо, и дома — тоже. На пятой рюмке развезло. Краснющий, он откинулся на спинку дивана и запыхтел. В глазах мишура, огни и песни. До курантов — целая вечность, а он — готов. Если пьяный, значит, не считается, как ни крути. Сел ближе, руку на талию, все дела. Лучше сейчас, чем потом: ожидание — хуже смерти.
— Такое дело, — сказал, — ты только не ругайся.
Калмыков посмотрел на нее. Кажется, все поняла. Жену офицера не проведешь.
— Только не говори, что опять, — и впрямь поняла.
— Да-да, — задакал, — это последний раз, но сейчас прямо нужно, больше некому. На месяц всего или на два — как пойдет. Но я постараюсь. Ну, нормально же все, правда?
Встала и ушла, закрылась в комнате. Очередную командировку она могла, конечно, вынести, но чтобы так скоро — только с одной справилась, а теперь другая. А если там чего, а у нее ребенок, и вообще, разве можно так.
Он стоял возле двери и слушал. Приоткрыл: сказала — уходи. Вернулся в кухню, налил коньяка, лимон брызнул.
Приближался Новый год, а ничего не менялось. Никакого праздника, вечный нескончаемый долг.
Минут за сорок до — накинул бушлат, поправил шапку, и мокрый снег расцеловал его грубое капитанское лицо.
— Отставить радость, — рычал сержант Горбенко, — рано, ра-но!
По слогам и в точку.
— Ну одну конфеточку, ну, товарищ сержант.
На центральном проходе выставили столы. Ленкомната опустела, в каптерке больше ничего. Каждому по два, сержантам — четыре. Бутылки с газировкой в стройном ряду, сладости в пластиковых тарелках.
— Бреусу не наливать, — хохотали солдаты.
Ждали и дождаться не могли. Горбенко обозначил: как появится — сразу сядем, а то сожрете все, как и не было. Президент не появлялся, хоть луч прожектора широко светил на белой стираной простыне.
Зато Калмыков появился.
— Здравия желаю, товарищ капитан! — протаранил дежурный по роте.
Товарищ капитан дернул головой. Горбенко подорвался и проследовал за ним в служебный кабинет.
Солдаты шептались и не решались. Мандарины смотрели на них спело и сочно. Команды не было, никого не было.
— Может, по одному хотя бы? — предложил Манвелян.
— Да хрен знает, — размышлял Ципруш.
Молчали, думали, боялись.
Сержант Горбенко, матерясь неслышно, вышел на взлетку и прогремел, как в последний раз:
— Десятая рота! Построение на центральном проходе! Форма одежды — четыре. Рядовой Бреус, открыть оружейную комнату. Учебная тревога — нападение на штаб!
Вместо жестяных кружек зазвенели приклады, и тяжелый топот заглушил сторонний шум.
На белом-белом экране появился президент. Он что-то говорил, но никто его не слышал.
