— Да замордачь ты его уже, Кать! Мордочку дорисуй. А то непонятно, кто это: заяц, кот, собака? Ладно, пусть енот. Про полоски у глаз не забудь, как на картинке.
— И что ревем? Испортила лист? Так это ж прекрасно, Машуль! Иногда накосячить нужно, чтоб вышла конфетка. А давай мы его еще больше испортим. Плавную линию проведем — от сих до сих — и закруглим. Добавим брызг. Пальчиками: пстрык, пстрык! Вот. Дальше сама, я в тебя верю!
— Тени погуще, погуще клади, Егор. Не жалей, делай объем. Добавь здесь и здесь. Чем ярче свет, тем гуще тень — такое правило.
Алина окинула взглядом небольшую студию: дети были при деле, работали сосредоточенно, на редкость молча. Тренькнул телефон, и выскочила напоминалка: «улыбка будды». Алина подошла к окну. Сквозь стекло, покрытое слюдяными чешуйками от дождя и снега, протискивалось утро — приглушенное, февральское. Ахроматическое: что-то среднее между светом и тенью.
Отражение в окне смотрело на нее льдинками рыбьих глаз. И внутри такая же серость и сырость, без падений в бездну и вдохновений. К своим тридцати четырем Алина не обзавелась ни мужем, ни ребенком, ни персональной выставкой, на худой конец. Ни богу свечка, ни черту кочерга — никому и ничто. Рыбье, рабье.
Алина закрыла глаза, расслабила мышцы лица, будто солдат — колени по команде «вольно», и представила, как губы растягиваются в едва заметной улыбке. В улыбке Будды. Про это упражнение — противоядие от уныния — она узнала на каком-то психологическом сайте, сулившем выравнивание эмоционального фона до полного штиля. Пара секунд — и тело откликнется, «дуновение ветерка радости» коснется губ. Принимать три раза в день вместо антидепрессантов: утром, днем и вечером.
Тишину вспорол звонкий голос:
— Алинюрьевна, вот, смотрите!
Ветерок развеялся, так и не добравшись до места назначения. Алина обернулась:
— Ух ты, какая веселая мордаха получилась! Всем енотам енот.
Кареглазая девочка лет пяти снимала рисунок с мольберта:
— Я назову его Женькой, мы будем вместе посуду мыть.
Рядом Машуля в джинсовом сарафане размазывала по щекам белые пятна гуаши.
— Что там у тебя? Покажи. Хомяк не получился, зато одуванчик отпадный. Точь-в-точь Егор, только белый и пушистый. Классно же вышло! — Алина протянула ей влажную салфетку.
Машуля посмотрела исподлобья на Алину, на облако каштановых Егоровых волос и улыбнулась сквозь слезы. Курчавое облако качнулось в знак согласия и рассмеялось.
— У твоей собаки выросла грива, Егор? Внезапно.
— Не-е, я передумал. Лошадь лучше. Ее можно морковкой кормить. Нам бабушка с дачи привезла. Целый мешок — мешище!
— А почему малиновая?
— Потому что красиво.
И не поспоришь ведь.
В дверь просунулись две головы — нетерпеливые родители спешили разобрать своих чад. Алина им кивнула и принялась собирать краски, бумагу, мольберты.
Сама она уже давно не рисовала, только учебное. С той самой поры, когда вместе со вчерашними однокурсниками организовали коллективную выставку в арт-галерее — одну на троих. Алина собрала тогда всех своих картинных лошадей: дневных и ночных, каурых и чалых, на выпасе и в галопе. Пока обдумывали идею, было много смеха, кагора, юношеских амбиций. Но на презентацию заявился известный критик и проехался катком по каждому участнику. Выстрелил по голубям из всех пушек сразу. Больше всего досталось Алине — и за неактуалочку, и за цветовую какофонию, и за незнание лошадиной биомеханики. Лупанул со злостью, ни одного пера на крыльях не оставил.
— Не биомеханика важна — правда жеста. Ты мне всегда это говорил. — Посреди отцовской мастерской, пропахшей акриловыми красками, дешевым кофе и едким сигаретным дымом, Алина размахивала мысленными кулаками, все возвращаясь и возвращаясь к разгромной рецензии.
— Я и сейчас на этом настаиваю. — Отец глубоко затянулся белым «Кентом». — В твоих картинах эта правда есть. Я ее чувствую. Вижу. — Он выпустил дым в распахнутое арочное окно, за которым зеленели макушки кленов. — Помнишь Жерико, «Скачки в Эпсоне»? К его лошадям тоже вопросики имеются.
— Пап, за что?! Что я ему сделала? — Алина разрыдалась. Она так долго несла эти слезы, что уже не могла сдержать себя.
— Ничего. Просто ты другая, вот за это. — Отец затушил бычок и поставил пепельницу на подоконник. — Привыкай: не всегда по шерстке. Камнепад — это тоже часть пути.
Отец был известным художником, имел персональную мастерскую в одной из бывших водонапорных башен. Но родители никогда не были женаты, разбежались через год после рождения Алины, и счастья носить отцовскую фамилию ей не выпало.
— Я же кисть после этого не смогу держать! — раскисала еще больше Алина.
— Ничего, мастихин возьмешь, — то ли серьезно, то ли в шутку заметил отец.
Он оттолкнулся от подоконника, подошел к мольберту. Вгляделся в невидимые стороннему взгляду очертания и начал наносить линии, мазок за мазком. Под кистью постепенно проявлялся городской пейзаж: двухэтажный дом, арка, мансарда, дверной проем. Казалось, отец забыл о недавнем разговоре — растворился в картине, стал одновременно и домом с мансардой, и геранью в кукольном окошке, и ветром, который запутался в невесомых занавесках.
Опершись о ребра батареи, Алина наблюдала за выверенными движениями. В детстве ей отец казался волшебником, этаким Оле-Лукойе, который из спринцовки брызгает молочной струйкой на картину, и фигурки внутри начинают дышать, двигаться, проживать свою кукольную судьбу. Теперь же — где-то в подреберье — вскипала, пузырилась обида. Как он может рисовать, ерничать, когда у нее такая беда?! Слезы с новой силой подкатили к горлу, и Алина судорожно всхлипнула.
Отец вынырнул из картины, словно ловец жемчуга из морской бездны, подмигнул:
— Эй, хватит уже нюни разводить! И ты доверишь свой талант какому-то столичному хлыщу?! Как там у Пушкина? Так пусть толпа колеблет твой треножник. Ты сам свой высший суд. Ты царь, живи один… Что-то такое.
— А я не хочу одна. — Алина подняла на него перекошенное обидой лицо. — Я хочу… Я хочу, чтобы ты заступился.
Отец отбросил кисть и посмотрел ей прямо в глаза:
— Хочешь, чтобы тебя взяли на ручки и пронесли в рай? Так вот этого не будет, дорогая. Ты сама должна пробиться.
Алина как будто впервые увидела и эти карие, с омбре в черноту, глаза, и оголенную лысину, и седеющую бороду, собранную зажимом в жидкую косицу, и пестрядь фенечек вокруг жилистых запястий — постаревший Джек Воробей. Человек без рода и племени.
— Мне бы твою броню. — Голос ее дрожал. — Теперь я понимаю, почему мама не смогла с тобой. Ты эгоист, пальцем не пошевелишь, чтобы помочь. Ну и черт с тобой!
Алина выскочила из мастерской, хлопнула тяжелой дверью, едва не улетев в проем винтовой лестницы. С тех пор она с отцом, можно считать, не общалась. Так, пару раз случайно пересеклись в городе, отец приглашал в мастерскую, звал посидеть в кафе, но Алина всякий раз уходила от разговора. Тогда это ей казалось логичным. Сегодня — жестоким. До боли, до мышечного спазма в горле. Броня берегла отца от критики, от близких, от жизни, но от болезни и смерти не уберегла. Отец умер больше трех месяцев назад от коронавируса, и этот факт обойти уже невозможно.
Потом она не раз прокручивала тот разговор в мастерской, сожалея о несостоявшихся встречах и несказанных словах, обвиняя себя в черствости, негибкости, высокомерии и бог весть каких грехах, которые рушат и без того хрупкие мосты между людьми. А вчера позвонили из Союза художников, попросили забрать из мастерской отцовские вещи: помещение хотят отдать кому-то другому — не пустовать же государственным метрам.
До мастерских Алина добежала быстро, минут за десять. На бело-сером фоне февральского неба отчетливо выделялись две широкие восьмигранные башни — Северная и Южная, называемые в народе Касей и Басей. Как будто цветные карандаши — розовый и персиковый — воткнули в землю острыми носами среди унылых пятиэтажек. Было в этих башнях что-то восточное: то ли форма, напоминающая индийскую ступу, то ли арочные окна с пилястрами, то ли кружевные пояса карнизов по краю.
Мастерская отца находилась в Северной башне. По скрипучим ступеням Алина поднялась наверх. Третий этаж, а по ощущениям — почти небо. «Зато звезды светят ярче и дураки не слышны», — кажется, так говорил отец. За деревянной дверью — круглая комната, выбеленные стены с высокими потолками и картины — повсюду картины. Если ловить дзен, то только здесь.
Над столом, заваленным кистями, мастихинами, тюбиками и баночками красок — первозданный хаос! — она заметила карандашный рисунок, сделанный неумелой детской рукой. Малиновая лошадь скачет по небу, ее пышная грива топорщится одежной щеткой. По нижнему и верхнему краю листа, будто в зеркальном отражении, тянутся поезда многоэтажек. В нижнем углу отцовской рукой сделана пометка: «Алина, 5,5 лет». Ее рисунок! Странно, она никогда не видела его здесь. Может, отец повесил уже после ссоры? Теперь не узнать.
Но Алине вдруг вспомнилось, как отец водил ее по воскресеньям в мастерскую — другую (этой, башенной, еще не было). Как лепил из пластилина тигров, слонов, орангутанов, а она просила простую лошадку — с копытцами и гривой. Вспомнилась и первая поездка на ипподром, где отец показал ей живую лошадь — вороного мерина по кличке Граф. Тот смешно фыркал и качал головой, будто заранее со всем соглашался. А она смеялась от счастья, протягивала ему морковку, и Граф брал осторожно, самыми кончиками шелковых губ.
Алина почувствовала зудение в пальцах — давно забытое ощущение. На полке она нашла акварельные краски, кисти, закрепила на мольберте лист. Она рисовала город: костел с трубящими ангелами на шпилях, каменную церковь на высоком берегу, убеленные снегом деревья и домики с черепичными крышами, уютными балконами, мансардами. Среди них — и ее дом. Вон тот, с арочным входом во двор. В одном окне кареглазая девочка с енотом моют посуду: енот полощет, девочка вытирает. По соседству — другая девочка в джинсовом сарафане дует на одуванчик, а это не одуванчик вовсе, а белый пушистый кот. Возле третьего окна машет морковкой кудрявый мальчик, глядя в ночное небо. Ее окно выше, возле него тоже кто-то стоит — разглядеть невозможно.
Алина ныряет в арку, толкает подъездную дверь, бежит по лестнице. Еще одна дверь, яркий свет, белая комната. На столе дымится кофе, лежит начатая пачка «Кента». У окна — отец, ждет ее. И она говорит с ним, говорит обо всем на свете, оба улыбаются — тепло, искренне.
А над башнями вихрятся слюдяные чешуйки, большие и маленькие, — снег вперемешку со звездами. Огромный — в полнеба — акварельный конь несется над городом. Ветер треплет малиновую гриву, вплетая в нее жемчужный полумесяц. Где-то в другом мире тренькает забытый в сумке телефон, напоминая о чем-то важном, но Алина этого не слышит.
