Всё началось с того что я закричал. Акушер шлепнул меня пониже спины и запустил секретный механизм вдоха. Когда я орал, пупок выскакивал наружу, вроде пробки от шампанского. Бабушка где-то вычитала, что в таких случаях малышу нужно приклеивать на живот монетку. Не знаю, насколько это помогло, но если кого-то из взрослых на прогулке мучила жажда, мелочь на стаканчик газировки всегда имелась.
Рождался я неохотно, до последнего отсиживался в животе. Знал, наверное, что придется лет через двадцать с лишним прикидываться взрослым. Заполнять журналы с оценками, рассказывать пятиклассникам об инфузории-туфельке, стоять в пробках на Невском проспекте, носить домой продукты из супермаркета и по ночам вставать к ребенку, у которого тоже пупок выскакивал от громкого крика.
Знал я, вероятно, и то, что стану писателем. Намеки на это появились уже лет в десять. Лежишь, например, с братом на даче, устраиваешь газовую атаку на комаров, и тут такое вдохновение находит: свет луны вычерчивает на узорчатых обоях полоску.
— Сейчас, — обещаю я брату, — будет история.
— Да ну?
— Видишь вот тот завиток? Это дракон.
— А почему такой грустный?
— Огонь закончился.
И так далее.
Это потом меня научат на уроках литературы никогда не писать «и так далее» в сочинениях. А тогда можно было. И теперь уже можно.
Как и большинство подростков, я пробирался к мечте через бурелом сомнений, не вполне понимая, кем должен стать. Уроки истории гремели эхом войны, пахли древней пылью и ржавчиной, я шагал в проломы времени, но видел там лишь отражение былых эпох. Математика ломала мне череп логарифмами, заставляла вилять равнобедренным треугольником, и я бежал от нее, как Остап Бендер от обманутой вдовы.
Набив синяки о корни квадратных уравнений, я потянулся к естественным наукам. И в биологии нашел все то, что так важно для подростка: понимание собственного тела и бурлящих в нем гормонов.
Первая девушка, которая меня поцеловала на ступеньках детского сада (хотя оба мы уже давно туда не ходили), сказала, что я много думаю и мало говорю. Тогда я еще не знал, что занимаюсь, как первобытный человек, «собирательством». Мои уши превратились в локаторы, глаза в сканеры, сердце в бездонную бочку, в которую я по наитию кидал все, что замечал и чувствовал.
Интерес не только к поцелуям, но и ко всему ползающему, летающему, плавающему, не видимому глазу побуждал меня стать ученым. Одно но: дислексики редко ими становятся. Сочинение по русскому языку, входящее в перечень вступительных экзаменов, в моем исполнении представляло клубок запутанных мыслей с кучей штампов и грамматических ошибок. Спасти могло только чудо.
И оно пришло во всеоружии: квадратное, в костюме с галстуком, выбритыми до синевы щеками и парой испепеляющих глаз с функцией рентгена.
Чудо-юдо оказалось репетитором по русскому языку и литературе, православным евреем и боксером. Первые пару месяцев я не получал у него ничего, кроме колов и двоек. Причем колы, хоть и не осиновые, причиняли острую боль. Наши занятия длились по шесть часов с перерывом на чай и сушки. В неделю я писал несколько сочинений и диктантов и не раз тонул в справочнике Розенталя. Где-то посреди зимы, когда меня уже тошнило от пунктуации, деепричастных оборотов и биографии Пушкина, я открыл тетрадь и увидел там первую четверку за сочинение.
В тот момент мне показалась, что она написана моей кровью.
Последние полгода до выпуска из школы я писал сочинения за своих друзей, с удовольствием работая литературным негром.
Где-то там за партой, под монотонный голос учительницы, я написал свое первое стихотворение о людях-деревьях, которые сгнили.
На биофаке я узнал, что анатомия писателя ничем не отличается от строения любого другого человека. Разве что две точки в его теле — ягодицы и мозг — играют первостепенное значение. Две верхние половинки приказывают двум нижним сидеть на месте и работать. Нижние неохотно слушаются и быстро немеют. Верхние перестают чувствовать вес нижних, парят над землей, и тогда к автору приходят вдохновенные тексты.
Ученый во мне говорил, что за творчество отвечает мозг, поэт спорил и показывал на сердце. Ученый заглянул в сердце и обнаружил там два предсердия и пару желудочков. Поэт закатил глаза и начал петь о бессмертной душе. Ученый покрутил пальцем у виска и пошел гонять крыс по лабиринту.
Так я и жил. Утром записывал на камеру поведение грызунов, которым брызнули в нос гормон, вечером шел в библиотеки и клубы читать стихи.
Ученый страдал от того, что приходится мучить животных, поэт — просто потому, что все поэты страдают.
Встреча двух этих разных людей произошла не в баре, но в подземном переходе, где в одной и той же дворняге ученый узнал собаку Павлова, а поэт — символ одиночества. Вернее, они встретились в прозе.
Удивительно, но самый первый мой рассказ опубликовали в журнале «Университет». Хотя, если учесть, какое количество правок он прошел, — ничего удивительного.
Сначала я писал спонтанно, обрывочно, нервно, как человек, который в первый раз играет на пианино и думает, что у него получается «Шутка» И. С. Баха. Затем в мою мастерскую ворвалась она — взрослая жизнь с пятидневкой и плачущим младенцем. С тех пор я не знал мастера по писательскому мастерству лучше, чем быт, и время стало для меня главной валютой.
Работа в школе помогала держать верхние половинки в тонусе. Сухие факты по нейробиологии, погружение в мир взрослых и детей, поэзия, что рождалась во время зимних уроков, — все это соединилось в безумный коктейль, заиграло красками — и я сел писать ту книгу, что бывает только раз в жизни.
Мой первый роман о современной школе «Четыре месяца темноты» явился на свет крупным розовым младенцем. Прошло несколько лет, прежде чем он окреп и научился ползать по издательствам.
Все ниточки моей жизни вели к этой книге, подсказывали, что с ней делать дальше.
Тут-то и вплетается в сюжет загадочная цифра 2019.
Именно в этом году, после долгих скитаний, роман приняли в крупное издательство.
«Поздравляем! Ваша рукопись принята в отдел остросоциальной прозы для подростков» — прочел я в письме и сразу представил, как выступаю в Доме книги и ставлю автограф на первой странице.
И пролетели как в полусне: договор о передаче авторских прав, редактура, верстка, дизайн обложки. А в конце лета еще одно письмо: «У нас печальная новость. Мы закрываем отдел остросоциальной прозы…»
И я снова стою посреди улицы с вывернутыми карманами, с рукописью в руках, похожей на убитого голубя. Стою и думаю, что 2019 еще не закончен. И все бывает впервые. Вдох. История. Поцелуй. И все повторяется, становясь лучше и лучше.
