Литературная премия «НОС» в этом году досталась роману Оксаны Васякиной «Рана» — и это была абсолютно предсказуемая и абсолютно заслуженная награда. «Рана» — ярчайший пример тех самых новых словесности и социальности, что заложены в названии премии, по сути, квинтэссенция автофикшена. И дело тут вовсе не в навязшей в зубах «повестке», дело в том, что период «после постмодернизма», в который напряженно всматривались не одно десятилетие, наступил. И сменил его не абстрактный «постпостмодернизм», которым пугали друг друга литераторы разных формаций, а несколько вполне определенных парадигм. Наиболее заметны и показательны три из них. Первая — метамодернизм, во многом наследующий постмодерну, но не ставящий перед собой задачи «разъять как труп» любых своих предшественников и сломать канон. Напротив, канон он признает и утверждает, существенно его расширяя и сталкивая с другими канонами. Если наложить дискурс советского пионерского подросткового романа на дискурс романов о вампирах или поместить зомби в пространство романа «Гордость и предубеждение», включаются новые, дополнительные смыслы, литературная игра, а не война с целью уничтожения предшественника. Вторая парадигма — уже упоминавшийся автофикшен, в котором художественный вымысел и факты биографии автора оказываются сплетены максимально тесно. Это еще не документалистика, но нарратор, персонаж и автор настолько близки, что последнего потом будут всю жизнь терзать вопросами, как Лимонова о сцене с афроамериканцем. Помимо романа Оксаны Васякиной, тут можно отметить романы Оливии Лэнг, трилогию Тове Дитлевсен, «Горизонтальное положение» Дмитрия Данилова, «Нью-Йоркский обход» Александра Стесина, «В Советском Союзе не было аддерола» Ольги Брейнингер, «Скоропостижку» Ольги Фатеевой и многих других.
Наконец, третья парадигма — это проза с бо́льшим акцентом на художественность, с явной дистанцией между автором и героем, но той же новой искренностью, что присуща автофикшену. Это романы, построенные по канонам классической литературы, но говорящие при этом об остросоциальных (или социально-политических) проблемах.
«Сезон отравленных плодов» Веры Богдановой выходит в «Редакции Елены Шубиной» через год после книги «Павел Чжан и прочие речные твари», и это случай, когда на такой короткой дистанции можно проследить авторскую эволюцию. В «Сезоне» нет фантастического допущения, нет намеренного усложнения архитектоники текста, нет отвлеченного взгляда нарратора. Взгляд автора теперь обращен не в будущее, а в недавнее прошлое — на события двадцатилетней примерно давности в первой части, чтобы стремительно перенестись в наши дни во второй. Богданова пишет роман о травме, но не о разбитой в детстве чашке Фрейда, до которой можно попытаться отмотать назад на приеме у психотерапевта и перезапустить систему с последней устойчивой версии. Это травма длиною в жизнь — цепочка счастливых и болезненных потрясений, ди- и эустрессов, формирующих в конечном счете каждого из нас. Это, конечно, роман об инцесте — как о случившемся — между кузенами, так и о существующем в мыслях и фантазиях (и то полубезотчетно) Даши. Только получается так, что первый, если вынести за скобки социальные условности, вреда никому не приносит, а вот второй, по сути, неслучившийся, несет раздор и страдания. Женю нельзя назвать нелюбимой дочерью в классическом понимании, но на контрасте с абсолютной и искренней бабушкиной любовью любовь родителей к ней выглядит как те самые фальшивые елочные игрушки — не радует. Они любят дочь скорее потому, что так положено, то и дело сравнивая ее со сверстниками и выискивая поводы для собственных чувств. Постоянное ощущение, что любовь близких нужно заслужить, — тоже травма, но не локализованная во времени, а пролонгированная, длящаяся всю ее жизнь. Это и роман об абьюзивных отношениях, о воздействии и физическом, прямом (той самой формуле «бьет — значит любит»), и менее прямолинейном психологическом насилии, которое не только ближайшее окружение, но и сама жертва распознает далеко не сразу. Двухчастная структура романа обусловлена и временем (прошлое — настоящее), и темпом повествования. События детства и юности героев тянутся медленно, как летние каникулы в средней школе. В роман входишь постепенно, как в теплую стоячую воду деревенского пруда, про которую обычно говорят «парное молоко». К концу первой части роман набирает темп, разгоняется, как жизнь вместе с взрослением. Что в детстве казалось долгим и медленным, теперь несется с космической скоростью. Вторая часть — именно такая, разогнавшаяся до потери управления героинями своих жизней. Эта диспропорция, конечно, вполне сознательна: Вера Богданова применяет к классическому роману прием жанрового, сажая читателя на американские горки — неспешно поднимает его на верхнюю точку аттракциона и заставляет на пару секунд замереть перед тем, как стремительно пустить вниз. И от этого дух захватит даже у самых невозмутимых.
