Олжас Сулейменов: «Жизнь подчиняется сценарию непридуманной драмы»
Сергей Шаргунов беседует с поэтом, которому исполнилось 85 лет
Предки,
В бою поддержите меня под мышки.
Так писал он, своё имя получивший от предка Олжабай батыра, который командовал правым крылом конницы хана Абылая. Этот неистовый воин предсказал наследника в седьмом поколении – «знающего человека».
Но знания поэта Сулейменова – прежде всего постижение природы. Коснуться жёсткой земли щекой, скулой, ухом, расслышать далёкий топот…
Со временем его лицо как бы срослось с родной землёй, стало похоже на камень, впитавший зной, иссечённый ветрами.
О чем бы он ни слагал стихи – мужество, страсть к женщине, одиночество – они наполнены тайнами природы.
Я иду через робость в ночи
по тропе овечьей,
в темноту руки всунув
и голову подняв, как горб.
Что-то мутит меня,
я-то знаю, что степь бесконечна.
Но предчувствие!
Брат, что мне делать с предчувствием гор?..
И даже то, что он, сын степей, добился запрета ядерных испытаний сначала у себя, а потом повсюду – тоже его приношение природе. Отсюда и странствия по миру с особой любовью, как он мне признался, к стране по имени Кения.
Он поэт своего времени и своего пространства, но в лучших вещах, где взрывчато сталкивались краски, выплескивался за все пределы. Напевы древности становились сверхмодерном.
Можно вспомнить, что он шестидесятник, и очертить круг его друзей – Ахмадулина, Вознесенский, Евтушенко. Но Сулейменов стилистически совсем отдельный.
Можно вспомнить тех, кто через национальный колорит общим дыханием создавал непридуманную дружбу народов: Кайсын Кулиев, Расул Гамзатов, Мустай Карим, Давид Кугультинов, Семен Данилов. Но и это совсем не всё.
Можно поставить ему в заслугу соединение славянского и азиатского, тюркских и древнерусских мотивов, то, что он и сейчас, успокаивая соплеменников, призывает не спешить переходить на латиницу. Можно размышлять о эволюции его гражданского образа – когда-то подвергали нападкам за «казахский национализм», а теперь дома бранят за то, что открыто говорит о важности сближения с Россией.
Можно в стихах про кочевника, джигита, батыра, с дозированными тюркизмами, увидеть эстрадно-советскую стилизацию. Всё можно, когда бы не главное… А главное – иррациональность. Лучшие из них безумны. Ломают каноны, ритм и рифму. Завораживают и чаруют.
В глазах Сулейменова – суровость. Нет, свирепость. Пристальный тревожащий взгляд из-под бровей вразлёт. И в им написанном – дерзкое сильное начало: «Сердце в горле, как яростная змея». Профессор Сорбонны Леон Робель назвал Сулейменова преемником Хлебникова.
«Степь отпоёт…» – очень сулейменовская фраза «председателя земного шара».
Эти стихи надо распробовать, хоть они и щиплют язык, как свежий кумыс.
Олжас Омарович, что вас радует в жизни?
Возможность писать и читать.
Часто ли пишутся стихи?
Много лет назад был в ЦДЛ на вечере Павла Антакольского. Ему тогда было уже под восемьдесят, и он читал свои новые стихи о любви. С тех пор стихов не пишу.
Вы рано начали писать?
В четвёртом классе начальной школы в Алма-Ате всем предметам нас учил Яков Степанович Галай. Далеко не всех вузовских преподавателей помню, а вот его запомнил. Был похож на киношного Чапаева. В сапогах всегда, в военной форме. Только что с фронта. Днем учил нас, а вечерами сам ходил в вечернюю школу. Мы узнали – в восьмой класс. Учителей после такой войны не хватало, потому его с семиклассным образованием направили руководить классом. Он рассказывал нам случаи из фронтовой жизни, и мы писали изложение. Лучшие из них заставлял авторов зачитывать перед классом. А за это полагалась дополнительная булочка к школьному обеду. Гонорар. Мне этих булочек досталось больше, чем соклассникам. Кроме этого, заставлял читать стихи из учебника вслух. Заучивать и читать наизусть. Кто-то сказал, что в детстве и юности все читают, а некоторые начинают еще и писать. Я благодаря Якову Степановичу оказался в числе некоторых.
Первый рассказик опубликовал в девятнадцать лет. Уже будучи студентом геологического факультета. И до пятого курса написал несколько повестей-изложений, однако ни в газеты, ни в журналы не предлагал: чувствовал, что до булочки не дотягивают.
Поступил в Литературный институт и там оказался в обществе начинающих поэтов, попробовал себя в переводах казахских поэм на русский. А потом и сам написал несколько стихотворений. Кто-то показал тетрадку Леониду Мартынову, и большая подборка вышла в «Литературной газете» в июле 1959 года с его добрым напутствием. Это была первая публикация, открывшая рубрику «Доброго пути» в «Литгазете».
Какая литература на вас повлияла?
Любил читать себе вслух «упругий стих» Лермонтова, Блока, Симонова… Из казахских поэтов XIX века – Махамбета Утемисова. Я предложил Андрею Вознесенскому перевести его сборник. Он перевёл. Но это был уже не Махамбет, а слегка казахизированный Андрей. Поэтому издательство правильно отклонило книгу. Зато у Андрея появился великолепный цикл – «Читая Махамбета». Из прозы я бы назвал «Тихий Дон».
Ваш отец погиб в лагере…
Я отношусь к поколению, воспитанному матерями и отчимами. У многих моих ровесников отцов отнял Отец народов. У других – война. Мой отец был офицером Казахского Кавалерийского полка в Алма-Ате. Полк распустили, рядовых – по аулам, командиров – по лагерям. Без права переписки. Большинство там и остались. В том числе и Омар Сулейменов.
Мама через семь лет вышла замуж за Абдуали Карагулова, выпускника Коммунистического Университета журналистики. Его я считаю своим отцом. Так случилось с нашим поколением, что сыновьи чувства мы испытали впервые к отчимам.
Евгений Евтушенко и Роберт Рождественский воспитаны отчимами. У Андрея не спрашивал, но судя по общему настроению его творчества…
Кто из авторов был вам близок, кто интересен сейчас? Или всегда было ощущение отдельности?
Ощущение отдельности было и есть у каждого пишущего. Это нормально для творческой среды. Но при этом были факторы, объединяющие отдельных в группы. Один из факторов я назвал – «воспитан отчимом». Социальные, национальные¸ религиозные меня, например, не задевали. Но были и другие, наработанные видом H. S. («Человек мыслящий»), которые сближали меня со многими коллегами в разных республиках СССР. После распада мы перестали встречаться и читать друг друга. Новая русская литература почти неизвестна в наших независимых государствах. Увы, можно сказать, независимых от литературы. Освобождаемся от нее. В том числе и от собственной. Книги Сергея Шаргунова, Захара Прилепина, Виктора Пелевина, ещё двух-трех авторов до нас доходят. Случайно. И это стало системой.
Ощущаете себя мостом между культурами?
Когда-то написал об арочных мостах. «Мосты – мои сутулые дороги. Мои стихи…» Арочные мосты обычно дольше держатся. Веками. В применении к своим стихам, может быть, и нескромно, но – примеров в мировой словесности накопилось много.
Правда, что вас исключили из Литинститута за драку?
Было на третьем курсе. А кто в этом возрасте не махался?
Сейчас, оглядываясь, я обнаруживаю вывод – не случилось бы той драки, то судьба пошла бы по иному пути.
Говорят, слава пришла к вам вместе с Гагариным.
В январе 1961-го я из Москвы уехал в Алма-Ату, в марте еле устроился на работу в редакцию газеты «Казахстанская правда» отвечать на письма местным графоманам.
Редактор Фёдор Боярский знал, что подборка моих стихов печаталась в «Литературной газете». Одиннадцатого апреля вызвал: «Заготовь стих о полете человека в космос. Завтра должен полететь. Наш человек. Ты – инженер, поэтому понимаешь, что это значит для человечества. Вот и растолкуй». К вечеру я принес ему страницу со стихами.
А завтра, 12 апреля, меня разбудили сестрёнки. «С самолета сбрасывают!» Принесли кипу разноцветных листовок со вчерашними стихами. Они оббежали весь город и собрали чуть ли не полное собрание моего сочинения.
Народ весь на улицах. Такого ликования, всеобщей радости я не помню с 9 мая 45-го. Всего два великих праздника запомнилось в двадцатом веке. Мало, конечно, но они были!
Это необыкновенное возбуждение передалось мне, и я за неделю написал поэму «Земля, поклонись Человеку!». Она зазвучала на радио, отрывками печаталась в газетах, вышла отдельной книжкой, и в конце мая меня отправляют в Париж и Нью-Йорк встречаться со студентами – читать поэму. Перед полетом прибыл в Москву, вечер провёл в общежитии на Бутырском хуторе в кругу своих однокурсников. Конечно, было и на посошок. В конце застолья встал один – всегда самый мирный был среди нас – пошел к двери.
– Куда?
– Набью ему морду!.. (Назвал чьё-то имя) Хочу в Америку!
Из поездки я вернулся с впечатлениями, которых хватило на две книги. Вышли одна за другой.
Ректор Литинститута прислал телеграмму, приглашая вернуться для продолжения учебы. Я ответил телеграммой: «Согласен вернуться, но только в качестве преподавателя».
Стал членом Союза Писателей СССР.
Было бы всё это так скоро, если бы не случилось той драки?
Вы всю жизнь пишете на русском.
В Алма-Ате, когда пришла пора идти в школу, не было ни одной школы с казахским языком обучения. И геологию учил на русском, и в Литинституте учился на русском. Казахский с детства узнал от бабушки и деда, и потому смог перевести на русский стихи нескольких поэтов. В том числе поэтессы Надежды Лушниковой, которая с детства пишет на казахском. Вот такой у нас край, Казахстан. Здесь всегда было распространено двуязычие. Сюда переселяли и переселялись со всего Союза. Русские, немцы, чеченцы, ингуши, поляки, оказавшиеся в степи, узнавали казахский. Для сосланных карачаевцев, балкарцев и крымских татар – это родной язык. А казахи в городах – русский. Так что нам понятие интернационала оказалось более доступным, чем моноэтническим странам. И, может, природный билингвизм помог мне увидеть в «Слове о полку Игореве» следы былого русско-половецкого двуязычия.
Вы недавно заявили, что Казахстану опасно становиться мононациональным государством.
Любому современному государству опасна моноэтничность. Особенно такой территориально великой стране как Казахстан. Всего 10 миллионов казахов и 8 миллионов других этносов – русские, украинцы, узбеки… До ста наименований. «Пять Франций». А населения, как одна Москва с окрестностями. И великие богатства под землей ещё остаются. И на поверхности – миллионы га плодородной земли. Кто позволит казахам одним распоряжаться таким богатством? С юга и востока – многолюдные, но относительно бедные территории. Об этом надо постоянно помнить сторонникам моноэтнизма, мононационального государства. Я за то, чтобы все национальности наши стали единой гражданской нацией. В этом залог нашего будущего.
Книга 1975 года «Аз и Я» была изъята из продажи и привела к вашей опале. Насколько я знаю, вы по-прежнему верны своей концепции: «Слово о полку Игореве» – это наполненная тюркизмами двуязычная поэма о междоусобице, а сам князь Игорь вообще отрицательный герой.
«Слово» написано в XII веке. Кто тогда читал светскую литературу? Грамотная элита Киевской Руси (княжеские дворы, воинство, торговцы), находившаяся в многовековом культурно-хозяйственно-политическом взаимодействии со Степью. Поэтому двуязычие этой среды в XII веке было естественным. В XVI веке (условно говоря – после ига) монахи переписывали тексты светского содержания с дорогого пергамента на бумагу. Пергамент нужен был для распространения Священного писания. И переписчик, как мог, переводил явные тюркизмы и отдельные куски поэмы, написанные явно по-тюркски (например, сон Святослава). Языковая ситуация в XVI веке изменилась. Но те тюркизмы, которые ещё были в ходу в русской речи, он пропускал, не переводил. Они ушли из русского языка позже, в следующие столетия. Но, читатели XIX века – Мусин-Пушкин и другие – приняли их за русские термины. Например, в ответ на вероломное нападение Игоря на кочевья своего свата – Кончака, половцы совершают ответный набег на русские города. Читатели XIX века разбили сплошные строки текста на слова по своему усмотрению, и получилось: «се у Рим крчат под саблями половецкия». Почему-то до Рима довела Кончака жажда мести. Так получилось при разбивке строки.
А в оригинале, думаю, было «се урим…». Урим и сегодня в татарских диалектах – «коса девичья». Живая картина тогдашних расправ – рубить косы девушкам, значит, обесчестить их.
Главное доказательство подлинности «Слова» – это остатки его былого двуязычия. Потому что гипотетическому фальсификатору не было нужды вклинивать в текст явные и уже к тому времени неявные, невидимые тюркизмы, коих в «Слове» предостаточно.
Знаю, что вы много общались с писателем Юрием Домбровским, который еще в 1933 был выслан из Москвы в Алма-Ату. Он пережил четыре ареста, и каждый раз после лагеря возвращался в тот же город…
Это был очень открытый человек, нараспашку, настежь открытый. Использовал любую возможность читать вслух стихи. Только свои, в основном – лагерные. Читал, жестикулируя, громко, роняя вставную челюсть, не останавливался, подхватывал её с пола, с маху возвращал на место и дочитывал, убеждающе произнося все согласные.
Помню один из самых первых приездов его в Алма-Ату, в начале 60-х. Осенью, поздно ночью выманил меня звонком из дома. Я вынес теплую бутылку коньяка, и мы в пустом сквере возле Союза писателей посидели с ней на скамейке. И пошли к кому-то в гости. Выяснил по пути – к известному актёру из Драмтеатра. «А он нас ждет?» – «Лет двадцать как ждет!» – успокоил Юра.
«Почти народный» обитал в какой-то далеко не элитной пятиэтажке. Да ещё на последнем этаже. И лестница без нескольких ступенек – полпролета не хватало. «Зачем идем?» Юра раньше меня преодолел провал, отдышался и на весь подъезд ответил: «Пусть расскажет, падла, за что он меня посадил! Он пьесы хотел писать лучше, чем Шекспир! Не вышло. Вот и написал свой сучий донос! Я – в Магадан, а он – звания заслуженные получать!..»
Наконец, добрались до нужной квартиры. Заперто. Юра сильно, двумя руками толкнул дверь. Она распахнулась. Пустая комната. Светится одинокая лампочка на шнуре. Покосившаяся койка. Стул.
«Да у меня в лагере мебель была получше!.. Вот до чего предательство доводит. Мечтал – зайду и выбью ему последние зубы. Как мне выбили. А теперь не уверен в себе. Не смогу. Мне его жаль. Веришь? Предавших сама жизнь не прощает. А ведь мы когда-то дружили, были счастливы.»
Но с тем «почти народным» тогда удалось увидеться?
Он, вероятно, услышал Юрия, когда мы штурмовали лестницу, и спрятался у соседей по площадке. И, конечно, не вышел.
Это один из эпизодов нашего многолетнего общения с Юрием Домбровским. Мы встречались в Алма-Ате и Москве в разных, в основном, писательских компаниях. Но запомнились не разговоры, а вот такие сюжеты, в которых судьба Юрия, его характер, миропонимание наиболее выразились.
Он бывал разозлённым, но не помню его недобрым. Чем человек выделился из среды братьев по природе? У каждого из нас есть свой ответ. Я полагаю – чувством сострадания. Юрий Домбровский, проверивший на себе весь набор страданий, отмеренный советскому писателю середины двадцатого века, всё же сохранил в рабочем состоянии это самое человеческое чувство. Таким он мне и запомнился.
Вы общались с писателем и тюркологом Львом Гумилевым? Я слышал, что он сидел с вашим отцом.
Я увлекся тюркологией благодаря Гумилеву. Ещё студентом-геологом прочел его книгу «Древние тюрки». Не помню, когда увидел в «Комсомольской правде» его интервью, где говорилось и о моем творчестве, и об отце. Корреспондент спросил его, как он относится к книге «Аз и Я», на которую тогда шли нападки. Лев Николаевич ответил, что относится отрицательно, но со статьей против не выступал и не выступит, потому что сидел с отцом автора. Сын двух поэтов – Анны Ахматовой и Николая Гумилева – побывал в двух лагерях – в Норильском и Карагандинском. В каком из них он встретился с военным из Алма-Аты Омаром Сулейменовым?
В 1989 году осенью мне удалось быть в Ленинграде и встретиться с Львом Николаевичем. Мы были не одни, и потому подробно поговорить не удалось. Но я понял свою главную ошибку. В «Аз и Я» мною названы и процитированы многие историки и филологи, в том числе тюркологи. Но фамилии «Гумилев» нет. А он тогда был учёным-изгоем. На него не ссылались, не цитировали. И я ни разу не упомянул. Просто потому, что он «Словом» не занимался специально. Надо было в той книге признаться, что считаю его своим учителем. Сейчас в Астане есть Государственный Евразийский Университет имени Гумилева.
Вы сильно менялись? Можно ли сказать, что оставались последовательны?
Думаю, я – тот же, что и в 60-х, 70-х. Может быть, только слегка постарел. Понимаю, что вопрос касается убеждений. От слова социум («общество») происходит и социализм. Он бывает разный, но я всегда был и остаюсь интернационал-социалистом.
В ваших стихах всегда есть загадочное драматическое напряжение. Что это за драма?
Драматическое напряжение, о котором говорите, нарастало в наших обществах весь ХХ век, разряжаясь разрядами, памятными всем. И в XXI продолжается этот естественный процесс, и поток повседневной жизни привычно подчиняется сценарию непридуманной, нескончаемой драмы.
Напряжение социума передается чувствилищам наций. Кажется, так Горький назвал поэтов. Не верю, что прозаики не ощущают ударов этого тока.
Вы добились прекращения ядерных испытаний в Семипалатинске. Больше того – результатом ваших усилий стал международный мораторий на испытания ядерного оружия. Можно ли это считать, кроме литературы, главным достижением вашей жизни?
На будущем писательском съезде Евразии (если он состоится) я, отчитываясь за деятельность казахстанской литературы, назвал бы Антиядерное Движение «Невада-Семипалатинск» лучшей поэмой Казахстана в ХХ столетии.
Горбачёв приказал прекратить испытания – и полигоны замолчали, Рейган хотел, чтобы и Невада умолкла. Но его генералы не взяли под козырек. И продолжали взрывать, и бабахали в одиночку целый год, пока наш ВПК не намекнул Горбачёву – «непорядок» – и он вынужден был с ним согласиться. В 1988 году испытания продолжились с удвоенной силой: надо было наверстывать упущенное. О декларациях об окончании Холодной войны можно было забыть. Теперь взрывы сотрясали землю в приполигонных областях сильнее и чаще, чем прежде. Вот тогда и родилось наше Движение, которое самым демократическим способом само остановило испытания.
Теперь есть проект, основанный на убеждении, – мир сможет избавиться от этого самоубийственного средства самообороны, если во всех ядерных державах будут истинно демократические режимы. При которых не решения президентов, а решения их избирателей будут решающими. Эту идею я испытал в СССР в конце 80-х. Этот краткий период нашей истории назвал «миг демократии». Этот миг использовали по-разному, но наше Движение, думаю, вполне прогрессивно. Мы выдвинули призыв – «Избиратели мира – против ядерного оружия». Он прошел первое испытание, и есть результат – международный мораторий.
Движение возникло 28 февраля 1989 года. На многотысячном митинге возле Союза Писателей Республики. В первую же неделю мы собрали более двух миллионов подписей.
Это поэма из двух миллионов первых слов, прозвучавших на весь мир.
Уже в октябре 1989 года испытания на Семипалатинском и на Новоземельском полигонах были остановлены. (Последний взрыв был 19 октября, и с тех пор – ни одного!)
20 ноября 1989 года Верховный Совет СССР принял Постановление: «Правительству СССР рассмотреть вопрос о закрытии Семипалатинского полигона». 29 августа 1991 года, когда правительства СССР уже практически не было, Президент КазССР Назарбаев издал Указ о закрытии Семипалатинского полигона. И обессиленная Москва его не оспорила.
И с этого Указа, можно считать, начался международный мораторий на испытания: через год, в августе 1992-го остановилась «Невада», где испытывали бомбы США и Англия. Потом замолчал атолл Муруроа в Тихом океане (полигон Франции) и полигон в пустыне Лоб-Нор (Китай). Все пять официальных полигонов пяти официальных ядерных держав с тех пор молчат. И это молчание началось с остановки испытаний на Семипалатинском и Ново-земельском полигонах в 1989 году благодаря народной поэме «Невада-Семипалатинск».
А ведь был риск, что другие страны продолжат свои испытания.
Знаком с этими соображениями. Меня они, естественно, волновали. Несколько раз встречался с Министром обороны Язовым, с работниками Курчатовского института и Ливерморской лаборатории в США. Разговаривал и с Андреем Дмитриевичем Сахаровым, почти каждый день встречались в Кремле, на заседаниях Верховного Совета. Последняя встреча состоялась 14 декабря 1989 года. После окончания заседания мы вместе пришли в гостиницу «Москва», где жили депутаты – не москвичи. Поднялись в мою комнату на четвертом этаже. Там уже ждала киногруппа «Невады». С семи вечера до девяти длилось интервью Сахарова. Как оказалось, первое интервью, снятое на кинопленку. И, увы, последнее. Среди вопросов был такой – насколько отразится одностороннее прекращение испытаний на оборонной мощи страны? Андрей Дмитриевич, помолчав, сказал, что ядерщики СССР и США уже могут обойтись без взрывов.
Я вспоминаю эти слова сейчас. Уже более четверти века государства Ядерного Клуба не взрывают. И разве ядерные вооружения остановились в своем развитии на уровне начала 90-х? Испытания продолжались. Но бесшумно, в лабораториях, на приборах. Начинающим приходится взрывать. Но благодаря мораторию – более тысячи взрывов за эти годы не состоялось.
Сахаров умер 14 декабря. Получается, вы встретились в этот день?
Да, после окончания встречи я проводил Андрея Дмитриевича, усадил в машину. Прощаясь, он напомнил мне, что завтра надо обязательно быть на сессии.
Утром узнали, что в одиннадцать часов вечера, то есть после двух часов после отъезда от гостиницы, уже дома, его не стало. Инфаркт.
Андрей Вознесенский написал стихи «2 секунды 20 июня 1970» о том, как вы с ним попали в аварию. Было такое?
Это было возле Алма-Аты. У нас гастролировал театр «Современник». На один из спектаклей прилетел Андрей, и мы с его знакомой актрисой (впрочем, она была знакома всему Союзу) поехали за город, на озёра. Развели костер. Возвращались под утро. Я за рулём. На резком повороте опрокинулись. «Двадцать метров полета, пара переворотов». Так он описал момент. «Бедная твоя мама, бежала, руки ломала: “Олжас, не седлай АТЕ, сегодня звезды не те…”». Она, наверное, имела в виду не тех звезд, что поехали с нами. Моя мама Фатима, провожая нас после чая на прогулку за город, и вправду советовала нанять такси. Но тогда Андрей не увидел бы, как табличка с автомобильным номером 37-70 «ползёт по траве – как срок жизни через тире». И не было бы такого окончания:
Враги наши купят свечку
и вставят её в зоб себе.
Мы живы, Олжас, мы вечно
будем в седле!
Как надо воспитывать детей?
Надо научить их читать. Мировая литература их воспитает.
Вы много раз бывали в странах Азии и Африки, работали послом в Италии, Греции. Представляете Казахстан в ЮНЕСКО… В какой стране вам было всего интереснее?
Мне запомнилась Кения. Там человек не как старший брат себя ощущает, а как равный с братьями меньшими. Хотя слона или жирафа меньшим назвать трудно. Нигде раньше, да и потом я не ощущал такого единения растительности и живой природы, как в этой стране, которая к тому же и закономерно оказалась родиной нашего вида. Здесь сто или более тысяч лет назад произошёл Человек Мыслящий. Отсюда он пошёл по планете. Меняя цвета глаз, волос, кожи.
Чем для вас было депутатство в советском Верховном Совете до и после перестройки? Большая разница?
Термин «парламент» происходит от французского парле – «говорить». Я был депутатом с 1984-го по 1988-й. Член комитета культуры. За все пять лет – ни слова не произнес с трибуны, молча голосовал. Как 99% других депутатов. Но наказ избирателей выполнил. Наказы избирателей были адресованы государству, но через депутатов, которые напоминали государству все пять лет. Полученным наказом было – достроить Университет в Караганде. Достроили в срок.
Верховный Совет следующего созыва за два года своего бурного существования (1989-1991) проявил себя как самый говорливый парламент. И только один депутат успел выполнить наказ своих избирателей. Это депутат от Семипалатинской области. У меня был только один, но всенародный наказ – «Остановить испытания! Закрыть полигон!». Если бы у нас в распоряжении случилось всё пятилетие, на которое нас избирали, наш активный Верховный Совет смог бы договориться с парламентами других ядерных держав об общей политике избавления от ядерного оружия. Уверен.
А с Брежневым лично общались?
Да, когда был подростком. Он руководил КазССР, после Молдавии. Жил в доме отдыха ЦК, где летом отдыхали семьи крупных партийных чиновников. Мой отчим Абдуали Карагулов был заместителем заведующего отделом пропаганды и агитации. И я всё лето проводил там с сыновьями других партслужащих. Играли в волейбол. Леонид Ильич иногда принимал участие. Играли в биллиард. Замечательный там был стол. И мне удалось однажды обыграть Леонида Ильича. Когда он уезжал на работу, окно в сорок втором номере (двухкомнатном), где он жил, всегда оставалось открытым. Сад кругом, зачем запираться. На письменном столе всегда стопка чистых блокнотов и остро отточенные карандаши в стакане.
Когда Суслов готовил постановление ЦК КПСС по книге «Аз и Я», Кунаев дал её почитать Брежневу. «Сулейменов… Я его помню?» – «Да нет, Леонид Ильич, он был тогда еще мальчиком». Димаш Ахмедович рассказал мне об этом разговоре. Я ему запоздало посоветовал: «Надо было ему сказать, что Сулейменов тогда учился писать на его блокнотах». Кунаев вспоминал окончание диалога. «Есть в этой книге национализм, пантюркизм, сионизм, о которых говорит Суслов?» И Брежнев с маршальской прямотой ответил: «Ни хрена там такого нет». И это оказалось лучшей рецензией на книгу. Постановление, которое должно было ударить по Казахстану, не состоялось. Лаборатория дружбы народов, как называл республику ещё Хрущев, устояла.
Ещё в 1963 году вы писали:
Казахстан, ты огромен –
пять Франций –
без Лувров, Монмартров.
Уместились в тебе
все Бастилии
грешных столиц…
Что для вас Казахстан? Что его ждет? Не грозят ли ему потрясения? Будет ли он близок к России?
Это и мои вопросы. Они возникли сразу с начала 90-х, когда мы получили самостоятельность. С годами они должны были сойти на нет. Однако остаются.
А что для вас Россия?
Россия – законная наследница СССР. По документам даже. Я бы хотел, чтобы она унаследовала всё лучшее, что было наработано в Советском Союзе. СССР был первой попыткой создать идеальное государство, в котором не только торжествовало бы, но и реально осуществлялось равенство социальных, национально-этническо-расовых прав. Главных прав человека. За десятилетия строительства и выживания государства в общих чертах эта программа осуществилась. Подвела неполноценность экономической программы. Ленин теоретически обосновал приоритет Государственной и народной (Коллективной) собственности, которые должны были полностью заменить Частную, разделяющую общество на бедных и богатых. Сталин своими методами решил эту задачу. Это стоило миллионов жизней.
И в послесталинский период стали очевидны теоретические недоработки этой программы, которая уже получала распространение в мире – Китай, Камбоджа, Вьетнам и освобождающаяся Африка. Повсюду в третьем мире шла тотальная война против частной собственности. И в доведенном до крайности Китае решились на перестройку, точнее достройку теории. В 1979 году Дэн Сяопин узаконил Частную собственность на средства производства. Но при этом сохраняются все права Государственной и Коллективной.
В СССР через пять лет тоже началась Перестройка. Но (теперь можно сказать) абсолютно непродуманная. Просто решили немедленно перестроить экономику и идеологию страны по американо-европейскому образцу. И сокрушили здания Государственной и Коллективной собственности, чтобы из их обломков наскоро соорудить шаткий небоскрёб Частной.
Результаты тридцатилетия можно представить метафорически. Китай на трёх мощных китах – Государственная, Коллективная, Частная собственность – преодолевает океан кризиса, а Россия и рядом с ней другие новые государства борются с тайфунами на утлых яхтах Частной. Россия в 1917 году была шестой в мире экономической державой. В 2017 – тоже шестой.
Китай недавно был в самом конце списка, сегодня – вторая экономика мира. Пока.
Важно осмыслить, обдумать крах СССР. Перестройка была построена на импровизе, случайных и неслучайных подсказках извне. Если бы Горбачёв перед этим собрал из разных республик, а не только из Москвы, мыслящих людей и предложил им превратить идею перестройки в проект программы, а потом – обсудить проект! Это был бы всенародный Совет. Тогда ещё можно было и сохранить, и внутренне укрепить Советский Союз.
Вы религиозны?
В трудные минуты прошу у Него помощи. Наверное, все так поступают, даже самые крайние атеисты.
А чудеса у вас в жизни происходили?
Не так давно случилось чудесное. Был проездом в Павлодаре. Решил посетить место, где похоронен Жаяу Муса («Пеший Муса») – знаменитый поэт-импровизатор, сам сочинял тексты, мелодии к ним, исполнял под домбру. В Первой Мировой был в русской армии, в пехоте. Возможно поэтому его и прозвали Пеший Муса. Но он сочинил другую причину – якобы любимого коня у него через суд отнял местный богач. Весёлую песню об этом казахи поют до сих пор.
Жаяу Муса – брат моего деда Узун Сулеймена («Длинного Сулеймена»), и поэтому положено хотя бы раз в несколько лет посещать это место.
Три часа по заснеженной степи на вездеходе. По дороге – ни одного поселка: заповедник. Подъехали к одиноко стоящему невысокому мазару около холма. Вышел из машины. Солнечный зимний день. Вселенская тишина. И мы постояли молча. Водитель слегка коснулся моей руки – на вершине холма появились три архара. Просто поднялись с другой стороны холма. Никогда и нигде не видел стоящего архара так близко. А тут – три необыкновенных красавца, как духи этой возвышенной степи, возникли, чтобы взглянуть – кто потревожил великую тишину?
Появились, постояли и спокойно, не торопясь, ушли, спустились с холма, пропали. Такое поведение архаров и водителю, жителю этих краев, показалось чудом. А я, кажется, понял символику этого явления. Когда-нибудь найдутся слова, способные доступно объяснить мне эту поразительную метафору.
Олжас Омарович Сулейменов родился 18 мая 1936 года в Алма-Ате. Поэт, литературовед, Народный писатель Казахстана. Его книги отмечены международными литературными и научными премиями.
