
Чем быстрее приближалось 31 декабря, тем шустрее разгонялось мельтешение вокруг: проходы в магазинах были полны людей с нагруженными тележками, в парикмахерских круглый день виднелись остригаемые головы, за окнами домов — по обе стороны — появлялись гирлянды, елки.
Видела у знакомой в соцсети чек-лист: список дел, которые нужно провернуть до 31 декабря, чтобы встретить Новый год без забот, он состоял сплошь из слов типа «помыть», «вычистить», «полить», «вытереть», «разобрать» и «выбросить»…
Вот что я, оказывается, делала все то время — готовилась к Новому году!
На самом деле, в конце декабря мой брат Валя возвращался из армии, все эти «вычистить», «вытереть», «выбросить» в нашем доме были ради него, и мне просто казалось, что все вокруг почему-то готовятся к встрече моего брата.
Девушка, простите, вы кто?
Женщина, зачем вам елка?
Нет-нет, мужчина, мы не планируем это готовить!
Я набрела на спектакль «Как я съел собаку» Гришковца как раз накануне прихода Вали из армии. Это была та случайная, но такая уместная находка, которую смотришь, слушаешь, читаешь и удивляешься ее совпадению с твоей жизнью именно сейчас. В этом спектакле было неожиданно так много близких мне слов: Евгений говорит о себе, а я вижу Валю, Евгений говорит о далеком Владивостоке, а я вижу город службы брата — Питер, он про корабли, а я вспоминаю угловатые бэтээрки, в чужом городе мне виделся Омск, в чужой матери — моя мама.
Я останавливала долгую запись спектакля дважды и все никак не могла досмотреть до конца, вернуться вместе с героем Гришковца домой со службы.
И все время была одна и та же мысль, все время: «Я хочу домой!. «Я хочу домой», «я хочу домой», даже без «я», просто «хочудомой», «хочудомой», «хочудомой». Я хотел есть и хотел домой, хотел пить и хотел домой, хотел спать и хотел домой, я засыпал: «хочудомой», «хочу домой», просыпался: «хочудомой»… все очень хотели домой, все ребята очень хотели домой, они хотели даже в такие дома, куда хотеть невозможно, куда нельзя хотеть.
Но наш дом становился все чище, уютнее, мне стало казаться, что в него даже можно хотеть.
Валя не говорил нам, что скучает по дому, что хочет домой. Он не жаловался, рассказывал смешные случаи, о сложных ситуациях упоминал вскользь и никогда ничего не сообщал о страшных. Это было как в стихотворении Ивана Ахметьева «Миша в дурдоме».
Валя исхудал, часто простывал и кашлял, просил скинуть денег на поход в «Чайную», а остальное обещал — «дома».
И дома ждали.
Мама покупала и покупала посуду, не ведя никакого списка купленного, не имея никакого представления о количестве ожидаемых гостей: тарелки разной глубины и различного вида, стаканы прозрачные, стаканы с рисунками, кружки чайные… Она купила столько чайных кружек, словно ждала не только сына, но и всю его роту.
Мамино волнение то росло, то устало прижималось к земле, оборачивалось раздражительностью, бессонницей, шопоголизмом. Словно бы каждой покупкой она говорила себе: «Я жду, я готова. Готова. Готова!»
Сколько бы я ни убеждала маму купить продукты накануне, а не заранее, холодильник постепенно заполнился сыром, колбасой, замороженными куриными тушками, фруктами.
— Сейчас на них акция, надо брать. Осталась пара недель. Осталась неделя. В эту пятницу ведь уже!
Было накуплено несколько связок бананов и несколько килограммов груш.
— Бананы еще зеленые, а груши выбрала самые плотные, камень! Долежат!
И они лежали. Все лежало, растолканное по шкафам и полкам.
Мы принесли от соседей большой стол-книжку советских времен, полированный, темный, со шкафчиками по бокам (у нас такой был свой когда-то, но потом поводы для прихода гостей стали поводами найти место встречи вне дома). Мне позволили добавить лампочек в люстре большой комнаты, чтобы стало на день светлее.
Мама еще летом купила новую большую скатерть, потом еще одну, потом еще — она не знала заранее, какого размера будет соседский стол, даже не знала еще тогда, у кого мы будем стол брать, и покупала на всякий в прямом смысле случай.
Но ни одна из купленных скатертей не подошла. Пришлось измерить стол и купить клеенку по метражу, чтобы точно.
Я отмыла кафель в ванной и туалете, оттерла старой зубной щеткой белые пластиковые плинтуса, папа закрыл пространство под ванной красивыми панелями… Мы еще хотели поменять выключатели на новые (старые перестали срабатывать с первого раза), но у папы к середине декабря разболелась нога, и старые выключатели остались с нами.
Папа не мог больше готовиться к приходу сына физически, но продолжил морально.
Оказывается, он написал настоящую застольную речь, в блокноте (столбиком), красной гелевой ручкой. Я узнала об этом, когда он показал мне ее текст, написанный его фирменными печатными буквами, и попросил ее подредактировать.
Папа хотел сказать в нужный момент что-то непременно сильное, потому что эмоции его были сильными, и выразить их в момент речи можно было как нельзя кстати. (В другой момент — сможешь ли, и будет ли этот момент, а тут взял рюмку, встал, и пути назад нет, ни у слушателей, ни у тебя.)
— Это чтобы не сбиться, чтобы не путались мысли. А ты у нас писатель. А если по бумажке прочту, это как, ничего будет?
Я прочла, речь сводилась к тому, что брата забрали, мы ждали его и он вернулся. Как ждали, о чем думали, благодаря чему, каким качествам и способностям, как нам кажется, он вернулся — ничего этого в речи не было. Но ведь на самом деле было.
Речь была осторожной и официальной, в местах, где должны были проступить эмоции, она уходила в юмор и пафос.
Год назад мы проводили
нашего
призывника
Служба в армии для молодого человека это серьезный отрезок
его жизни требующий от него некоторых физических
способностей и морально-психологич. качеств
И надо эти способности
в себе найти и достать
их из глубин тела и коры головного мозга
С чем наш мол. человек
с успехом справился благо-
даря некоторым своим
способностям. И нашей
скромной посильной поддержке
и помощи и
устойчивой
сотовой связи и
почты России
Преодолев этот временной отрезок он вернулся к
нам мужчиной
Я попросила папу написать все немного честнее, написать больше не про нас, которые ждали, а про Валю, который молодец и которого мы любим, попросила папу сильнее похвалить сына, быть конкретнее, проще. Вторую, чистовую версию речи я не слышала до застолья.
— Неужели неделя осталась? — повторяла мама тихо, и ее лицо краснело, а губы сжимались.
Я пыталась поднять беседу повыше, улыбалась:
— Да уж, быстро время пролетело, да?
— Не скажи. Я все думала, думала тогда, когда только забрали. Первую неделю вообще не спала.
Однажды, за пару недель до дембеля, Валя позвонил папе, и (со слов папы) сказал ему, что стал теперь другим человеком, что разногласия все позади, все изменится, что он придет и все сядут вместе за стол…
Я не слышала того, что сказал папа после этих пересказанных слов.
Как можно сесть за общий стол семье, которой нет? Внутри меня что-то екнуло и зачастило — от соединения сильного «хочу», невероятно сильного «хочу» и леденящего «невозможно». Как собрать пазлы? Как сделать слова брата явью хотя бы на один день?
И я попала в дурдом Ахметьева вместе с Мишей.
Надо сказать, что обиды моих родителей не бесчувственны, не бесчеловечны. Иногда, во времена сильных, больших потрясений, они делают шаг в сторону, чтобы мы могли объединиться и пережить момент. Обычно для подобного были грустные поводы. Родители начинали разговаривать, по делу, совсем разучившись это делать, восстановив только тихие просьбы: «сходи», «купи», «найди», «позвони, закажи». Когда после повода проходило несколько дней и «раны затягивались», родители снова забывали все общие слова.
Хороший повод объединиться (настолько хороший), повод заговорить — не стать семьей, нет, просто обменяться бытовыми фразами на спокойной ноте, — выпал впервые. За долгое время впервые. И мне очень хотелось этого новогоднего чуда — семьи.
Я побеседовала с мамой, побеседовала с папой. Компромисс был найден: с папы — бутылка хорошей водки, бутыль минералки и какая-нибудь нарезка. Все удивительно мирно сошлись на этом, и началось ожидание.
Начался бег по магазинам со списком, в котором был стандартный набор (мандарины, все на «шубу», хлеб на бутерброды) и то, что было заказано из Питера (мне в сообщении Валя помечтал о крабовом салате, маме он намекнул на голубцы, папе сказал о фруктах).
— Он просто хочет домой, — стало нам всем очевидно, хочет домой и представляет дом во всем возможном обилии, во всех приятных ассоциациях.
Накануне прихода поезда мы поставили и нарядили елку. Новый год, Новый год настанет 20 декабря, в 17:20 (нет, от вокзала до нашей улицы Бархатовой примерно час, так что где-то в 19:00)!
Мама весь прошлый год жила у Вали в комнате (она храпит, и я, используя возможность выспаться, попросила ее временно переехать). Накануне его приезда (за неделю до) она постирала постель, сложила ее стопкой и спала просто на покрывале, так, словно готовилась подскочить и выбежать в прихожую в любой момент. Мне кажется, если бы у нее было куда уехать, она оставила бы вычищенную квартиру в полной готовности к встрече и уехала куда-то до нужного дня.
Она тоже была в стихотворении, но виду не подавала.
Спектакль Гришковца про собаку не отпускал меня: я несколько раз была вынуждена прервать запись, но мне не терпелось узнать, чем же закончилась служба Евгения, хотелось пережить с ним возвращение, подготовить себя к тому, что случится в моем доме скоро. Ведь спектакль говорит такими близкими, понятными словами, что я верила — рассказ Гришковца и правда меня подготовит, эмоции будут похожими.
Я смогла дослушать спектакль вечером 17 декабря, времени на моральную подготовку у меня было мало. Я включила запись и вдруг обнаружила, что она сделана не до конца, у нее нет финала. Это было странно… Символично, знаково, интересно… Но тогда я этого не понимала и обшарила весь интернет в поисках полной версии.
Нашла видеоспектакль 2016 года. Оказалось, что версий истории про собаку множество (разных лет), и в каждой из них в целом одна и та же история рассказывается совсем разными словами. В одной из версий спектакля так:
Я отчетливо помню свое последнее утро службы на флоте, я его так ждал, я его ждал так, как ничего никогда в жизни не ждал, и не дай бог, я не хочу, не хочу я, не дай бог, мне опять чего-нибудь так ждать, как я ждал того утра, я же его ждал, ни одной другой мысли не было, я зачеркивал дни в календариках (у меня же были календарики, я зачеркивал). Это было какое-то даже интимное наслаждение — дождаться вечера и перед сном или перед вахтой ночной взять календарик, уединиться (что было трудно, на корабле уединиться) и в одиночку, только в одиночку, зачеркнуть день прослуженной безвозвратно жизни.
Я зачеркивал эти дни, один, другой, третий, неделя, другая, третья, месяц, другой, третий, год, другой, третий.
Я ждал этого утра, и я знал, чего я жду.
Я услышала это поздно вечером, зная, что в этот конкретный момент мой брат с другими такими же мальчиками делит прощальный торт (Валя прислал мне селфи на фоне белого крема и желированного киви), зная, что это самое желанное утро, последнее утро службы, наступит для моего брата завтра.
(Для него — завтра, а мы с Евгением уже все знаем. Или нам кажется, что мы что-то про Валю знаем. А знаем ли, мы не узнаем никогда.)
В инстаграме у Валиной девушки Лизы обнулился счетчик.
Бананы пожелтели и почернели: не дождались.
Груши тоже не дождались: обмякли, кожица на боках у них лопнула и засочилась мякоть, «каменные» груши скуксились и завяли.
А нам, всем родным, повезло.
В 9:07 по питерскому Валя прислал селфи — он в гражданском, а рядом парень в форме.
В 12:16 — прислал фотографию билета Санкт-Петербург — Омск на 014-е место десятого вагона (за 5894,9 рубля).
— Сухпай дали? — спросила я в соцсети.
А потом как-то сразу наступило двадцатое число.
Такого масштабного праздника я в нашем доме не помню.
Я никогда не перетирала такое количество стаканов и тарелок, никогда не тащила по подъезду от соседей столько стульев и табуреток.
Мама никогда не готовила в таких масштабах картошку с курицей и такое количество голубцов (от волнения и отсутствия опыта она то пекла их в духовке, то тушила в скороварке, и все равно «запорола»).
Папа давно не проводил столько времени в зале — зал много лет был для него проходной комнатой.
Я поехала на вокзал на такси, единственный представитель семьи со здоровыми ногами, не трясущийся над картошкой.
Поезд № 14 подлетел к четвертому пути стремительно, мы — огромная любящая приехавшего толпа — бросились за нужным вагоном, потому что не могли допустить, чтобы Валя вышел к пустому перрону.
И не было вот этого: «Из вагона шагнул совсем другой человек, высокий и статный», нет, он был такого же роста и такой же родной. Да, он был в форме, и форма была единственной новой деталью. Для пущего впечатления Валя вышел из вагона без теплой куртки, только в той, на которой были криво наклеены шевроны, а на спине виднелась надпись «Росгвардия», в тонких брюках и красном берете.
Да, форма была измята, но производила впечатление. А более всего впечатлял берет, даже не красный, а такого сложного цвета, взявшего что-то от вишни и от борща. Берет впечатлял потому, что прежде мы видели Валю во всем, кроме этого: в ушанке и балаклаве, в шлеме и кепке, но чтобы в берете, красной тарелке с черным кантом и значками, такого не было.
Валя был родной, а берет совсем непривычным, и вместе они были именно тем, кого мы ждали — родного, но изменившегося, повзрослевшего, высокого, статного.
Лиза и Валя обхватили друг друга. Я получила объятия третьей. Кто был вторым? Не запомнилось.
Домой ехали на двух машинах:
— Вы только без нас не входите!
— А вы без нас!
Мама обняла Валю с улыбкой, а папа заплакал.
Валя не плакал, и что именно он чувствовал, никто не знал. Гришковец позволил заглянуть в голову вернувшемуся со службы, да, но головы-то у всех разные, свои.
— Садись со мной, — пригласил папа Валю и буквально сразу взял слово, — имею сказать пару слов!
Я опустила глаза на тарелку с салатом, зажевала губу.
Папа начал очень тихо и быстро, на слове «любимого» посмотрел на Лизу:
Сегодня светлый и радостный день
Мы встречаем сына, брата друга
любимого.
Провожая нашего призывника
Мы испытывали чувство тревоги
и настороженности
Ведь служба вдали от дома это
сложное испытание.
Но наш сын справился. Благодаря
серьезной физической подготовке.
Доброму, коммуникабельному
характеру, веселому нраву
открытой душе. Год службы
позади он останется в памяти
навсегда Друзья сослуживцы
командиры, нелегкие армейские будни не забыть
Мы поздравляем сынок тебя с
возвращением домой
Добро пожаловать Ура
И все захлопали. И до конца вечера не произошло ничего страшного: никто не рассорился, не заспорил до драки, не поранился, не обиделся.
Выпив водки, Валя раскраснелся (только по краям лба шли две белые полосы вверх), стал рассказывать смешное со службы, а папа мягко ругал его за маты.
— По-другому не расскажешь тут, — поясняли ему Валя и отец Лизы, дядя Коля.
Но папа все равно после каждого крепкого слова мотал головой, цыкал и играючи стучал Вале по макушке.
Было душно, сыто, спокойно — все уже случилось.
Утром я вышла на улицу с абсолютно непоколебимым ощущением первого января. Я прошлась вдоль дома, прогулялась до магазина. С неба падали обрывки белой нежной бумаги, пахло свежестью, снегом, землей, влажной корой и как будто хвоей. Солнце висело на тополях. По светлым стволам и сугробам прыгали зайчики — пятна белого и желтого света. Где-то кричали невидимые дети.
И мне тоже хотелось кричать — звонко, легко, прерываясь смехом, подкидывать комья свежего снега. У меня все еще была семья. После праздничного вечера еще ничего не оборвалось, все было. У меня все было, было все и все были мои.
Когда на обратном пути я свернула в свой двор, мне навстречу вышел молодой парень в форме (она была какой-то такой, зеленого цвета, ни названия, ни звания для нее я не знаю), и кто-то позади меня, к кому этот парень шел, вдруг его увидел:
— Идет солдат по городу! — пропел звонкий мужской голос и зашелся смехом.
Я прошла во двор, а где-то позади меня случилась встреча двух молодых людей, с объятиями и похлопываниями (я слышала эти короткие, крепкие хлопки). А у меня в голове заело:
Идет солдат по городу, по незнакомой улице…
Я поднялась в подъезд, держа песню во рту. Тихо мыча ее, разулась, переоделась.
И от улыбок девичьих вся улица светла…
Зайдя на кухню и поставив чайник, я прибавила к мычанию притопывание правой ноги.
Идет солдат по городу, по незнакомой улице,
И от улыбок де-е-евичьих вся у-ли-ца светла.
Не обижайтесь, девушки, но для солдата главное,
Чтобы его да-а-алекая, лю-би-мая ждала…
Под шипение на плите чайника я промычала припев песни с самого начала, громче.
И разрыдалась.