Русофил. История жизни Жоржа Нива, рассказанная им самим / Александр Архангельский. — Москва: Издательство АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2020. — 251, [5] с., ил. — (Счастливая жизнь).
Точно к 85-летию выдающегося ученого-слависта Жоржа Нива вышла книга Александра Архангельского «Русофил» – вторая в серии «Счастливая жизнь» после прекрасной биографии «Несогласный Теодор» – о жизни Теодора Шанина (изданной в конце осени прошлого года). Эти книги – литература того типа, когда привязка к «информационному поводу» – в данном случае юбилею – более чем оправданна, потому что это возможность рассказать о человеке подробней, чем это делает журнальная колонка, и иначе, чем документальный фильм.
Это, конечно, совсем не «Жизнь замечательных людей» по своей задумке. Прежде всего, потому что герои сами рассказывают о себе, акцентируя то главное, глубинное, что им самим хотелось бы высказать, не подчиняясь строго режиссёру или внешнему рассказчику. И вот в этих опорных моментах, в слегка заявленных или упомянутых вскользь событиях, в рассуждениях о том, что действительно волнует – подлинная тайна личности, души, человека.
Здесь двойная оптика, сложная система линз: с одной стороны, Жорж Нива рассказывает непосредственно читателю – повествование от первого лица, и Александр Архангельский здесь – такой же слушатель, как и мы. Но в то же время он – интервьюер, литзаписчик, режиссёр беседы – человек, который уже услышал всё ДО нас, ПОМИМО нас. И сделал так, что его самого в финальном тексте как бы совсем нет – и это высочайшее мастерство. Архангельский рассказывает о Жорже Нива его же словами, показывает нам его таким, каким видел и слышал сам. Конечно, это срежиссированная беседа, но как любая импровизация должна быть тщательно подготовлена, так и здесь: чем профессиональней выстроен разговор, тем более непосредственное впечатление он производит.
Сказочный принцип про иглу в яйце, яйцо в утке, утку в зайце в «Русофиле» реализуется в цепочке нарраторов: невидимый нарратор Александр Архангельский рассказывает о Жорже Нива, который рассказывает о десятках других людей – очень известных и совсем нет. Жизнь замечательного человека, кратко рассказанная им самим – то ли мемуары, то ли исповедь… В этих исповедях особое значение приобретает высказанный в личной беседе, но оставшийся за скобками, за напечатанным словом, вопрос. То, что это не монолог, а именно дружеская беседа, чувствуется в каждой строке, и как именно это удаётся Архангельскому, решительно непонятно. Магия человеческих отношений творится на наших глазах.
Нива, конечно, совершенно уникальный свидетель эпохи, и эта книга – совершенно иное свидетельство, чем у Теодора Шанявского.
Ученик специалиста по наследию Протопопа Аввакума Пьера Паскаля, а потом – Гудзия и Бонди, прототип героя фильма Андрея Смирнова «Француз»… Жорж Нива рассказывает фрагментарно, слегка рвано – о самом, на его взгляд, важном. Александр Архангельский говорит в интервью, что книги такого рода должны быть короткими, это не подробные и обстоятельные мемуары – но живой слепок, разговор о впечатлениях. Так, в связи с Бродским Жорж Нива вспоминает всего несколько эпизодов, о Пастернаке говорит, что вопреки каноническим «задумчивым» портретам он был живой, улыбчивый и благодушный человек. И из всех воспоминаний самым ценным оказывается то, когда Борис Леонидович исповедуется юному иностранцу в своих чувствах к Ольге Ивинской и невозможности уйти от жены.
Воспоминания эти – не только о себе и о своей жизни, но и об СССР второй половины ХХ века – набросок автопортрета на фоне века. Нива отмечает: его не покидало ощущение, что тот политический строй ненадолго. Слишком уж он обескровливал сам себя, изживая лучших, умнейших, талантливейших людей.
Главное впечатление: Жорж Нива – удивительно русский европеец, и то, что его по русской традиции полушутя нередко зовут Георгием Ивановичем, тому свидетельство. Ему равно свойственны европейские свобода мысли и кругозор соседствуют в нём с тончайшим пониманием русской (и российской, что далеко не всегда синонимы) жизни. Чего стоит хотя бы размышление о перестройке как одном из важнейших экзистенциальных опытов:
«Аверинцев, став депутатом, говорит, что надо восстановить на Руси соборность, и в духе соборности мы будем жить свободно и по-братски. Ничего подобного у нас и представить было нельзя – чтобы депутат парламента мыслил в таких категориях, тем более высказывался вслух»…
Или:
«Я какой-то странный экуменист. Бывший католик, протестант и любитель православия, но противник религиозного давления, от кого бы оно ни исходило».
Вообще размышления о вере и церкви, при их краткости, композиционный и эмоциональный центр этой книги: чувствуется, как для самого учёного важны эти мысли о юродстве, служении, готовности к подвигу – и внутренней связи конфессий. Размышления о религии становятся основой для размышлений о геополитике. С кем Россия вступит в диалог? Китай и Корея – интересно, но с Европой «наше общее христианство (точнее, то, что от него осталось) задаёт совсем другой вектор развития».
И наконец, сильный эмоциональный финал, не точка, но многоточие – как возможность для новых размышлений и разговоров:
«Речь о том, что человек без памяти способен снова придумать любые жестокости. Память надо прививать младшему поколению не для того, чтобы они проклинали своих отцов или дедушек, а для того, чтобы они просто знали, что доля зла в их историческом опыте есть, а значит, носителем риска является каждый из нас».
