(Маленькая повесть)
1.
Коля Коган был простым русским парнем, даже больше того — был он по рождению самым что ни на есть деревенским пацаном. И фамилия у него была когда-то другая — Семенов, и жил он в очень глухой деревне с названием Дуброва. Только ведь беда ходит сама по себе, места для безобразий своих выбирает странные и негаданные. Коле было шесть лет, когда его маму с папой порубил топором по пьяному делу, а точнее, уже в безумии белой горячки, их же односельчанин, с соседнего порядка, мужичонка запойный и беспутный. Так уж случилось.
Коля в момент случая того страшного был на речке: с друзьями своими, мальчишками деревенскими, окуньков ловил. А когда вернулся он домой, в избу его даже не пустили. Мужики с бабами молча стояли у крыльца, два милиционера копошились в дому, а женщина, тоже в форме, что-то писала, сидя в милицейском газике. Сосед-убийца, весь взлохмаченный, в крови и с кровоподтеком под глазом, сидел связанный у забора, в зарослях лопухов, изредка вскрикивая и постоянно вполголоса бормоча: «Это же марсиане! Вы все видели, что это марсиане? Они прилетели!»
Судьба Колина решилась в тот день сурово и очень радикально: женщина в милицейской форме, прихватив с собой какую-то дальнюю родственницу Коли из их же деревни, про которую он до того и слыхом не слыхивал, отвезла его в район. Там на комиссии в райотделе родственница подписала бумаги и отправилась восвояси домой, а Коля был определен в детский дом с рекомендациями для наблюдения у врача-психиатра: мол, у детей после таких трагедий тоже срывы бывают.
Детский дом для сирот располагался в райцентре, в старом здании бывшей школы: новую школу построили, а старую на слом определили. Только долго больно собирались ломать — так и приспособили его пока что под детский дом, как бы временно. Как же часто постоянным становится у нас то, что планировалось как временное!
Бедно, голодно и холодно жил этот дом: зимой печки дровами топили, а за ночь все тепло сквозь щели выдувалось напрочь. Кушали хуже некуда — лучше и не вспоминать. Да и то, что детдом в райцентре находился, — одни только слова: сразу же за грядками огородными, с которых детдом в основном и кормился, начинался настоящий лес, который тянется до самого Полярного круга.
Коля мальчиком был крепким, как орех, коренастым, курносым, веснушчатым и белобрысым. И с этого момента и до некоторых пор я буду его иногда называть просто Колькой. С пацанами детдомовскими подружился он быстро, только есть хотелось все равно и все время. Дружи — не дружи, а жрать хочется! Хоть побираться иди! Или воровать! Только старшие мальчишки ему сразу сказали, что воровать надо уметь и этому делу надо сначала научиться. Учиться надо много лет, как в школе. И прибавляли, что только все равно «сядешь». А вот куда «сядешь», Колька пока что не понимал. И зачем учиться, если все равно «сидеть», или обученные «сидят» в других местах, или по-другому — это Колька тоже не понимал.
Зиму кое-как Колька перезимовал, а летом полегче стало. Перевезли ребят как бы на летний отдых в лагерь — не в пионерский, конечно, но тоже неплохо. Теперь каждый день — рыбалка, раки, грибы, ягоды. Раки ползали по дну двух ручьев, которые впадали в Керженец. Мальчишки по ночам с фонариком-жучком, который жужжал и работал без батарейки (надо только нажимать на рукоятку), бродили по дну ручья босиком и светили, выискивая добычу. Изумленные раки растерянно останавливались, топорщили клешни, и вытаращенные глаза их горели из-под воды огоньками. Керженец буквально кишел рыбой, и надо было только не лениться. Каждый день мальчишки, отсидев два-три часа с удочками, пекли окуней, красноперок и небольших подъязков в золе или жарили на костре, насадив рыбу на прутики. Даже банка с крупной солью была у них припрятана для таких кулинарных занятий в дупле огромного дуба, нависшего над рекой.
Колька рыболовом был удачливым, он сам знал про то, а поэтому частенько один отправлялся на индивидуальную рыбную охоту: точка у него была своя секретная и уловистая. Пробираться к ней надо было через коряги и стволы старых сосен, упавшие и полузатопленные, — зато там, дальше по берегу, был небольшой голый язычок с золотым песочком, и течение Керженца шло тут в обратную сторону, образуя суводь, а это очень нравится рыбе.
Как-то раз, продравшись сквозь бурелом к своему заветному и уловистому месту, Коля встретил на нем незнакомца. Точнее, он узнал мужчину, который последние два дня жил с ними на базе. Но кто он такой, как его зовут и зачем приехал, было всем ребятам непонятно. Хотя и заведующий, и все воспитатели обращались с незнакомцем не только приветливо, но и предупредительно — это было неспроста.
Мужчина стоял с удочкой, с удочкой отличной: пластиковое удилище, специальная катушка. У Коли и у всех других пацанов удилища были из ивового или березового хлыста, поплавок — из пробки или пенопласта, а тут все по-взрослому. В ведерке, что стояло рядом с мужчиной, уже кто-то плескался.
— Привет, Николай, — обратился к мальчику незнакомец, — я вот сюда пришел, чтобы с тобой поболтать.
— Зачем? — спросил Колька неожиданно для себя, даже чуть-чуть струхнув, и встал на месте.
— Не волнуйся ты! Меня зовут Адам Маркович, фамилия моя Коган, и я хотел с тобой поближе познакомиться. Не против?
— А зачем? — еще раз спросил Колька, уже успокоившись. Дядька вроде был ничего. У Кольки даже мелькнула мысль… Но он ее не успел сформулировать в голове.
— Видишь ли, я живу тут у вас в лагере уже три дня, присматриваюсь. Про тебя я все почти узнал и про твою беду тоже. Знаю, как вы тут в детском доме неважно, мягко сказать, живете. Как ты смотришь, если я тебя усыновлю?
— Мы все здесь этого хотим. Только плохо у нас это получается. А почему я?
— Даже не знаю. Так сложилось, что про тебя мне близкие друзья рассказали, которые в вашей деревне жили в прошлом году на даче, когда эта твоя беда приключилась. Если хочешь, то я тебе про себя прямо сейчас немножко расскажу, а ты посоветуешься с воспитателем, с директором, с ребятами.
— Надо думать, — вполне серьезно ответил мальчик и стал снаряжать свою удочку.
Вообще дети очень быстро взрослеют, оказываясь в сложных жизненных ситуациях. А так как положение Коли было, скорее, не ситуацией, а уже стабильным состоянием, то у него и реакция на окружающие события, и анализ существующих обстоятельств были сверх меры обострены и четко направлены на сохранение личных позиций. Дети, в детстве лишившиеся этой естественной, природой предназначенной стены за спиной, называемой родительской опекой, очень быстро вырабатывают в себе шестое чувство, сродни интуиции, которое помогает им определять «своих», то есть друзей, и отделять их от «чужих», к которым надо относиться с осторожностью. Незнакомец со смешным именем Адам Маркович был, судя по всему, «свой».
Погода была замечательная, время далеко за полдень, но солнце еще висело над лесом, комары и мошка куда-то пропали, только три слепня кружились вокруг, чего-то искали. Откуда-то подошла стайка небольших язей, и рыбаки натаскали их изрядно где-то за час.
— Куда нам столько? Мы и не зажарим столько. Куда их девать?
— Коля, а как ты смотришь на то, чтобы немного перекусить? Я тут захватил с собой пару бутербродов. А язей мы на кухню отнесем, ты не против?
— Я не против, — ответил Колька, решив, что хитрить и лебезить пока что не стоит, а от поддакивания хуже не будет.
У Адама Марковича оказались в пакете четыре яйца, два огурца и два бутерброда с краковской колбасой.
— Только вот попить ничего не захватил. Правда, захватил пластмассовый стаканчик — мы с тобой из Керженца водички попьем, вода в нем хрустальная и наверняка целебная. Скотины здесь нет никакой на сто верст, а если и пописал в Керженец медведь или лось, то мы стерпим такое! Согласен?
— Конечно, согласен, — промычал Колька, навертывая бутерброд.
— На, мой бутерброд тоже ешь — тебе расти надо, — сказал новый Колькин знакомый, видя, с какой жадностью мальчик работает челюстями. — Ты ведь в этом году в школу пойдешь?
— Да, пойду, — снова промычал Колька.
— Так вот, в городе в школу пойдешь, если все решишь сегодня положительно. Про себя я тебе тоже сегодня все расскажу, а появятся вопросы — спросишь. Мне сорок пять лет, я военнослужащий, подполковник медицинской службы, врач я, и работаю в госпитале, лечу военных. Был я женат, и сын у меня есть. Только жена у меня латышка, и, когда СССР развалился, она с сыном уехала в Латвию. А потом мы развелись, она приезжала, но сына мне не привезла, квартиру разделили, и так я остался один. Вот и все. Спрашивай, если что непонятно.
— Да все понятно, я еще, может, потом кое о чем и спрошу. Только подумать все равно надо. И еще — Адам Маркович, у меня есть условие: за дурака меня никогда не считайте.
— Хорошо, не буду. А тогда у меня тоже будет условие.
— Какое?
— Я понимаю, что родительская фамилия — дело святое и беречь ее надо. Только если ты согласишься на мое усыновление, то твоя фамилия будет Коган. Ты будешь моим сыном Колей Коганом, а звать меня можешь как захочешь, Адамом, папкой, отцом.
— Зачем? Как только бумаги подпишете, я вас на «ты» буду звать и батей.
2.
На следующий день Колька на «жигулях» уезжал в город с новым отцом. Оказывается, все документы у Адама Марковича были уже заранее заготовлены, и формальности в виде подписей заняли тридцать минут. А еще Адам Маркович привез откуда-то всяких вкусных продуктов и фруктов и устроил для ребят прощальный обед, на котором все поздравляли Кольку, дарили ему какие-то безделушки и делали всяческие добрые пожелания. И видел Колька в грустных глазах своих бывших товарищей, как они ему завидуют. Некоторые завидовали прямо до злобы — даже обняться на прощание не подошли.
Двухкомнатная небольшая квартирка нового Колькиного отца находилась в центре города, в длинном девятиэтажном доме, который все называли китайской стеной. Комната поменьше переходила в полное распоряжение Кольки, большая становилась кабинетом Адама Марковича, а столовая и гостиная переносились в кухню, которая при соответствующих перестановках стала очень даже уютной.
Ни при живых родителях, ни в детском доме Колька не был избалован изобилием предметов быта, личных вещей, продуктов и просто человеческого внимания, никогда у него никто не спрашивал: «А ты хочешь?»
Он внезапно попал в новый мир, в котором следует интересоваться чужим мнением, потому что многое зависит от поступков и планов окружающих тебя людей. Если раньше он, как дикий зверек, был инстинктивно внимателен и осторожен из-за страха столкнуться с каким-то незнакомым явлением, то теперь эта практически врожденная внимательность помогала ему очень быстро усваивать новые для него правила жизни и законы общения.
Для начала батька, Адам Маркович в смысле, познакомил Кольку со своими самыми близкими родственниками. Это были две его тетки, Дора Моисеевна и Софья Моисеевна, обе старые-престарые уродливые старухи. Они пришли в гости, посмотрели на Кольку как на что-то ненужное и уселись за стол, но от чая отказались сразу. Зато Адам Маркович зачем-то надел на себя парадный свой китель с орденами и медалями.
— Ты, Адамчик, что это — совсем из ума выжил? — спросила у батьки одна из них.
— Да нет — просто я решил, что кровь Коганов пора освежать, а то совсем закисла, — отвечал Адам Маркович.
— Ты, Коля, понимаешь на идиш? — спросила у Кольки другая старуха.
— Чего? — переспросил Колька.
— Да ничего, — ответила та.
— Выращу я вам всем на зависть хорошего сына Николая Адамовича Когана, — с пафосом произнес батька.
— Так у тебя же есть уже сын, — это снова проквакала первая старуха.
— То — не сын мне, да и меня он не признает, да фамилия у него теперь Гринбергис. Ждет там у себя, наверное, в своей гнилой Прибалтике, чтобы я помер поскорее, чтобы в наследство вступить. Так я все Николаю и завещаю. Это вы все сосватали мне когда-то эту свою шлюху. Так, что ли, на идиш нашем называется гулящая женщина. Я после нее даже на красном солнышке не женюсь. На всю жизнь меня от баб отвадили.
Ничего не понял тогда Колька. Понял, что отругали старухи Адама Марковича за что-то для них принципиальное, но такое, на что Адам Маркович только улыбнулся. Посидели старухи десять минут, еще раз от чаю отказались и ушли. Правда, предупредили, чтобы Адам Маркович не радовался и на чай они еще придут. Батька снял китель, почесал голову, на которой уже начала просвечивать плешина, и сказал:
— Знаешь что, Николай, давай в кафе пойдем и мороженого поедим от души.
На другой день приходили друзья, пара муж и жена, те самые, которые Кольку в деревне и приметили после беды и Адаму Марковичу про него поведали. Мальчик их узнал даже. Друзья с батькой выпили маленькую бутылочку коньяку, а уходя, потрепали Кольку по голове со словами: «Обживайся, старик! Еще увидимся!»
Потом батька выбрал день и провел для Кольки экскурсию по городу: сводил его в Кремль, провел по Откосу и прокатил на большом красивом катере по Волге. Катер они почему-то называли яхтой, а хозяин этой яхты, тоже батькин друг, так же потрепал Кольку по голове и сказал: «Обживайся, старик! Мы с тобой еще покатаемся!»
Остаток лета промелькнул в обустройстве жилья и подготовке к школе. Школа была совсем недалеко, в десяти минутах ходьбы, только через улицу перейти, и Колька сразу заявил, что сможет ходить в школу один, без провожатых. Когда, еще до начала занятий, в августе, батя привел Кольку в школу знакомиться с классом и с учительницей, которая с первого класса будет вести Кольку, то Татьяна Васильевна, так ее звали, заявила, что в школу в первый класс положено ходить с сопровождающим.
— Это с охраной, что ли? — спросил Колька.
— Если хотите, то да, с охраной, — ответила Татьяна Васильевна.
Она сразу же понравилась Кольке, он даже не мог объяснить себе — почему? На маму вроде бы училка была совсем не похожа: ни голосом, ни манерами, ни лицом, ни фигурой. Наоборот: она была низенькая, полненькая, с тонким, плачущим голоском и хромая, с палочкой ходила и по возрасту — пятьдесят.
Кольку Татьяна Васильевна с первых дней тоже приметила и тоже вроде как полюбила.
— Вы мой последний выпуск, — говорила она ребятам в коридоре после занятий, — вы моя лебединая песня. — А ты, мой гадкий утенок, должен вырасти в большого прекрасного лебедя, — шептала она на ухо Кольке, когда они оставались один на один, и теребила при этом ему волосы.
«Наверное, она так всем говорит!» — думал про себя Колька, но молчал.
А у Адама Марковича своего он спросил:
— А чего Татьяна Васильевна с палочкой ходит? Почему она хромает?
— Мне говорили, что давным-давно, еще в молодости, она ступню потеряла, у нее протез там специальный. Может, потому и замуж не вышла — таких, как Татьяна Васильевна, старыми девами зовут, она одна живет. Так что с палочкой она ходила и всю жизнь ходить будет.
— До самой смерти?
— Нет, так не говорят! Надо говорить — всю жизнь! Живет Татьяна Васильевна рядом с нами, в соседнем точечном доме, что напротив, прямо над стадионом. Потому с ней, если что, будешь ходить и в школу, и из школы.
Так и получилось: уже через месяц Колька частенько возвращался домой с Татьяной Васильевной — батька, видимо, деликатно как-то ее о том попросил, а она не отказала. Заходил Колька теперь после школы в гости к своей училке, пил у нее чай с пряниками и зефиром, делал у нее уроки. Мог он иногда, портфель у нее запросто бросив, побежать играть с ребятами на стадион или во двор. Правда, раз, а то и два раза в месяц Адам Маркович передавал с Колькой для Татьяны Васильевны какой-нибудь небольшой презент: батон финского сервелата, пачку хорошего чая в железной коробке или баночку красной икры. Учительница не отказывалась, благодарила — время было непростое, голодное.
Видимо, последнее, до конца не израсходованное, школьное, учительское тепло Татьяны Васильевны целиком досталось Кольке. Ему же еще и все женское, домашнее или материнское внимание, тоже не израсходованное, но каким-то образом в училке сбереженное досталось. А оно-то и было нужно Кольке в это время, это материнское, которого он так и недобрал положенным и честным образом. Часто трепля рукой Кольке вихры на голове, училка шептала: «Сынок ты мой!», а он думал про себя «мама», но вслух проговорить стеснялся.
Моментально рассудочно оценить невозможно чуткость и заботу, которую тебе оказал человек; и только спустя годы, вспомнив имя или увидев старую фотографию, тебя может внезапно настигнуть волна тепла, и ты понимаешь, что был недостаточно внимателен к этому человеку, недостаточно отзывчив. Хотя оценивать размер благодарности за оказанное внимание дело и неблагодарное, и неблагородное.
После выпуска своего последнего класса начальной школы, в котором отучился Колька, Татьяну Васильевну провожали на пенсию. В школе событие отмечали торжественно: кроме будущих пятиклашек, пришли бывшие ученики Татьяны Васильевны прошлых лет, совсем уже взрослые. Цветы, цветы, цветы. На память она захотела сфотографироваться с Колькой и с каким-то совсем взрослым мужиком лет сорока из ее первого выпуска.
Обняв своих любимчиков, она спросила у Кольки на ухо:
— Ну, ты придешь ко мне сегодня чай пить?
— Конечно, — прошептал Колька.
Летом батька повез Кольку в Питер: ходили под парусом в залив, смотрели фонтаны Петергофа, гуляли по набережным.
Вообще Адам Маркович очень большое внимание уделял просветительскому туризму и как-то умудрялся он жизнь свою семейную в материальном плане построить так, что в тринадцать лет он повез Кольку в Грецию, а в пятнадцать — в Венецию. Но Колька, хоть и был мальчиком исполнительным, не собирался запоминать имена и фамилии венецианских дожей, и Зевса от Марса и от Юпитера он также отличить не мог. Мало того, все эти поездки он считал какой-то обязаловкой и даже не считал нужным хвастаться ими в школе.
А Адам Маркович, как ни бился, ничем не мог его увлечь: ни спортом нормальным, настоящим, а не просто в футбол с пацанами, ни музыкой — предлагал гитару купить и учителя нанять, да и мастерить что-то руками самостоятельно, чем особенно любят заниматься некоторые мальчишки в его возрасте, Кольку не тянуло. Было в этом какое-то не просто безразличие, а упрямство. Правда, ходил Колька какое-то время в тренажерный зал и тягал там штангу, но это спортом назвать нельзя.
Сам Адам Маркович вскоре был отправлен в отставку с полноценной уже полковничьей пенсией, которая, при всей ее видимой солидности, вряд ли могла нормально обеспечить в материальном плане жизнь двух здоровых взрослых мужчин.
При довольно расхожем мнении, что военные хирурги плохие специалисты, Адам Маркович Коган пользовался заслуженным авторитетом в своей медицинской среде. Хорошо работающие руками хирурги, умеющие к тому же, по каким-то мелким деталям внешнего вида пациента, ставить правильный предварительный диагноз, а таковым и являлся Адам Коган, редко в природе встречаются, и такие врачи всегда нарасхват. Так Адам Маркович Коган был очень скоро приглашен в только что созданную службу медицины катастроф. Показателем уважительного отношения к нему со стороны руководства стал автомобиль уазик, раскрашенный в служебные цвета МЧС и стоящий теперь всегда во дворе под окнами квартиры. Вызовы на происшествия могли случиться в любую минуту дня и ночи.
Приезжал с таких вызовов батька всегда угрюмый и серьезный. Разглядывать обезображенные головешки трупов, вытащенных из пожаров, и помогать вырезать болгарками из искореженных в автомобильных авариях машин останки неудачников-автолюбителей — работа не из приятных. Правду сказать, и любая другая работа врача, распознавать болячки и общаться с неполноценностью человеческой, если вдуматься, — не подарок, хотя благородна.
Шли год за годом.
Колька в школе учился с тройки на четверку, и скорее хорошо, чем просто неплохо, но без энтузиазма. Правда, было в нем что-то такое и надежное, и загадочное, и многообещающее, что Вовка Филиппов, кончавший школу с медалью и первым номером, вполне серьезно предложил как-то раз Кольке:
— Давай с тобой поступать в МГИМО — на одной койке спать будем.
— Нет, — ответил Колька, — меня в МГИМО с моей фамилией не примут.
— Нам с тобой там фамилии поменяют.
— Нет, я не могу свою фамилию менять — я обещал.
А Лида Хвостикова, первая красавица школы и медалистка-отличница, которая каждый раз после пятерки каждому учителю говорила «спасибо», прямо на выпускном вечере громко и прилюдно, обращаясь к Кольке, провокационно заявила:
— А вот ты, Коган, если замуж меня позовешь, я пойду!
— Нет, — отвечал Колька, — не позову — я в армию пойду! Может, потом как-нибудь.
К Татьяне Васильевне шли всем классом с шампанским и цветами. Татьяна Васильевна заметно сдала и стала похожа на настоящую пенсионерку. Она накинула на себя какую-то застиранную, старушечью выцветшую кофточку и вышла с палочкой своей на улицу, чтобы сфотографироваться с ребятами. Смеялись, мечтали и прощались, обещали друг другу несбыточное и понимали уже по-взрослому, что настающую путевку в жизнь им дала вот эта их первая учительница Татьяна Васильевна, ей они обязаны даже тем, что вот у нее они сейчас все вместе собрались.
Дома Адам Маркович обнял Кольку за плечи и, глядя ему в глаза, очень серьезно произнес:
— Я думаю, Коля, что мы с тобой должны съездить в твою родную деревню Дуброву и навестить могилку твоих. Как ты?
— Я готов, — ответил Колька.
Ехали на служебном уазике. Дорога была хорошей, асфальтированной до самой деревни, до площадки, которая служила местом остановки местных автобусов. Здесь же, на этой площадке, располагался и продовольственный магазинчик, или, скорее, ларек, в котором продавали хлеб, сигареты, пряники и водку.
Колька немного растерялся: ведь он не помнил даже, где стоял его бывший дом, на какой улице. Однако Адам Маркович уверенно зашел в магазин и через десять минут вышел улыбающийся:
— Поехали. Вот по этому центральному порядку сто метров, налево дом-пятистенок с желтыми наличниками. Сейчас все найдем.
И дом нашелся, хотя Колька его не узнал. И сосед старик, дядя Саня, который всю ту печальную историю с Колькой и его родителями хорошо помнил, нашелся. Он согласился проводить гостей на кладбище. Пока шли через проулок из деревни и потом по полю, дядя Саня всю дорогу болтал:
— Как же не помнить — чай, я их и закопал. А ты, Колька, что ли, меня не помнишь? Я же тебе как родной был.
— Нет, не помню, — отвечал Николай.
Кладбище находилось недалеко от деревни, враз за низиной, заросшей камышом и травой. Участок его был огорожен с непонятной целью пряслами из оструганных жердей, эдаким странным забором, начинавшимся на пустом месте и заканчивающимся ничем. Посередине этого куска ограды находился проход, точнее, покрытый высокой толстой слегой въезд на территорию без ворот. Могилки были и старые позабытые, и новые, но не много. Кладбище упиралось в настоящий еловый бор, поднимающийся на пригорок, туда и повел своих незваных гостей дядя Саня.
Ели, стоявшие на подъеме, были древние, росли редко, и замшелыми у них были не только стволы, но и нижние лапы, которые стелились прямо по земле. Поднявшись меж елок чуть-чуть в горку, дядя Саня остановился:
— А как же вы ничего с собой не взяли-то, чтобы помянуть?
— Взял я все, — отвечал Адам Маркович, — вот у меня тут. Бери.
Он протянул дяде Сане плоскую бутылочку из-под коньяку.
— Это что? — спросил дядя Саня. — Чем тут поминать-то?
— Это спирт медицинский, самый чистый и хороший. Дома разбавишь водичкой пополам и помянешь. А нам нельзя — нам еще за руль садиться.
— Разбавить-то мы сумеем, не дураки, а вот то, что вы не помянете родных, — плохо. Хотя если за руль. Вот тут я их и закопал, между этими двумя елками, в одну могилу обе колоды положил. Видишь, Коля, голубец резной, столбик с крышечкой — это я резал и ставил. Качнулся уже чуть-чуть. Там, внизу, на поле, лежат православные никониане под крестами, а твои родители, Коля, были старой веры, я знаю. А староверов мы вот тут, в лесу, ложим.
В военкомате с Колькой разговор произошел интересный и веселый.
— Ты где хочешь служить, Коган? — спросил игривым тоном у Кольки военком, непонятно каким образом в тот момент оказавшийся в приемном кабинете.
— В полковой контрразведке, — так же весело ответил Колька, поддерживая игру.
— Понятно. В стройбат пойдешь. Не забудь лопату с моторчиком из дома взять. Пусть тебе твой папаша купит, — так же весело ответил ему военком.
Проводов никаких официальных не устраивали, сходил только Колька к Татьяне Васильевне выпить чашку чаю, да с батькой вдвоем, уже поздно вечером посидели за столом, выпили по рюмке водки. Обещал Колька и ей, и ему писать регулярно.
И еще: обнимаясь перед расставанием, в прихожей училка шепнула Кольке на ухо:
— А ведь ты мне как сынок был. У меня ведь своих-то не было.
— А вы мне как мама, — отвечал ей Колька.
3.
То, что благодаря отцовским хлопотам Колька успел еще до службы получить водительские права, окончив курсы вождения при МЧС, сослужило ему добрую службу: очень скоро он стал персональным водителем у своего командира и из двух лет своей службы почти полтора года он прожил, катаясь на машине, как сыр в масле. Даже в отпуск домой за это время три раза умудрился съездить, командир отпускал: батька бодрился, Татьяна Васильевна старела. Часто писал он письма и батьке, и училке: за два года штук тридцать случилось. По телефону тоже звонил иногда. Служба пролетела незаметно.
Зато заметно было, как в армии Николай заматерел: и в плечах раздался, и глазки какие-то узенькие стали, и что-то мужикастое, коренастое, солидное появилось в нем, с виду даже неуклюжее. По возвращении домой Николай в первую очередь отправился к Татьяне Васильевне. Когда он бывал дома на побывках, он также к ней забегал. Но тогда он забегал, а теперь — отслужил. Подарок Николай для училки купил в торговом центре: платок пуховый теплый. Сидели долго, и чай пили, и вина какого-то училка в шкафу разыскала. В каком-то порыве Николай назвал ее мамой — училка взяла его руку, приложила к своей щеке и долго не отпускала
— Меня ведь, Коленька, впервые в жизни мамой-то называют.
Вечер провел с батей: говорили о будущем Николая, о перспективах работы в МЧС, о возможном поступлении Николая на вечернее отделение в строительный институт, о здоровье Татьяны Васильевны.
Как-то случайно заикнулся Николай о ее здоровье, и Адам Маркович внимательно посмотрел на него:
— А ты что — заметил?
— Что заметил?
— У Татьяны Васильевны серьезное заболевание. Я же у нее бывал в твое отсутствие.
— Какое заболевание?
— У нее опухоль головного мозга. У нее там, в голове, шишка нехорошая растет. Ее надо срочно удалять. У нас такие операции пока что не делают правильно, нет хороших специалистов, а главное, оборудования. А в Израиле делают очень хорошо, лазерной хирургией это называется, мои друзья делают, я уже звонил им и с ними разговаривал. Всю историю болезни, и анализы, и снимки я тоже им отправил. Татьяна Васильевна слепнуть начала, через год она зрение может потерять. У нее постоянные головокружения, два раза она уже падала, скоро она ходить не сможет. Операцию надо делать в сентябре — это крайний срок.
— Ну, так надо делать.
— Операция эта стоит почти пятьдесят тысяч долларов, это больше миллиона рублей.
— Не может быть! Это что же — как квартира, что ли?
— Да! И где взять деньги — никто не знает. Правда, Татьяна Васильевна пока что и сама не знает о своих проблемах.
— А что делать?
— Не знаю! Искать спонсора, брать кредит, подключать фонды какие-то благотворительные. Не знаю. У вас в классе никакой сынок миллионера не учился?
— Да нет! Надо, может, Вовку Филиппова подключить.
— У Филиппова отец не миллионер, а полковник ФСБ. Но поговорить с ним надо обязательно.
Уже на следующий день Николай встретился с Лидой Хвостиковой. Та прогуливалась в сквере с колясочкой — счастливая, красивая, улыбчивая. Коле Когану она призналась, что вот дочка у нее есть, а мужа по-прежнему нет, и потому она все так же готова выйти замуж за него. О проблемах Татьяны Васильевны она услышала впервые:
— Я завтра же позвоню в Москву Вовке Филиппову.
— А почему завтра, Лида?
— Да нет — конечно, сегодня. Он что-нибудь придумает. Существуют такие фонды помощи больным.
Дальше все складывалось, как рассчитывали друзья-одноклассники, только на выходе ничего не получалось: и фонд нашли, и зарегистрировались, и счет специальный открыли, и рекламу по телевидению дали, а в результате через месяц на счете было семьдесят пять тысяч рублей. Это — капля!
Хотя Адам Маркович ничего Николаю и не говорил, но тот и сам понимал, что сидеть на шее у отца негоже. А тут как раз во дворе встретил его бывший сослуживец из соседнего дома, который демобилизовался на год раньше Николая, и предложил ему подработать. Надо было в селе Воротынцево, что в ста километрах от города, на реставрируемой церкви поставить на куполе большущий вызолоченный крест.
— Я же знаю, Коля, что у тебя есть все разрешения и допуски строительные, какие только можно было получить в армии. У тебя есть удостоверение монтажника-высотника, или, как это называется, разрешение работать на высоте?
— Есть у меня все разрешения, удостоверения и справки, какие только бывают на свете, — отвечал Николай, — у меня такой классный командир был.
— Бери их тогда все, паспорт и едем в Воротынцево. Мы бы и сами поставили этот крест, но батюшка и бригадир реставраторов такие въедливые буквоеды — им нужен специалист. Вот я за тобой и приехал. Нам на троих заплатят пятнадцать тысяч. Пара дней — и пятерка у тебя в кармане. А если тебе там понравится, то и до конца останешься, это где-то на месяц. Платят там исправно и очень-очень прилично, потому что реставрацией этой занимается какой-то самый настоящий олигарх.
Николай не отказался. Он просто доложился отцу, Адаму Марковичу, а тот даже обрадовался:
— Надо же, тогда я прямо завтра тоже уеду на пару недель в санаторий-профилакторий — мне велят специалисты нервишки подлечить. Уазик служебный пусть стоит под окном, он на ответственном хранении на меня записан, я его пока сдавать не буду, ключи на подзеркальнике лежат. Если понадобится куда-то, на «жигуленке» поезжай — ему хоть и пятнадцать лет, но он еще неплохо бегает. Деньги в ящике стола на всякий случай. Если что — звони!
На другой день, к обеду, бывший сослуживец привез Николая в Воротынцево и представил бригадиру Сан Санычу. Бригадир был длинный, угловатый, несуразный, да еще и в очках. Он сидел в бытовке, маленьком чешском уютном домике, стоявшем рядом с храмом, и перебирал какие-то бумажки. А храм был просто огромный — собор! И название такое серьезное — храм Образа Спаса Нерукотворного.
— Сан Саныч, это Николай, монтажник-высотник, как я и обещал.
— Николай, у тебя удостоверение с собой?
— Да, — ответил Коля.
— Не просроченное?
— Нет.
— А паспорт?
— Тоже не просроченный.
— Тогда садись, диктуй, а я буду писать договор на оказание услуг. Сумму тебе сказали? Втроем поставите центральный крест — получишь пять тысяч.
— Так я еще и крест-то не видел.
— Давай сначала бумажки подпишем, а потом бытовку запрем и пойдем крест смотреть.
— Диктуй. Фамилия?
— Коган, — сказал Николай.
Сан Саныч поднял голову и с интересом посмотрел на Николая.
— Как-как? — переспросил он.
— Коган, — повторил Николай, — а что?
— Да ничего, фамилия у тебя какая-то.
— Какая такая — какая-то?
— Какая-то бабья. Ладно, давай дальше, а то мы тут никогда не закончим с этим крестом и с этим храмом.
Пришла женщина, молодая, лет тридцати — тридцати пяти, в платке, длинном темном сарафане. Она позвала обедать бригадира Сан Саныча: оказалось, что это — матушка Наталья, жена священника, который живет совсем рядом, через два дома. Была матушка вся ладная, плавная, улыбчивая, до дородности ей было еще далеко.
— А вы у нас новенький? — спросила она у Николая.
— Да, это наш монтажник-высотник, — отвечал за Николая бригадир.
— Тогда тоже пойдемте с нами обедать, — сказала матушка, — отец Сергий хочет с вами тоже познакомиться.
Батюшка выглядел совсем молодо и по-современному: полосатые домашние штаны от пижамы, рубашка-распашонка и войлочные тапочки, борода окладистая рыжая, которую он все время поглаживал.
За столом сидели вчетвером: батюшка с матушкой и Сан Саныч с Николаем. Собирали на стол, убирали и бегали на кухню постоянно две суетливые и заботливые, уж очень хозяйственные девчушки-поповны восьми и десяти лет. Два попенка играли во дворе около крыльца — они были еще совсем маленькие. На обед подали свекольник холодный и котлеты рыбные щучьи с гречкой, для закуски — огурчики малосольные и телятина холодная с хреном.
Отец Сергий встал за столом и перекрестился:
— Христе Боже, благослови пищу и питие рабам Твоим, ибо Ты свят, всегда, ныне, и присно, и во веки веков.
Водка у батюшки на столе стояла в хрустальном графинчике. Он налил три рюмки. Николай хотел было отказаться, но не посмел.
— Ну, что? Скоро конец — делу венец. Давайте выпьем, чтоб он сгнил.
Все чокнулись и выпили.
— А почему сгнил? — спросил Николай.
— А потому, что это самый важный и первый тост на Руси, когда что-то строится или уже построено. На новоселье — первая рюмка: «чтоб он сгнил». Потому что у нас на Руси много чего строилось и продолжает строиться из дерева, а пожары — это русская беда. Россия по-прежнему — деревянная страна. Так вот, чтобы храм наш не сгорел, а сгнил. Сгореть-то он вмиг может, а гнить лет триста будет.
Потрапезничав, все встали из-за стола.
— Пообщаешься с батюшкой, подходи — нам надо с тобой определяться, — кивнул Сан Саныч Николаю и ушел.
Николай с отцом Сергием вышли во двор и уселись на широкой лавке под старой липой, которая росла прямо во дворе у батюшки.
— А как же ты так Коганом-то стал, Николай, на Когана ты совсем не похож, — спросил, по-хитрому глядя на него, батюшка.
Николай вкратце рассказал ему свою историю без деталей.
— Да, чудны и неисповедимы пути и дела твои, Господи, — только и произнес батюшка. — А ты крещеный ли, Николай?
— Крещеный, только в старую веру. У меня родители староверы были. А в точности-то и не знаю я.
— А ты знаешь, что Коганы по-еврейски «священники»? Ну так вот — мы храм с тобой откроем, переосвятим все в нем и первым делом тебя окрестим. Но это мы еще с двадцаткой согласуем.
— А что такое двадцатка? — поинтересовался Николай.
— Ну, как же? Я ведь в храме не начальник и не хозяин — меня только пригласили, или назначили, или, точнее, владыка, митрополит наш, приказал здесь служить, а хозяева в храме прихожане, двадцатка и выборный председатель двадцатки — они решают, что и как делать, а я только советую. И то пока я тут служу. Хотелось бы задержаться — и храм добрый, и народ приветливый тут, община хорошая получится. Приход тут, должно быть, богатый будет. Я тебе, Коган, про храм вкратце расскажу. Построила его купчиха Рябинина, вдова. А сам Рябинин хлебом торговал, миллионщиком был. Когда он в мир иной отошел, вдова не знала, куда деньги-то девать, столько их ей досталась, и построила она этот собор, потому что сама родом из этих мест была. И архитекторов московских нашла, и строителей. Мало того, у такой же, как и она сама, вдовы миллионщицы московской, доброй знакомой своей, сумела она для собора своего выкупить редчайшей красоты и удивительнейшего письма икону, «Страшный суд» называется. Икона эта была работы известного мастера, царского иконописца, так школа живописная называлась, и про икону ту в журнале специальном писали, про красоту ее. Уж сколько вдова Рябинина заплатила — неизвестно, только про то и сто лет назад разговоры были. Мало того, икона эта еще и чудотворная была, к ней со всей России съезжали помолиться. А когда в 1938 году храм этот наш закрывали, то до разорения полного дело не дошло — старухи местные, прихожанки усердные, успели все образа из храма унести и надежно укрыть от властей безбожных. Считалось только, что образ тот «Страшный суд» пропал или погиб или спекулянтами за рубеж продан.
Да, только совсем недавно открылась радость нечаянная для верующих: спаслась икона та. Нашелся у нас здесь спонсор денежный, местный, из богатеньких, и решил он восстановить храм. Деньги на это немалые потребовались. И когда дело пошло, с места сдвинулось, та радость-то и случилась. Председатель нашей двадцатки, проще староста храма, привез образ тот на днях, чтобы поместить его в храме. Мы уже место для него подобрали. Где хранилась икона та семьдесят лет — не говорит. А тебе, Николай, я ее покажу сегодня. Вот ты посмотришь и удивишься, как можно такую красоту деньгами или долларами какими-то оценивать. Я знаю, что за нее миллионы давали. Заболтал я тебя. Вот работу завтра сделаете, и я тебе покажу красоту нашу. К нам со всей России снова будут ездить, чтобы помолиться. Тут пять дней назад приезжали уже двое из Москвы, тоже вашей древней нации, говорили, что из музея какого-то, просили показать да сфотографировать. Мы не дали. Ну, беги — заболтал я тебя.
— Спасибо, батюшка, за рассказ, и за обед матушке Наталье передай спасибо. — Николай встал и пожал сидящему отцу Сергию руку.
«Молодой мужик, сорока нет, а вальяжностью и снисходительностью наполнен, будто известно ему уже все на свете. И полнота в нем не по годам излишняя, какая-то болезненная», — думалось Николаю, когда он шел от дома батюшки к храму, а вдоль забора тяжелыми гроздьями нагло торчала пижма и скромно подмигивали пепельные бантики цикория.
Ночевал Николай в бытовке, чешском строительном домике для инструмента и материалов, стоявшем рядом с храмом.
4.
Зачем выдернули Николая из города в эту деревню, он так и не смог понять: на следующий день военный вертолет, который организовал всемогущий спонсор, восстанавливавший храм, установил огромный вызолоченный крест на вершину купола за пару часов и улетел домой. Наверное, эта поездка в село Воротынцево была просто самым настоящим провидением, какие в жизни все же случаются.
Опять обедали у батюшки, уже впятером: был за столом еще староста церкви Иван Ильич, который прилетел с вертолетом, да и остался тут дома. Иван Ильич был мужчиной очень неопределенного возраста: худенький, с реденькими волосиками и такой же реденькой бородкой, в пиджаке, из-под которого виднелась застегнутая на все пуговки белая рубашка в мелкий цветочек, и рукава той рубашки вылезали и закрывали почти половину кистей рук.
На обед был бульон куриный с пирожками и пюре гороховое с маслом растительным, вчерашние котлеты щучьи были в качестве холодной закуски, пили только квас. Говорили о делах хозяйственных, и Николай сидел попкой, но слушал. А потом пошли все вместе в храм — батюшка решил выполнить свое обещание Николаю и показать ему знаменитую икону, но чувствовалось, что ему и самому хочется еще раз ей полюбоваться, а заодно как бы и похвастаться.
Ключи от храма и от остальных подсобных помещений лежали в ящике стола, в бытовке. Все это выглядело очень просто и даже наивно.
Несмотря на величие и грандиозные размеры собора, пристрой трапезной был невелик, и туда не смогло убраться все имущество, которое с неделю назад привез староста Иван Ильич из мастерских Софрино: паникадило, бра, подсвечники, служебные книги, коврики, половики и еще не одна сотня всевозможных предметов, необходимых для полноценного функционирования храма. Часть новых, только что написанных образов из тех же софринских мастерских была складирована в центральной части храма.
Большой деревянный короб, специально построенный для старинной чудотворной иконы, стоял у стены. Он не производил впечатления своими размерами: так, метр с небольшим высотой и по ширине такой же. Сан Саныч гвоздодером и пассатижами вытащил гвозди из крышка ящика и снял ее. Потом освободил лицевую сторону иконы от байковой подстилки, укрывавшей ее.
И открылся перед Николаем образ «Страшного суда». Даже без освещения, при полумраке, а свет поступал только через открытые двери и зарешеченные маленькие окошечки, золотом загорелась икона и как бы сама осветила весь храм. По золотому полю плыли корабли, шли воины в поход, бегали зверушки, летали в голубом небе херувимы и серафимы — сотни фигур были выписаны на пространствах иконы с мастерством самым искусным. В пламени огненном мучились грешники, и черная смерть с косой была тут как тут, и черти безумствовали. А по полям были записаны тончайшим каллиграфическим почерком соответствующие тропари и акафисты, несущие самые строгие предупреждения и предписания. Рассматривать все эти чудеса палеографии и живописи надо было с лупой или мелкоскопом специальным не один день.
До Николая очень быстро дошло, что он видит настоящее большое произведение искусства, одно из тех, про которые складывают сказки и легенды ученые и искусствоведы, пытаясь познать и раскрыть чудесные секреты магии творчества великих мастеров. Он почувствовал, как волосы у него начинают топорщиться на руках, а мурашки бегать по спине.
— А что эта икона означает? — спросил он у батюшки.
— А ничего особенного, жизнь нашу грешную. Вот только изограф, писавший образ сей, был уж больно убедителен.
— Те купцы московские, которые приезжали на днях, говорили, что икона эта миллионы стоит и что продать ее очень легко даже, купцы найдутся, — заметил Сан Сныч.
— А откуда они узнали про икону? — спросил Николай.
— Не знаю! Откуда-то узнали! А вот зовут одного из них Саша Липкин, говорят, что у него в Москве пять магазинов своих антикварных, а другой вроде как советник его.
Вздрогнул Николай, хотя в тот момент он еще не понял, что все срослось, что решение хотя и не принято, но уже выкристаллизовывается. В тот же день, сказавшись Сан Санычу, что надо ему доложиться отцу про продление его командировки, он уехал домой. Времени у него было, наверное, с неделю. За эту неделю Николай должен был найти покупателя на образ, вывезти его из храма, получить деньги, перечислить их на счет фонда, а лучше даже сразу на счет израильской клиники. Правда, это смогут сделать уже и Лида с Вовкой Филипповым без него. А он после всего этого просто должен будет прийти в милицию, сдаться и сесть в тюрьму.
Телефон Саши Липкина, московского иконщика и антиквара, оказывается, знала каждая собака и вся страна. По крайней мере, в «Антикварной лавке» на Покровке, рядом с домом, куда зашел, недолго думая, Николай, ему сразу выдали и телефон этого Липкина, сообщив, что он у них был неделю назад, а также подсказали, когда лучше звонить, и попросили передать привет от Алика и еще от каких-то друзей. А также рассказали целую легенду про этого советского спекулянта, а теперь —современного коллекционера.
Отчим у Саши Липкина был генералом КГБ, а потом и ФСБ, а вот папа его родной — известным всей Москве профессором врачом-проктологом. Покинув наш мир, он оставил малолетнему Саше в наследство очень солидное собрание картин и дачу на Николиной горе, прямо по соседству с Никитой Михалковым. Не буду перечислять все шедевры коллекции, но и Серов, и Коровин, и Айвазовский там были. Сашу искусство хотя и интересовало, но только древнерусское, а потому он готов был расстаться с произведениями русской академической живописи. И расставаться он начал так активно, что перед Олимпиадой 1980 года к нему запросто заглянули домой ребята из КГБ и изъяли почти сорок с лишним произведений искусства, которые висели у него по стенам, да еще кое-что по мелочи, объяснив свои действия необходимостью защитить Сашу от всякого рода соблазнов в виде покупателей-иностранцев. Обещали вернуть ему изъятое при условии, что Саша за время международных состязаний не встретится ни с одним жителем заграницы. После Олимпиады Саше вернули все до последней почтовой открытки, ничего не повредив и не поцарапав. Хотя Саша уже готов был начать распространять информацию о беспардонности и безнаказанности наших спецслужб.
На телефонный звонок Липкин откликнулся сразу, в голосе его звучала какая-то игривость, но на предложение встретиться и поговорить о покупке образа, которым он интересовался пять дней назад, ответил отказом:
— Коган, я тебя не знаю, и кто ты: провокатор или просто мелкий воришка — тоже. Но я знаю происхождение этой дровины, она паленая и с такими ногами, что и за любые деньги я к ней даже близко не подойду. Даже встречаться с тобой не хочу. Но я тебе дам совет. Точнее, давай я сейчас позвоню своему товарищу, он иногда такие стремные вещи берет — она ведь у тебя невьянской школы, по-моему. Я тебе перезвоню через пять минут. У меня высветился твой телефон.
Ровно через десять минут Саша Липкин перезвонил Николаю:
— Пиши телефон, он ждет твоего звонка. Зовут его Матвей. Живет он в Ебурге.
— Где-где?
— В Екатеринбурге.
— А деньги у него есть?
— Есть. Он даже не знает, сколько их у него. У них там, в Екатеринбурге, есть частный музей «Невьянская икона», вот там с ним и встретишься.
Второй телефонный контакт Николая был таким же коротким, но более результативным. Матвей оказался либо не в духе, либо с похмелья, или законченным мизантропом.
— Я Коган, — начал Николай.
— Знаю я все, мне Липкин звонил про тебя. Когда привезешь? — прервал его Матвей.
— А когда можно?
— Завтра я тебя жду. Встретимся в музее иконы.
— Я еще билеты не взял. Я вам перезвоню.
— Хорошо, я жду звонка.
Николай хорошо запомнил, как икона была упакована: в байковое одеяло, поролон, а потом уже в деревянный короб. Он съездил в самый большой строительный торговый центр и заказал там все: от фанерного короба до гвоздей и самозатяжных ремней, расплатившись и пообещав приехать на следующий день.
У Николая была доверенность на «жигули», стоявшие под окном. Но он, не задумываясь, решил воспользоваться служебным отцовским уазиком — кто это рискнет ночью тормознуть такую машину! Николай на этом уазике прибыл в село Воротынцево ровно в половине второго ночи. Он оставил машину под березами на околице и пошел в село пешком. И луна светила изрядно, и звезды просто сияли, и все было видно вокруг, как днем. Шел звездный дождь: из центра небосклона вылетали отдельные яркие метеориты и парами, и тройками, сверкали и гасли они, не долетая до горизонта. «Персеиды, — вспомнил Николай, — про них нам училка говорила в четвертом классе».
Ключи от храма были на месте. Двери даже не скрипнули — Сан Саныч смазал их по-хозяйски добросовестно, сообразил Николай и похвалил его за такую хозяйственность про себя. Крышка с гвоздями из короба вышла как из масла, икону от байкового одеяла Николай освобождать не стал, так в нем и вынул икону. Потом он закрыл короб и еще раз проверил, хорошо ли вошли гвозди. В течение недели этот ящик никто не тронет, а скорее всего, и в течение двух. Надо все за это время успеть. А икона оказалась не тяжелой — килограммов пять-семь.
«Когда я ее в свой короб упакую, будет килограммов пятнадцать, ну, может, чуть-чуть побольше», — подумал про себя Николай.
Храм закрылся без скрипа, ключи положил на место, домой приехал в пять утра и лег спать. Днем съездил на вокзал и купил билет на поезд до Екатеринбурга, а вернувшись домой, старательно, как только мог, упаковал свое сокровище: сначала в фанерный короб, а уже короб зашил в брезент и перевязал четырьмя упаковочными стяжными ремнями. Только после этого позвонил в Екатеринбург Матвею.
Тот был снова до холода неприветлив:
— Завтра в двенадцать я тебя жду в музее «Невьянская икона». Поговорим.
Ехал в плацкартном вагоне и почти всю дорогу спал. Короб с иконой лежал на верхней полке. Николай был на удивление спокоен, волнение даже на миг не посетило его: он не ощущал материальности таких понятий, как большие деньги, смертельная болезнь, воровство, тюрьма. Он просто последовательно выполнял ряд поставленных самим себе небольших задач, а потому был спокоен. К тому же он совершенно точно знал, что в ближайшую неделю иконы никто не хватится: короб от нее, заколоченный, стоял в храме, на месте, и раньше, чем начнут благоустраивать храм, его не откроют.
От вокзала хотел до музея пройти пешком — казалось, что все рядом, но люди добрые на вокзале подсказали, что пешком протащится он с час, — и решил взять такси. К тому же ворованная икона, хотя и упакована была хорошо, и нести ее можно было с помощью передвижных ремней и через одно плечо, и через другое, и за спиной, но — пятнадцать килограммов, да таких увеличенных габаритов, хотя и невелик вес для мужика здорового, но все же и не подарок.
Музей располагался в древнем купеческом двухэтажном особняке. Вообще, пока ехали с разговорчивым таксистом, Николай узнал много интересного о городе Екатеринбурге. Больше всего ему понравилось то, что многие старинные двухэтажные купеческие особнячки не пошли под слом, как в его любимом Нижнем Новгороде, а все были отреставрированы и приспособлены с умом под общественные нужды: редакция журнала, союз кинематографистов, союз писателей, какая-то студия, небольшой музейчик.
Матвей был уже на месте. Ему было лет пятьдесят, и выглядел он тут, в музее иконы, очень по-домашнему. Он сидел за столом администратора и ел молочную рисовую кашу из деревянной миски деревянной ложкой.
— Подожди, Коган, я доем свою кашу и чаю налью и себе, и тебе. А ты пока закрой входную дверь понадежнее и распаковывай свое сокровище.
После кружки чая Матвей минут пять смотрел на икону, молчал и что-то жевал губами:
— Он что, дурак полный, что ли? Липа-то что, я спрашиваю, полный дурак? Зачем он тебя послал ко мне? Какая же это невьянская школа. Первоклассник увидит, что это царские иконописцы начала восемнадцатого века. На кой хрен он тебя прогонял через полстраны? Хотя если вспомнить о преемственности, то невьянская школа создана была балахнинскими живописцами, которые пришли на Урал с Волги, а те в свою очередь учились у палешан, которые были потомками царских иконописцев, ушедших из Москвы в Мстеру и Палех. А красавица, конечно! Она ведь, по-моему, описана в журнале у Прохорова, в «Церковной археологии», не помнишь? Или в «Старых годах»? Знатная икона. Где же она пропадала столько лет? Должна она больших денег стоить. Садись, Коган, мать твою.
— У меня нет матери, — ответил Николай.
— А кто же тебя родил? Ну, извини.
— У меня есть училка, она мне за маму была всю жизнь. Сейчас она умирает, операцию надо делать в Израиле, и денег надо пятьдесят тысяч долларов. Я украл вот эту икону в церкви, потому что мне сказали, что она стоит этих денег. Продам ее, Израилю заплачу за операцию и сдамся в милицию, в тюрьму пойду. Так стоит она денег-то?
— Стоит, конечно, только никто у тебя ее не купит, потому что она паленая, «с ногами», и ею никто и никогда не сможет похвалиться. А не похвалишься — кайфа не получишь. Понимаешь меня? Ее тоже надо в Израиль или лучше в Австралию продавать. Там купят. А училку, то есть маму свою вылечить — дело святое. Чудной ты парень. Не знаю даже, как тебе помочь. А откуда у тебя такая фамилия? Ты ведь не наш?
— Меня батька в пять лет из детского дома забрал и усыновил. Это фамилия батьки моего — у меня в детстве другая была.
— Ну, это дело хорошее. А то наши мудаки свои фамилии на русские меняют, а тут наоборот — буду теперь всем рассказывать. А вообще — как-то все непросто у тебя складывается. Ты посиди-ка тут пять минут — я пойду из кабинета позвоню кое-кому. Надо же носителю такой прекрасной нашей фамилии все же попытаться как-то помочь. Если хочешь есть, возьми в деревянном коробе на окошке хлеб, а в холодильнике масло и сыр.
Матвей пропадал довольно долго, с полчаса, наверное. Вернулся он довольный, зевая и почесывая себя под мышками.
— Не смотри на меня так — я не спал, а решал твои проблемы. Сейчас поедешь на вокзал: билет я тебе заказал в отдельное купе в СВ на другую фамилию, тебя посадят, на всякий случай тебе лучше на время потеряться. Завтра в десять будешь в Москве. Доедешь на такси до Трубной площади, там, в начале Цветного бульвара, стоит странный дом без каких-либо вывесок с четырьмя российскими флагами и с ментовской охраной. Вот возьми бумажку — там адрес точный и телефоны. Увидишь широкую из красного мрамора лестницу и красивую-красивую дорогую дверь, она ведет в подвал, вот она-то тебе и нужна. Или у ментов спросишь. Там расположен антикварно-букинистический шоп-клуб, это такой книжный магазин для своих, а потому и вывески нет, только по звонку дверь в него открывается, только тем, кого ждут. Там тебя будет ждать его хозяин Женя Блистер, я с ним сейчас говорил, он тебя ждет и с нужным человеком сведет. Если у тебя нет денег, я дам. Двадцатки хватит? Потом вернешь.
— А у этого Жени Блистера деньги есть?
— Ты, Коган, глупостей не спрашивай. Там, в Москве, у всех деньги есть. Они там эти деньги и не считают, а палками меряют.
5.
В этом странном сером доме на Цветном бульваре, о котором говорил Матвей, ничего странного не было, кроме двух майоров в милицейской форме, которым очень хотелось, чтобы их никто не замечал. Нужную дверь со звоночком Николай нашел без их помощи.
Встретил его небольшой почти неприлично одетый мужчина: на нем была фланелевая рубашка в клеточку с длинным рукавом, поверх накинута стеганая жилетка-телогрейка на овчине, а на голове — турецкая феска с кисточкой. Дверь открылась как бы сама, а мужчина стоял перед ней и сквозь косо надетые и сползающие по носу очки читал книгу.
— Как там, на улице? Что-то я мерзну… Не заболел ли! — оторвавшись от книги, начал он без приветствий и глупых, необязательных представлений и знакомств.
— Да нет, на улице тепло, — вполне серьезно ответил Николай.
— Тогда проходи — это пароль был такой.
— Какой пароль? — опять серьезно спросил Николай.
— Никакой! Это шутки мои такие, идиотские. Ты, Коля, черную икру ешь?
— Ем, а что?
— Мне вчера пригнали литровую банку черной икры с Астрахани, вот мы сейчас с тобой ее и оприходуем. Я только Юрку, помощника своего, пошлю за хлебом и маслом, а чай и сахар у нас с тобой есть. Да ты проходи и садись — в ногах правды нет. И рассказывай все про себя и про всех ваших нижегородских жуликов — правда, я, наверное, все довольно хорошо и без тебя знаю.
Николай прошел за хозяином в просторный кабинет через торговый зал, заставленный стеллажами с книгами. Освещение было приглушенным, а потому Николаю показалось в зале тесновато. А вот в кабинете можно было танцевать. Звучала тихо легкая инструментальная музыка, пахло не пылью, а намеком на какой-то очень дорогой парфюм. Хозяин снял свою фуфайку, феску, закатал рукава рубашки и, повернувшись к Николаю, сказал:
— Итак, меня зовут Женя. Когда меня зовут Блистером, мне не нравится, потому что у меня другая фамилия. Ты, как я понял, Николай, и, когда тебя зовут Коган, тебе это тоже не нравится. Так?
— Нет, совсем не так! Мне, наоборот, нравится моя фамилия, и я могу рассердиться, если над ней будут смеяться. Просто когда я был маленьким и мне было пять лет, у меня была другая фамилия. Поэтому про фамилию лучше не надо.
— Понял, не дурак, два раза можно не повторять!
Женя взял мобильник, что-то там нажал и сказал:
— Юра, у меня гости, сбегай в магазин, принеси, пожалуйста, два батона, две пачки сливочного масла, полкило буженины в нарезке и полкило сыра хорошего, тоже в нарезке. Кофе, чай, коньяк и минералка у меня есть.
И уже к Николаю:
— Я тебя ни о чем не расспрашиваю, потому что мне все, что надо знать, о тебе Матвей рассказал. А вот сейчас приедет гость уважаемый, ты с ним будь повнимательней: и не ври, и лишнего не болтай.
— А что за гость? Липкин, что ли?
— Нет, Липы нам не надо, Липа дилер, он сам на себя работает. Нам нужна конечная остановка. Да ты не знаешь его — Гриша Грузин, у него фантастическая коллекция икон, наверное, лучшая частная коллекция в стране, он иногда выставляет ее. Сейчас познакомишься. Я хотел сначала пригласить художника тут нашего местного одного, но с мировым именем, Илью Сергеевича Глазунова, слышал, может, но уж больно барина он последнее время из себя гнет. Он тоже мог взять твою дровину — и деньги есть, и не боится ничего. Но Гриша надежнее.
Пришел помощник Юра, ровесник хозяину, одетый также во фланелевую рубаху в клеточку и поддевку, но уже шелковую, оранжевую, — принес продукты.
— Коля, ты, может, в сортир хочешь или руки помыть, так пройди: там, рядом с кабинетом, дверь в подсобку, а из подсобки дверь в сортир. А потом давай поработай немного: делай десять бутербродов с икрой. Батон тут в нарезке, мажь маслом, не стесняйся, а икрой еще гуще — жалеть нечего и некому. Налей из кулера воды в чайник и включи. Я пойду позвоню гостям, что-то они не торопятся и не звонят.
Только Николай с хозяином съели по пять бутербродов и выпили по две чашки чаю, как раздался мелодичный звук колокольчика, и на столе в кабинете загорелся экран. Женя глянул только мельком и нажал кнопку пульта.
— А вот и гости долгожданные, — произнес Женя и пошел встречать.
Несмотря на небольшой рост и худобу, голос у этого Гриши Грузина был очень необычный: хриплый и дребезжащий, и говорил он очень громко, никого не стесняясь. Если бы он запел, то, наверное, это был бы бас-баритон. Лохматый, в черной рубашке, темные очки в большущей круглой оправе, он ни с кем не здоровался, а сразу прошел в кабинет и уселся за хозяйский стол, кивнув своему спутнику, чтобы тот ждал у дверей.
— Ну и где эта красавица, которую мне так, захлебываясь, расписывал Матвей? Ты, что ли, Коля Коган? Про тебя мне тут напели и Саша Липкин, и Матвей. Давай смотреть, а потом мне все-все подробно будешь рассказывать.
Женя достал пассатижи, отвертку, передал их Николаю, чтобы тот распаковывал волшебный короб, а Юре своему сказал:
— Принеси из подсобки самый мощный, большой подрамник и установи нам на нем икону.
Когда начался этот необычный сеанс, эта пятиминутка просмотра, в кабинете установилась тишина, и только тихонько откуда-то доносились звуки фортепиано. Золото иконы снова горело, дополнительно осветив кабинет.
— Да-а! Город, а не икона, — все есть. После такого ни на что глаза глядеть не захотят. Что же мне с тобой делать-то? — в задумчивости произнес Гриша. — Слушай, Коган, перед входом стоит белый «гелендваген», я его только что взял, новенький, он стоит семь миллионов. Вот тебе ключи и документы — меняемся, забирай.
— А как я его продавать-то буду?
— Чудак! А зачем его продавать — катайся на нем.
— Мне не надо «гелендваген» и не надо семь миллионов. Мне надо миллион, чтобы сделать операцию училке своей.
— Какой такой еще училке?
— Я сам детдомовский, а у меня была учительница в школе, Рогова Татьяна Васильевна, которая мне стала как бы вместо мамы, и вот она умирает. Она для меня самая-самая на свете — после батьки. Ей надо сделать операцию в Израиле. Все анализы и заключения уже у них. Они готовы делать операцию в сентябре. Операция стоит пятьдесят тысяч долларов, это — больше миллиона, почти полтора. Мы счет накопительный специальный открыли, рекламу дали, но собрали всего семьдесят тысяч рублей. Поэтому я и решил украсть эту икону, продать ее, перечислить деньги в Израиль, а потом уже сдаться и сесть в тюрьму.
— Это ты все ловко придумал. Конечно, мама — это дело святое. Пятерка за кражу тебе уже нарисована и корячится, и хозяин тебя уже ждет. За то, что ты маму свою захотел вылечить, на зоне тебе будет в зачет, и конечно, респект и уважуха. А где у тебя этот счет, на который надо деньги перевести, израильский, на лечение твоей мамы?
— Вот он у меня записан, — ответил Николай, положив перед Гришей бумажку.
— Давай, сейчас придумаем что-нибудь веселое и с фантазией, чтобы про нас люди песни запели. А то совсем закисли мы тут, в столице. Женя, налей мне рюмку коньяку — вчера гуляли как-то не правильно. Позвоню-ка я сейчас своему директору — пусть заявки на несколько корпоративок зачетных для наших друзей примет, поработаю. И друзья мои пусть поработают.
Гриша нажал какие-то кнопки на своем мобильнике.
— Мотя, это я! Сделай для меня одно дело прямо сейчас. Я тебе продиктую номер счета одной медицинской клиники в Тель-Авиве, проверь его и узнай, когда они смогут принять Рогову Татьяну Васильевну, если мы сейчас прямо оплатим операцию. Они планировали на сентябрь — может, можно прямо завтра? Все понял? Я жду звонка. — Гриша положил мобильник на стол. — А теперь ты, Коган, рассказывай, как ты Коганом стал, потому что на Когана ты совсем не тянешь. А твой батька одобряет всю вот эту твою операцию с воровством? Так какая у тебя родная настоящая фамилия?
— Не знаю.
— Не ври. Никогда, Коган, не ври. Вранье — это преференция и прерогатива богатых или даже только очень богатых людей. За вранье очень дорого и постоянно приходится платить. Так что?
— Семенов.
— Правильно! А теперь все рассказывай про себя, все — с самого начала.
Николай начал действительно с самого начала, то есть с того самого момента, как беда случилась у него в деревне. Говорил он минут десять с подробностями: и как из храма ночью ее выносил, и как по Екатеринбургу с ней мотался, говорил, пока не прервал его Гриша.
— Понятно все! Женя, а этот дом, правда, что ли, Диме-генералу принадлежит? Ловко ты тут устроился: и за аренду, наверное, не платишь, и крыша солидная есть. А дай мне его номер мобильника, у меня почему-то нет его.
— Ничего я не устраивался. Дима просто какой-то жуткий и огромный дворец построил себе около Ногинска; там у него в подвалах коридоров длиной на пять километров — на мини-электрокаре ездить приходится. А меня он попросил собрать для него библиотеку на десять тысяч томов. Я уже пятнадцать тысяч книг ему туда завез, а и половины того, чего ему хочется, еще не получается. Вот смотри, его номер, а ты лучше набирай — я продиктую.
Гриша Грузин что-то снова наколдовал с кнопками на своем мобильнике:
— Дима, салют! Это Гриша. Сижу я тут у тебя, точнее, у Жени Блистера в подвале. А ты далеко? Да это даже не важно! Хочу задолжаться я у тебя — благодарить всю жизнь буду. Ты не сможешь для меня на два дня, край — трое суток, организовать машину ментовскую со всеми синими люстрами, фонариками, причиндалами, пропусками и охранными документами, а также с двумя полковниками сопровождения в придачу? Я сразу докладываю тебе, что нужна мне машина, чтобы съездить в Нижний, в деревню там одну, и отвезти в храм местный здоровенную дровину. Икона царских мастеров — жалко, что не можешь подъехать посмотреть. Туда — пятьсот, назад — пятьсот, а я в Нижнем останусь. У меня там друзья хорошие, я у них на пару дней останусь погулять. Пусть не полковники будут, пусть — майоры. Я жду звонка.
Гриша отключил свой мобильник, бросил на стол, обхватил голову руками и задумался на минуту. Все молчали, только тихо-тихо звучала фортепианная музыка.
— Слушай, Женя, давай еще рюмку мне налей, и себе тоже, и Когану наливай. Сейчас выпьем уже со знакомством, и я все расскажу, что задумал.
Запиликал Гришин мобильник.
— Ну что, Мотя? Я тебя прошу — перечисли туда сейчас прямо пятьдесят тысяч бакинских с подтверждением и правом отзыва и попроси наших друзей, чтобы взяли все под свой контроль с этой Татьяной Васильевной. Хорошо? — Гриша отключил связь. — А ты, Коган, давай звони своим друзьям-школьникам, которые в Нижнем контролируют ситуацию, и пусть они проследят, когда деньги для твоей училки будут на израильском счете. Пусть они сразу же, не откладывая в долгий ящик, покупают билеты, отправляют ее в Израиль — там ее встретят и обслужат в лучшем виде. Ты, Коган, сидишь и не высовываешься, пока я не скажу. Есть у меня тут квартирка одна, где я с барышнями встречаюсь да кувыркаюсь иногда — будешь пока там кочумать: может, день, может, два, может неделю. Я завтра утром, если все сложится по моим планам, буду в твоем Воротынцево и тебе отзвонюсь. Ты говорил, что они там, в деревне твоей, не дернутся в течение недели, так вот — пошел четвертый день уже, и всякое могло за это время случиться.
6.
Конечно, Гриша Грузин утром следующего дня уже был на месте, в Воротынцево — у таких людей все складывается. Всю ночь гнали, как сумасшедшие, один раз остановились перекусить в придорожном кафе, только принципиально уже опоздали немного — пропажа была обнаружена два дня назад — видели люди добрые, как ночью что-то увозил на своем уазике тайком Коля Коган. Да и больно подозрительным было то, что он никому не позвонил, никого не предупредил, что не выйдет на работу. Так что у таких людей, как Николай, не всегда и не все складывается. Заявление о краже было подано, и уголовное дело заведено, но Николай Коган пока еще не был объявлен во всероссийский розыск. Правда, сотрудники органов внутренних дел уже пытались его найти, и отец его приемный Адам Маркович был извещен о дерзком поступке сына.
Староста Иван Ильич, на счастье, оказался в храме, несмотря на ранний час. Икона чудотворная замечательных царских писем была передана ему Гришей Грузином, упакованная в короб, который соорудил для нее еще Коля Коган. Распеленатая от тряпок, извлеченная из короба, она вновь осветила золотом и своей красотой помещение храма. Староста выглядел немного ошалевшим и не мог вымолвить ни слова, только плешину чесал. Гриша выждал с минуту и потребовал от него сразу же, прямо в храме, составить акт приема-передачи образа с указанием даты и времени, и свидетелями выступили батюшка и майор милиции, сопровождавший Гришу от Москвы. Майор был в форме с погонами и в фуражке, что очень впечатлило старосту, и к отцу Сергию поехали за подписью все вместе.
Отец Сергий не поверил своим ушам, когда Иван Ильич сообщил ему о случившейся радости, даже собираться и переодеваться не стал: как был в домашнем халате и в тапочках, так в храм и побежал, про себя что-то причитая. И в храме он охал, ахал и причитал, а потом встал перед иконой на колени, целовал ее и молился. Лично Грише даже показалось, что разыгрывается сценка из дурной комедии. Вести разговоры практические поехали в дом к батюшке.
Две большие коробки с продуктовыми наборами были выгружены из милицейского «форда» во дворе: сыры, окорока, буженина, балыки, консервы — Гриша любил поразить и оставить впечатление. И был он по такому случаю приглашен к столу. Водитель Гришин и сопровождающий его охранник в звании майора милиции тоже были приглашены, но те вежливо и решительно отказались. Сидел за столом у батюшки из приглашенных только Гриша и староста храма Иван Ильич.
Гриша не очень долго упражнялся в своем грузинском красноречии, говоря батюшке и старосте о самозабвенности и героизме Николая, который сознательно, как Спаситель на Голгофу, шел в тюрьму, чтобы спасти свою любимую учительницу, ставшую ему, сироте детдомовскому, вместо мамы. Гришин дар убеждать не требует лишнего пояснения, и староста согласился ехать в город, чтобы забрать в милиции свое заявление, сразу после их плотного завтрака, больше похожего на обед, потому что была на горячее подана уха из сурской стерляди. Тем более что образ уже на месте и ни капельки не пострадал во время путешествия по стране. Надо просто в областном управлении внутренних дел объяснить следователю Козлову, который вел дело, что не там, мол, мы, дураки, искали, и очень виноваты. А Коля Коган просто так сильно был впечатлен красотою образа, что, потрясенный, волнуясь за судьбу шедевра, перепрятал икону, но забыл всех об этом предупредить. В общем, было понятно всем, что надо врать!
И батюшка, и староста после такой радости нового обретения согласны были со всем, что говорил Гриша Грузин.
Иван Ильич ушел домой собираться — Гриша сказал ему, что отъезд через тридцать минут. Сами же батюшка с Гришей расположились на открытой веранде во дворе, и за кружкой холодного ядреного кваса с изюмом Гриша предсказал батюшке отцу Сергию возможную будущую судьбу этого замечательного образа, иконы «Страшного суда».
— Не мое, конечно, дело, батюшка отец Сергий. Только скажу я тебе, что неправильно это — произведение искусства, которое стоит миллионы и должно быть достоянием миллионов, вот так держать в захолустной церкви — уж не обижайтесь. Да-да, миллионы стоит этот замечательный образ — и в Париже, и в Америке, и в Австралии. Все равно у вас ее украдут. А поставите сторожа: старуху с ржавой берданкой, так еще и старушку придушат. Так вот — и грех на душу возьмете за ее погибель. Вневедомственная охрана тоже не поможет — она приезжает после события и, как правило, преступления только фиксирует. А у вас тут, в деревне, и вообще через день приедут. Застраховать ее — у вас денег нет, и на двух автоматчиков круглосуточных, чтобы охранять ее, у вас тоже денег нет. Батюшка, отец Сергий, согласись, что всем этим бабушкам, твоим прихожанкам, все равно — лоб крестить на бумажку или на миллионный образ. Им важны молитва и твоя служба, к которой они имеют возможность приобщиться. Больше того, вот почему мусульмане и татары всякие женщин на молитву в мечети стараются не пускать? А потому, чтобы мыслями не отвлекаться на разные блудливые помыслы при виде причудливых женских форм. И с иконой этой замечательной то же самое будет: вместо молитвы будут любоваться красотой ее и думать о баснословной цене ее, а то еще и о том, кому бы ее продать! А потому не проще ли вам копию заказать с этой иконы, а подлинный «Страшный суд» должен находиться или в музее очень хорошем, где за ним с умом следить и ухаживать будут, или в коллекции частной, где люди разбираются в художественных ценностях. У частных-то коллекционеров под такие шедевры специальные помещения отводятся с кондиционерами, и в них постоянную температуру и влажность поддерживают. Я тебе скажу, Сережа, что даже царицы и королевы делали копии с дорогих ювелирных изделий, а чтобы с бриллиантами в ушах и на шее по коридорам темным дворцовым шляться — это было не принято, а, наоборот, дурным тоном считалось. Вот Мария-Антуанетта подарила нашей царице Марии Федоровне, жене Павла Первого, шикарный парфюмерно-косметический набор севрского фарфора из трехсот предметов, в котором была даже лопаточка для снятия налета с языка после обеда. Так наша императрица не поленилась и заказала мастерам на императорском фарфоровом заводе сделать копию с того набора, и ею, копией с нашего Императорского фарфорового завода, пользовалась. А тот французский подаренный набор до сих пор в Эрмитаже, в музее лежит. Так что подумайте со старостой. А то ведь в следующий раз и не вернется она к вам, красавица ваша. Ну да я тут очень умничаю, а решать-то все равно вам. Что же делать, если предмет культа стал произведением мирового искусства и даже предметом национальной гордости. А сделать копию с этого образа я вам помогу: художника самого лучшего в мире найду, справится.
Прощаясь, Гриша не полез троекратно лобызаться и ручку батюшке целовать — он крепко пожал ее и, задержав на минуту, сказал с расстановкой, нарочито замедленно:
— Отец Сергий, храм будете открывать, освящать заново, на первую праздничную службу пригласи — с подарками приеду.
До города добрались за пару часов, но на полдня все же опоздали — Коля Коган уже сидел у следователя Евгения Козлова в кабинете.
7.
Следователь уголовного розыска майор Козлов точно знал, что разыскиваемый по делу о хищении храмовой иконы Николай Коган либо уже сменил мобильный телефон, либо не будет реагировать ни на какие звонки, кроме оговоренных. И действительно, при расставании Гриша строго-настрого завещал Когану — не отвечать ни на какие звонки, кроме его, и эсэмэсок не открывать никаких, кроме его, Гришиных.
Козлов сразу же разыскал отца Николая Когана, Адама Марковича, хотя тот и отдыхал в санатории: авторитетного медика даже в самом большом городе легко разыскать, очень сплоченно живет это профессиональное медицинское сообщество. Он сообщил старшему Когану о преступлении его сына и просил помочь в розыске. Вечером на Гришиной московской квартире, куда отвезли на время Колю Когана, раздались по мобильнику вызовы от бати: один, второй, три, четыре. Адам Маркович отдыхал, а правильнее сказать, лечился в ведомственном санатории в городе Горбатове, что на Оке. У него уже давно была обнаружена сердечная недостаточность, и потому Николай волновался за него. И когда пришла эсэмэска «Перезвони, твои проблемы — это мои проблемы», Николай уже не смог не среагировать — он ответил. Разговор был коротким:
— Если ты хоть капельку чувства благодарности ко мне сохранил, я уже не говорю о родственных чувствах, которых, может быть, и не существует на свете, прошу тебя немедленно выехать домой и тут же явиться к следователю Козлову в управление. Это будет явка с повинной. Если икона будет возвращена, тебя ждет условный срок. А может, и вообще все обойдется — психиатрическая экспертиза сможет доказать, что ты был потрясен красотой иконы. Это называется катарсис. И еще запомни: самопожертвование — это еще не альтруизм! А гипертрофированная совесть — это настоящее психическое заболевание! Вообще не понимаю: то ли я тебя не так воспитал, то ли это у тебя врожденный идиотизм! И еще: мне стало известно, что сегодня Татьяна Васильевна с Володей Филипповым едет в Москву, а завтра улетает в Израиль. Мне из Израиля уже звонили мои друзья-врачи. Это все.
— Сейчас еду, — только и ответил Николай.
Голос бати дрожал. Несмотря на приказной командный тон и строгие отчетливые формулировки, Николай чувствовал, что его батя на срыве и с ним может случиться кое-что и похуже, чем с Татьяной Васильевной. Откуда такие мысли возникли у него в голове, он не понимал, но они появились и не отпускали. Он, не думая, автоматически оделся, захлопнул дверь и поехал на вокзал — благо деньги Матвея у него еще с Екатеринбурга оставались.
Хотел поначалу домой заехать, чтобы привести себя в порядок, но ноги сами его привели в милицию. Не помывшись, небритый, в помятом виде прямо с вокзала он явился в областное управление внутренних дел. Грубое серое здание без каких-либо архитектурных изысков в центре города больше напоминало отдельный цех какого-то крупного завода. Николаю пришлось обойти его кругом, прежде чем он сумел найти соответствующий вход. Доложившись дежурному офицеру, что он пришел к майору Козлову, Николай уселся на одинокий стул и стал ждать.
Молодой веселый паренек, почти ровесник Когана, спустился минут через десять.
— Ты Коган? — спросил он, обращаясь к Николаю. — Пойдем со мной, я провожу.
На третьем этаже в маленьком кабинетике, уютном и аккуратно обставленном, без лишних папок с бумагами и странных, непонятных вещдоков, которыми за годы перегружаются все подобные кабинеты, за столом сидел майор Козлов в белой рубашке с короткими рукавами, фарфорово-глянцевато выбритый, благоухая мужским одеколоном, который густо отравлял всю окружающую его атмосферу. Весь внешний вид майора Козлова выдавал повзрослевшего инструктора райкома комсомола, каковым он и был на самом деле: позаботились когда-то партийные товарищи о своем друге и пригласили на службу в органы внутренних дел.
— Ну что, Коган, ну и попал ты, — начал майор, — охренел ты, что ли, — такую икону украсть. С такой-то рожей — ну, спер бы, что ли, мешок картошки или машину бы угнал, а ты… Давай писать, а потом говорить. Коган, ты еврей, что ли?
— Нет, татарин я. — Николая чем-то и сам майор, и тем более его хамское обращение с самого начала, ничем не обусловленное, разнутрило и побудило к соответствующей ответке. Хотя откуда какие-либо теплые или мягкие взаимоотношения возможны между следователем и преступником. Ведь они, следователи, всю жизнь, каждый день, с утра до вечера общаются с мерзавцами, негодяями и жуликами — такая у них работа. Порядочный человек в их окружении — редкость.
— А ты с самого начала не хами, Коган. Или тебе пошутить очень хочется? Не надо. Просто фамилия у тебя такая.
— Фамилия у меня хорошая, а вот у тебя, Козлов, — позорная.
— Так, Коган, ко мне ты будешь обращаться или гражданин следователь, или Евгений Алексеевич, и на «вы», а я к тебе буду обращаться как мне заблагорассудится. Понял?
Николай промолчал.
— Довожу до твоего сведения, что икона, тобою украденная, нашлась, и нашел ее не ты, а люди добрые. Вот только что пять минут назад староста храма позвонил, что едет он сюда, чтобы заявление забрать, но у меня дело-то уже заведено. Сейчас ты мне тут расскажешь, как ты готовился и как ту икону воровал. Мы уже знаем, что ты ее в Екатеринбург возил, билеты-то туда ты на свое имя покупал. Хотя староста будет божиться, что икону просто в другое место перепрятали, а потом не там искали. В общем, я ему сейчас, пока ты в подвале у нас сидишь, объясню, что если он врать будет и следствие в тупик заводить, то он тоже вместе с тобой сядет и на наш лучший российский курорт отдыхать поедет, но будет у вас это хищение уже в составе группы и по сговору. Вот так! Понял?
— Не было никакого сговора, и икону я один воровал, а возвратил икону ту московский коллекционер Гриша.
— Это я уже понял. И про Гришу твоего я все знаю, в отличие от тебя — тот еще жук, многим сто очков форы даст. Вот только что, десять минут назад, звонил мне адвокат московский Беляк, а он входит в московскую десятку, так называют самых сильных и дорогих адвокатов Москвы. Приедет он завтра сюда тебя защищать, а вот кто его нанял и кто будет ему бабки платить за твою защиту — не знаю. И ведь он тебя сразу из подвала нашего выдернет. Он там у них только самых крутых московских жуликов защищает, и гонорары у него миллионами исчисляются, а за чепуху всякую такие, как он, не берутся. Так что если что и если суд будет, то отмажет он тебя, а уж больно мне не хочется, чтобы этот человек с такой фамилией — Беляк — не за хрен на тебе миллионы заработал. А если я тебя отпущу, то хрен он чего заработает. Я ведь здесь работаю, а не штаны просиживаю, и разговаривал я уже и с Лидой Хвостиковой твоей, и с Владимиром Филипповым, и ситуацию с иконой твоей и с училкой твоей представляю очень хорошо, даже лучше, чем ты сам. Ты, чтобы училку вылечить, пошел на глупейшую кражу, с фантазией поработал, но и с полным пониманием, что идешь в тюрьму. Порядочные, совестливые люди, оказывается, еще на свете есть. А у меня тут, в кабинете, одна мразь с утра до вечера сидит на этом стуле. Смотрю я на тебя и думаю, что в разведку с тобой я, наверное, все же пошел бы. А вот как мне теперь поступать — по закону или по совести?
— По закону поступайте, — сердито пробурчал Николай.
— Я и без тебя разберусь, только немножко подумаю, — ответил следователь Козлов.
Какое-то внезапное опустошение заползло в Николая Когана и безразличием его наполнило. Главное, что дело сделано, — Татьяна Васильевна сегодня будет в Израиле, дальше все зависит от врачей. Вдруг захотелось спать. Он закрыл глаза и на мгновение отключился: перед глазами стояла стена света, а на фоне этой стены возникла черная точка, она росла-росла и постепенно превратилась в лицо Гриши Грузина.
— Коган, ты спишь? — послышался голос следователя.
— Да!
— Иди в коридор и посиди там, на стуле, подожди. Приедет сейчас наш староста, мы с ним покумекаем маленько, подпишем кое-какие бумажки, и вместе поедете домой. Только это еще не конец для тебя. Завтра придешь ко мне снова, а я за это время придумаю, как мне все же тебя наказать. Преступление не должно оставаться без наказания. И еще — вот тут подпиши мне подписку о невыезде.
01.06.–18.07.2021
