Меня вывели в большой зал, чем-то похожий на модерновый советский кинотеатр или большой дом культуры, вроде бывшего кинотеатра «Россия» на Пушкинской площади. Хорошо еще, балкона с бельэтажем не было. Но зал весь оказался заполнен, до отказа. Ни одного свободного места. И это было, конечно, ужасно неудобно, потому что был я совершенно голым.
При моем появлению по залу прошел шумок, но никто, естественно, не зааплодировал — да я и не ждал никаких оваций.
Меня усадили прямо посреди сцены на колючий и неудобный стул. Его сиденье было из кожзаменителя, поэтому прилипало к голой коже.
В зале вроде бы не было знакомых лиц. Сидевшие в первом ряду две девушки обменялись между собой усмешливыми замечаниями — возможно, по поводу моих скромных статей. У меня и впрямь все скукожилось, да еще и холодно было, из какой-то дыры все время поддувало. Я постарался усесться так, чтобы прикрыться, хотя бы ляжками, от посторонних взглядов. Кисти рук мне привязали кожаными ремешками к деревянным поручням кресла. Крайне неудобно, и морально, и физически, было так сидеть голеньким на виду у всего зала.
Откуда-то раздался голос, монотонный, тихий и усталый:
— Слушается дело номер двенадцать миллиардов сто двадцать три миллиона… Впрочем, порядковый номер является конфиденциальной информацией… В деле имеется эпизодов… Э-э, точное количество эпизодов также является закрытыми данными и может быть изменено, добавлено или исключено в ходе процесса. Итак, эпизод первый. Оскорбление действием, насилие. Нарушение статьи о почитании старших. Подсудимый в возрасте четырех с половиной лет третировал свою прабабушку, оставленную за ним присматривать, оскорблял ее и даже бил. Обладая ограниченной подвижностью, женщина не могла защититься и только молила о пощаде. Так продолжалось несколько часов, пока не пришли родители.
— Вызваны ли свидетели по делу? — прозвучал другой голос, низкий, глубокий — явно голос Главного.
— Прабабушка героя от показаний отказалась, ссылаясь на поправку, позволяющую не свидетельствовать против прямых родственников.
«Бабушка, — растроганно подумал я. — Ты опять меня спасаешь».
— Тогда заслушаем подсудимого.
— Протестую! — На авансцену откуда-то вспрыгнул молодой человек, до чрезвычайности модно и импозантно одетый, в дорогущем костюме и туфлях, в эффектном галстуке и с платочком в наружном кармане.
Лицо его украшала небольшая стильная бородка. Внешне он напоминал актера Аль Пачино — но не нынешнего, восьмидесятилетнего, а молодого, времен «Крестного отца». Адвокат, сразу понял я. Он стал бурно выступать, прямо с места в карьер.
— Прошу вообще исключить эпизод из рассмотрения! Как справедливо разъяснялось специальным определением высокого суда, ни один подсудимый не несет ответственности за свои деяния до первого причастия, или — в случае, если он по каким-то причинам не принимал причастия, — до того возраста, когда в соответствующей конфессии его положено вкушать. В нашем случае это семь лет, и возраст подсудимого во время инкриминируемого ему деяния совершенно явно до него не дотягивает. Прошу исключить эпизод!
— Принимается! — раздался глубокий бархатный голос из выси. — Случай первый из рассмотрения дела исключается.
Адвокат удовлетворенно, сценически развел руками и подмигнул мне: мол, смотри, каков я! Держись меня, приятель, и мы их всех разнесем!
Снова зазвучал первый, невидимый торопливый и равнодушный голос — судя по всему, секретаря:
— Слушается эпизод номер два. В возрасте одиннадцати лет подсудимый толкнул девочку, сидевшую на перилах беседки. Девочка упала с большой высоты и сломала руку: двойной перелом лучевой кости со смещением. Статья о насилии, закончившемся членовредительством. Подсудимая присутствует в зале?
— Да! — На авансцену к небольшой трибунке вышла женщина, которую я совершенно не помнил: уже совсем не девочка и даже далеко не молодая, с бесконечно усталым лицом.
— Опишите, пожалуйста, ситуацию и меру своих страданий, — спросил ее откуда-то сверху глас секретаря.
— Было очень неожиданно и больно, — пожаловалась женщина, поглаживая руку. — Вдруг я лечу на асфальт с большой высоты. Потом я долго лечилась. А этот, — она кивнула на меня, — все твердил, что сделал все нечаянно. Хотя это явное вранье.
— Вы простили подсудимого?
— Н-не знаю. Не думаю, что простила. Вряд ли простила.
— Подсудимый! Что вы можете сказать в свое оправдание?
Ко мне быстренько подбежал адвокат и скоро зашептал: «Соврите им что-нибудь. Обычно хорошо идет про любовь. Любовь для них вообще — ключевое слово, они от него млеют. Скажите, что у вас к этой девочке зарождалось тогда первое, трепетное чувство и вы таким образом хотели к себе ее внимание привлечь. Только с сексуальной составляющей не переборщите, всего в меру».
Он отскочил, и я понял, что весь огромный зал теперь смотрит на меня и ждет моего слова.
— Я виноват, — пробормотал я. — Я просто был молодой дурак и ни о чем не думал. Прости меня, Ира, — откуда-то вспомнилось прочно забытое имя девочки, и слезы непроизвольно потекли по моему лицу.
Свидетельница со своего места посмотрела на меня с жалостью.
— Итак, мы видим, — тут же вклинился бойкий адвокат, — что происшедшее можно трактовать как простую случайность, полное отсутствие злого умысла, а такие эпизоды, по определению высокого суда, из рассмотрения исключаются.
— Ты прощаешь его, Ира? — раздался громовой и бархатный голос сверху, и в зале вдруг зазвучала тревожно-бравурная музыка, словно в телевизионной судебной передаче-реконструкции.
— Да, — тихонько произнесла она.
— Громче, пожалуйста!
— Да, прощаю.
Снова бравурный аккорд. В зале кое-кто зааплодировал.
— Ввиду прощения потерпевшей данный эпизод из дела предлагается исключить, — прокомментировал невидимый секретарь.
После раздумчивой паузы, во время которой опять слышалась волнующая, тревожная химическая музыка, вдруг прогудел сверху голос судии:
— Эпизод исключается.
Ко мне подскочил адвокат и потрепал меня по голому плечу.
— Тьфу-тьфу-тьфу, хорошо идем! Они уже по двум эпизодам обломались.
— Эпизод третий. — Секретарь не унимался. — Неоднократная, в цинической и особо цинической форме хула на Господа нашего. Неоднократное произнесение имени его всуе. Рассказывание неприглядных и непроизносимых анекдотов, то есть злостное и неоднократное нарушение заповедей первой и третьей. Ввиду многократности вины, а также ее распределенности во времени и пространстве и отсутствия прямых пострадавших предлагается свидетелей по каждому из данных эпизодов не вызывать. Если подсудимый будет отрицать, перейдем к конкретному рассмотрению каждого эпизода и соответствующим доказательствам.
— Принимается, — прозвучал глубокий и бархатный голос.
— Слово адвокату.
Защитник поклонился публике.
— Я неоднократно заявлял с этой трибуны, что за прижизненные преступления следует судить по законам той эпохи, времени и общества, в которой гражданин проживал. Никто не виноват, и менее всего сам подсудимый, что выдалось ему жить и расти в атеистическое время, в атеистическом государстве. Всяческое уважение к так называемому божественному промыслу в живших там и тогда гражданах искоренялось на уровне обычаев, обрядов, общей культуры. Вы посмотрите хотя бы некоторые эпизоды тех кинофильмов, на которых рос и воспитывался мой подзащитный. Взять, к примеру, киноленту «Бриллиантовая рука» и тот момент, когда герой Андрея Миронова пародирует под звуки церковного хора евангельское как бы чудо с хождением по водам. Или киноленту того же режиссера под названием «Двенадцать стульев» и острокомедийный образ священника, отца Федора. Поэтому нет ничего удивительного в том, что человек, воспитываясь в обществе безбожников, и вырос таковым — безбожным. И первую вашу с третьей заповеди — да, нарушал! Но судить его за это — безнравственно!
Речь стряпчего имела успех. В зале одобрительно загудели, а кое-кто даже захлопал. Чувствовалось, эта тема близка зрителям, находит в них живейший отклик.
— К чести моего подзащитного, следует заметить, что с течением времени он сумел осознать свои юношеские ошибки и заблуждения, преодолеть их и совершенно перестать грешить против заповедей первой и третьей, а именно, соответственно: почитай Господа и не поминай Его имени всуе.
— Ваши аргументы рассматриваются. — Пауза. — Эпизоды из дела снимаются, — прозвучал с небес все тот же глубокий голос Главного.
Мой присяжный поверенный сделал победительный жест — как волейболист, забивший важное очко, — потряс кулаком.
— Три ноль в нашу пользу, — шепнул он мне.
Меж тем сидеть мне становилось все более и более неудобно. Откуда-то все дуло и дуло холодом, спинка врезалась в кожу, привязанные руки мешали почесаться. А главное, ужасно было чувствовать себя голеньким на глазах у всех.
— Эпизод четвертый, — проговорил невидимый секретарь. — В возрасте четырнадцати лет подсудимый украл у своего одноклассника книгу из серии «Библиотека фантастики», том седьмой. В дальнейшем отяготил ситуацию враньем. Выдрал из книги содержимое, оставил себе, а в обложку «Библиотеки фантастики» вставил книгу Аркадия Первенцева «Честь смолоду» и в таком виде вернул товарищу. Будучи разоблаченным, юлил, вилял. Пытался свалить вину на своего лучшего друга.
В зале загудели. Начиналось, как зрителям показалось, нечто интересное. Хоть какая-то движуха, конфликт — а то скукота: непристойные разговоры да сломанная рука. Мне же было дико стыдно, и я изнутри будто покрывался невидимой, красной и жгущей корочкой.
— Заслушаем потерпевшего, — произнес секретарь.
На кафедру взошел господинчик, на вид мне совершенно не знакомый. Однако повадки его, жесты, строй речи чем-то мучительно напоминали все-таки того самого парня, у которого я в восьмом классе увел книжку. Я даже помнил его фамилию: Капцов, Паша Капцов.
— Чего я хочу вам сказать, дорогие товарищи присяжные, — гнида он. Такая, понимаешь, интеллигенция, элита. Думал, мы тут все чушки, лошки, что книжки не читаем, даже не открываем. Первенцева от Стругацких отличить не можем. Подонок он, и нет от меня ему прошения, гореть ему в аду. Тьфу! — Свидетель натурально плюнул в мою сторону и сошел с кафедры. Зал зашумел — кто одобрительно, кто негодующе.
— Однако в этом эпизоде есть и еще одна пострадавшая сторона, — интригующим голосом телеведущего проговорил невидимый голос секретаря-распорядителя. — А именно лучший друг нашего подсудимого!
И тогда на кафедру взошел мой лучший кореш — конечно, я бы его без специального представления не узнал: другое тело, лицо, прическа. Но когда сказали, что он — это он, я все больше и больше стал узнавать его. Боже мой, Ванька. Слезы хлынули у меня из глаз.
— Скажите, свидетель, — вопросил ведущий, — а вы простили подсудимого? Прощаете его сейчас?
— О чем вы говорите! — отрезал мой дружбан. — Конечно! Ну, конечно же, прощаю! — И сделал мне жест: мол, держись, дорогой, я с тобой. И сошел с кафедры.
А я так рад был увидеть его, что приободрился, и вся неопределенность суда стала меня меньше мучить. Я плакал от стыда и радости и не мог даже никак стереть слез, и они засыхали на щеках, превращаясь в соленые дорожки.
— Слово адвокату, — напомнил секретарь.
— О чем мы вообще тут говорим! — развел руками мой защитник. — Книжка! Подумаешь, книжка! Да уж, сильно пострадала земля наша русская и небо наше от половцев и печенегов — и вот теперь книжка! Плюнуть на нее! Плюнуть, как справедливо заявлял первый пострадавший. Но не в обвиняемого! А в это дело! Плюнуть и забыть!
Он поклонился и отошел под гром оваций. Все-таки мой стряпчий явно был среди здешней публики любимчиком. Он обернулся ко мне и вполголоса посоветовал:
— Кайся, но не пересаливай. Держись моей линии: подумаешь, книжка — тьфу!
Но я произнес:
— Дорогие друзья, мне очень стыдно. И я очень, очень перед вами раскаиваюсь. Простите мне, пожалуйста!
Гримаска злобы прошла по лицу присяжного поверенного, он шепнул:
— Слишком, слишком, не пересаливай, совсем ниц-то не падай, гордость тоже ведь надо иметь, чересчур униженных тут не любят.
Секретарь пояснил:
— Суд удаляется на совещание.
И опять — тревожная, химическая музыка из второразрядного телешоу, а потом, наконец, бархатный голос Главного провозгласил:
— Учитывая непрощение подсудимого одним из потерпевших, обвиняемый признается частично виновным.
Секретарь подхватил:
— Объявляется перерыв.
Зрители стали потихонечку подниматься со своих мест, прогуливаться в проходах. Кивать друг другу, приветствовать знакомых. Меня никто не освободил, и мне ничего не оставалось, как сидеть привязанным.
— Видишь, дружище, — бросился ко мне адвокат. — Из четырех эпизодов три с половиной отбили, всего половинку тебе вменили, из-за того жлоба. Давай я слезки тебе утру, а то ведь чешется, поди. Ты не кручинься. Первый день, я считаю, прошел неплохо. Но мы ведь только в самом начале. Мелочовка пока сплошная, только до пубертатного периода добрались, до четырнадцати твоих лет. Какие там грехи! Дальше, конечно, пойдет поинтересней. Особенно когда нарушение седьмой заповеди. О, у нас тут пыль столбом обычно стоит. Чистый Колизей! Бывает, жены в лица любовницам и девкам всяким вцепляются. Публика это любит.
— А что потом-то? В итоге всего процесса? — напряженно спросил я его. — Какой результат? Котлы кипящие? Сковороды огненные?
— Ой, да какие котлы! Вот так посидеть здесь, на виду, — это ведь уже само по себе наказание. А ведь иные так и год сидят, и три, и десять лет. Времени-то у нас у всех впереди — целая вечность. Поэтому не печалься: я теперь вместе с тобой надолго. — И он снова мило улыбнулся своей обворожительной улыбкой: — Как говорится, добро пожаловать в ад, дружище!
