Мелкий дождь сеял с утра. Серые скучные облака тянулись по скучному кислому небу, грязные брызги взлетали, поднятые шинами серых машин. Угрюмая толпа промесила город из края в край на работу, солнце проглянуло было, да скривилось и скрылось, и снова — то ли водяная взвесь в воздухе, то ли выхлопные газы, то ли безнадега в суспензии. Вечер подступил, закачался день на краю, вот-вот сорвется. И снова угрюмая толпа месит город — домой, ко всем чертям, к чужому солнцу на своем экране.
Немолодая женщина, худая и костлявая, с лицом узким, как у рыбы-иглы, бежала, покачиваясь под тяжестью набитой продуктами сумки, к остановке. Недлинная уже очередь втягивалась в автобусное нутро, уминаясь с отчетливым хрустом. Машины пролетали мимо, расчерчивая сумерки фарами. Автобус, выдохнув, закрыл двери.
— Стой! — закричала женщина и хлопнула грязный и мокрый автобусный зад, но водитель не внял, а может, и не почувствовал или слишком устал от этого дня, и отъехал, и потерялся в потоке ползущего металла.
— Сволочь! — сказала женщина, и много еще чего сказала, чего не следует повторять, но загадочным образом известно читателю вплоть до корней и приставок.
Полило сильней, опоздавшая зашла под козырек остановки и села. Устроила сумку меж тяжелых ботинок и опасливо глянула на грузного бородатого старика, с закрытыми глазами оплывшего в углу на сиденье. Душок немытой бездомности витал над стариком, но дождь укрепился в своих намерениях, посверкивая в свете фонарей, и следующий автобус, застряв в городских пробках, не обещал скорого избавления.
Зазвонил телефон. Выкопав трубку из недр куртки, женщина ответила.
— Мам, — сказал девичий голосок, — я наушник потеряла. — Молчание. — Я везде искала, — зачастил голосок, — честно, по всем классам прошла и в туалете, и везде смотрела!
— Это новые белые наушники? — помолчав, спросила женщина спокойно, так спокойно, что голос в трубке в ужасе пресек оправдания. — Те, что купили на прошлой неделе за ни хрена себе денег? — продолжала женщина, наливаясь священной злобой. — Что ты молчишь? Я, кажется, спрашиваю: те самые?
— Да, те самые, — подтвердил несчастный голос и захлюпал.
— Ясно, — сказала женщина, отключилась и сунула телефон подальше.
Повисла тишина, мокрая, хлюпающая дождем, как растеряха. Женщина, сжав зубы, раскачивалась на сиденье, уставившись в сгустившуюся городскую полутьму.
— Да чтоб вас всех! — взорвалась она наконец. — Крутишься, крутишься, а всем плевать! Ни спасибо, ни извините — берут, как так и надо, и ноги об тебя вытирают! Кто всем должен — я, конечно! Кто за все в ответе — я, конечно! Кто с утра до ночи работает — я, конечно! А кто мир спасает — тоже я, да ясен хрен!
Злое эхо, отразившись от стеклянного козырька, вернулось, кривляясь:
— Да-на-хрен!
Бездомный в углу всхрапнул. Рыба-игла замолчала было, поджав тонкие губы, но старик и не думал просыпаться. Критически оглядев его курчавую пегую бороду и убедившись, что никто больше не подслушивает в шелестящей тьме, она продолжила:
— Иной раз думаешь: да пошло оно все! Пускай уж сами как-нибудь, без меня. И что? Выбора-то нет. Я ведь Швея. Как разрыв, так и втягиваюсь, а смысла-то и нет! Штопаешь, штопаешь эту реальность, а толку: тут починила, а через минуту глядь — уже вон где порвалось. Да вот хоть сейчас, вон, во-о-он рвется, уже вижу — сейчас меня затянет, ну то…
Мигнул свет. Самый внимательный наблюдатель не заметил бы движения: только что сидела на остановке костлявая тетка, и вдруг — бац! — сидит себе, но слегка по-другому — то была нога на ногу, а теперь вот ноги расставила.
— …чно. Вот, зашила. И что ты думаешь, кто-нибудь заметил и скажет спасибо?
Старик вздохнул, сцепил грязные руки на обширном животе и пробормотал, не открывая глаз:
— Не, не скажет. Слишком ты, Швея, быстрая, кто ж заметит. Только я б на твоем месте радовался.
Он поднял наконец грузные веки; глаза у него оказались огромные, выпуклые, скорбные.
Швея, насторожившись было, расслабилась.
— А-а, Громовержец! Надо же, а говорили — пропал совсем, не появляется. А ты, значит, вон где. В прятки играешь?
— Точно. — Старик скрипнул зубами. — От законников прячусь. Слыхала, небось?
— А то. Зря ты, говорят, того хмыря без суда и следствия шлепнул. Мало ли, что он бомжа разделывал, а вдруг бы до конца и не разделал?
Громовержец помрачнел.
— Смешно ей… — буркнул он обиженно. — Тебе-то хорошо, твори что хочешь, никто и глазом повести не успеет. А мне каково: то девицу непатриотично спасал, то старушке-матушке серийного убийцы душевную травму нанес. И всем плати, понимаешь ли, всем плати!
Помолчали. Подвалил к остановке ненужный автобус, набитый под завязку, открыл двери. Никто не вышел, никто не вошел, никто и не глянул на мрачных героев на остановке. Качнувшись, автобус закрыл двери, уехал. Опустела и улица, нудный холодный дождь прогнал спортсменов и собачников; усталые работники добрались до дома и уселись у телевизора с тарелкой в руках, подростки, пьяно гогоча, унырнули в подворотню.
— Иной раз думаешь: да пошел этот мир! — пробормотал Громовержец. — Как ни сделаешь, все худо выходит. И черт бы с их претензиями, в конце концов, но как подумаешь: а может, и правда, зря я так? Вот давеча один такой, молодой совсем паренек, а я… эх!
— М-да… Ну, работай, может, осторожнее, что ж сразу убивать…
— Как это ты себе представляешь?! — взвился старик. — Молнию вполсилы? Я, по-твоему, что — выбирать могу? Сама-то пробовала прорехи не чинить? Вот пускай реальность дальше рвется, тебе-то что!
— Если бы я могла, — отвечала Швея, — я б давно себе спокойно жила-поживала и в ус бы не дула. Оно ведь само, всегда само происходит.
— То-то и оно, вот то-то и оно…
Блондинка под красным зонтом процокала мимо, отражаясь в светящихся неоном лужах. За нею шел мужчина в черной куртке, капюшон надвинут на глаза.
— Ах ты ж, черт! — Рука Громовержца взлетела, корявая ладонь раскалилась добела. — Твою-у-уж-ма-а-а!..
Молния, сорвавшись с кончиков пальцев, ударила в черный капюшон прохожего. Не издав и звука, мужчина осел на землю, дымясь.
Проморгавшись, рыба-игла в ошеломлении повернулась к хныкающему Громовержцу. Держа на отлете медленно остывающую ладонь, старик стонал и раскачивался:
— Опять, ну опять я это сделал! Зачем, за что убил человека! Да за что ж мне такое наказание!
Слезы побежали по коричневым его щекам, и он зарыдал громко, надрывно, горестно.
— Ну что ты, что ты… — Швея нерешительно тронула сотрясающееся плечо. — Он ведь небось плохое замышлял…
Но старик только отмахнулся: да кто ж поверит! Блондинка давно растворилась в струях дождя. Девчонки-подружки с пудельком на поводке вырулили из-за угла, наткнулись на дымящееся тело и завизжали в две глотки.
— Эх. — Швея нахмурилась. — Ладно. Черт с тобой.
Лицо ее вытянулось еще больше, и тянулось, и тянулось, вот и плечи ужались в линию с ушами, руки, трепыхнувшись пальцами, втянулись в стальное тело, бедра, ноги, ботинки истончились — и вот уже огромная сияющая игла блеснула в свете фонарей. Шелковая алая нить взметнулась из пустоты, продернулась сквозь схлопнувшиеся вместе уши, и Швея, взвизгнув, взялась за дело.
Говорят, ломать не строить.
Распарывать — не штопать, а вдесятеро сложней, думала она. Нашла свежесотканную, едва-едва затвердевшую нить настоящего, поддернула, натянула, едва не ломаясь, еще и еще — и оп-па! — лопнула ниточка, пошла расходиться по реальности узкая стрелка. Тут, думала она, закрепим. Тут сошьем. Не то чтоб гладко, чуток, может, морщит, но все же лучше, чем было.
Запыхавшаяся и довольная, Швея приземлилась на остановке автобуса. Снова цокали по мокрому тротуару каблуки, снова бесшумно крался красному зонтику вослед черный капюшон. Снова воздел Громовержец длань, но в ошеломленных его глазах жило воспоминание о том, что уже не случилось. Молния, треща, как змея, собралась на кончиках пальцев. Багровея от натуги, он дернул плечом — и молния ударила в фонарь. В наступившей темноте человек в черном помчался длинными прыжками вперед, вперед, в мгновение ока догнал красный зонтик. Раз взлетела рука, и другой, и третий. Без звука блондинка упала на землю, и лужа, питаясь красным дождем, все росла и росла; поплыл, качаясь, зонтик. Вынырнули из-за угла подружки с пудельком на поводке, увидали окровавленное тело и завизжали в две глотки. Черный капюшон растворился в струях дождя, как и не было его.
— Ох, боже… — прошептал Громовержец.
— Ох, черт! — рявкнула Швея, утягиваясь щеками, джинсами и грязными тяжелыми ботинками.
Мир замер.
Мир никогда не замечает, как его спасают. Миру, в общем-то, все равно. Это с человеческой точки зрения мир в опасности и надобно его спасти, а миру-то плевать. Как бы ни повернулось дело, а он, мир, продолжится себе дальше, даже не заметив, что кто-то там исчез.
Но, подумала Швея, торопиться не будем. Тут нужно подумать.
Капли дождя висели в воздухе. Тишина и спокойствие воцарились в застывшем миге.
Хорошо бы, подумала Швея, так было всегда. Ничего не сломано, ничего не порвано. Никто не умирает. Правда, и не живет…
Вздохнув, она принялась за работу.
Поддернуть. Ушить. Вставить.
Критически оглядела реальность: морщит. Не самая лучшая ее работа, ну да и не каждый день такое случается.
Мигнули неоновые вывески. И снова: цок-стук, отщелкали каблуки, цок-стук. Снова черный капюшон проплыл мимо освещенного аквариума остановки, и снова взметнулась длань, неуемная, как пожарная сигнализация. Ошеломленный Громовержец смотрел, открыв рот, как третий раз подряд шагает мимо убитый-неубитый убийца. Взмахнув тяжелой сумкой, Швея ударила по воздетой руке, перенаправляя молнию в фонарь. В воцарившейся тьме черный капюшон догнал красный зонтик, взмахнул рукой и замер в недоумении.
Ножа не было. Не было и руки. Пустой рукав вяло свесился вниз.
Уцокала блондинка, растворившись в струях дождя, хихикая и толкаясь вырулили из-за угла девчонки и прошли себе мимо, пуделек пристроился было оросить ногу Черного, да не успел, повиснув на поводке, а несостоявшийся убийца все щупал рукав.
Громовержец отскребся от сиденья.
— Пойду я, пожалуй, — сказал он слабо.
К остановке подошел наконец долгожданный автобус, и, закинув сумку на плечо, Швея пошла к двери.
— Слышь, — крикнул ей вслед Громовержец, — спасибо! Вот честно — спасибо!
Улыбнувшись, она махнула рукой и пошла к свободному месту. Устроила сумку, выудила из кармана телефон, дождалась, пока гнусавый от слез голос дочери ответил обреченно:
— Але…
— Слушай, — сказала Швея и посмотрела в окно на бледное бородатое лицо под черным капюшоном; автобус проплыл мимо, набирая ход. — Кончай реветь. Это всего лишь наушники, черт с ними. Чайник поставь, скоро буду.
