В рамках проекта «Наша Победа»
Часть третья.
Георгий Георгиевич Зубков
НЕВОЛЯ В ГЕРМАНИИ
Август 1943 года. Угон в Германию. С работой дело обстоит всё хуже и хуже. С питанием совсем плохо. Рано в августовское утро, ничего не поевши, я пошел к Шувалову узнать, не нашлось ли какой работы. Работы он не нашел. Договорились, что вечером соберемся у Сафонова. Не солоно хлебавши, спешу домой. Подхожу к дому. У двери, вижу, стоит полицейский. Увидев меня, он кричит мне: «Давай быстрее! Где ты шляешься?». В доме беспорядок. Вера со слезами на глазах увязывает в узел постель. Полицейский приказывает побыстрее собираться, брать с собой, что донесем. А собирать собственно и нечего было. Было только мое кожаное пальто и Верина меховая жакетка. Остальное надето на нас. Увязали в узел несколько детских платьиц, одеяло и еще кое-какие тряпки. Продуктов никаких.
Забрала Вера Нину на руки. Люся уцепилась за подол ее платья. Я взвалил узел на плечи, и повел нас полицейский на железнодорожную станцию. Полицейский сказал, что всех русских (советских) вывозят. Куда вывозят, не знает. На станции нас подвели к товарному вагону, в котором уже сидели и стояли несколько семей русских староверов. Из знакомых русских (советских) оказалась только одна семья Фроловых. Мать с двумя ребятами лет 10–12. Вагон быстро наполнился людьми: русскими (советскими) и русскими староверами, переселившимися в свое время из Польши в Литву и жившими перед этим в немецких хуторах. У староверов были большие мешки и большие узлы. Через несколько минут вагон набился битком. Дверь снаружи задвинули и накинули запорную скобку.
Я вспомнил где-то раньше слышанное выражение: вагон вмещает сорок человек, восемь лошадей. Сколько было человек, я не считал, но добавлять еще уже некуда. Когда дверь закрыли, в вагоне стало полутемно. Свет проникал только через один открытый люк. Другие три люка закрыты. Вагон стоял на станции закрытым несколько часов. К вечеру, когда люди стали устраиваться, чтобы прилечь, в вагоне стало еще теснее. Человек лежа занимает бóльшую часть площади пола, нежели когда он стоит или сидит.
Вдруг вагон получил толчок, что-то заскрипело, и мы почувствовали, что поехали. Начался перестук колес на стыках рельс. Куда нас повезли, не знаем. Что будет с нами, не ведаем. За день люди очень переволновались, устали, и хотя лежать на голом полу крайне неудобно, всё же некоторые быстро заснули. Раздался храп. Большинство же, конечно, только дремали, потому что если кто-то и заснул, то долго он спать не мог: или же сам просыпался от неудобной позы, или просыпался, когда поворачивался кто-либо из его соседей. Люсю с Ниной мы с Верой устроили между собой, положили их на узел и накрыли Вериной меховушкой.
Ночь в августе короткая, и как только стало уже рассветать, большинство людей в вагоне проснулись. Вагон остановился. За стенками вагона слышна какая-то незнакомая речь. Стали прислушиваться и различили лающий немецкий говор. Значит, мы в Германии.
Становится светлее. В дверную щель видно, что мы стоим на какой-то станции. По перрону прохаживаются два солдата в немецкой форме с желтыми повязками на рукавах. Вот прошла немка, тоже в форме. В пилотке и с санитарной сумкой на плече. На сумке красный крест. На перроне чистота и порядок. В вагоне раздался возглас: «Ну, вот и приехали! Готовьтесь к выгрузке».
Но вдруг раздался скрип, вагон вздрогнул, и мы опять поехали. Вагон набирает скорость. В щели замелькали аккуратные домики. Затем поезд пошел всё быстрее и быстрее. Мы едем лесом. Сколько мы будем ехать, не знаем. Все уже проснулись. Хочется есть. Хотелось бы умыться, но нет воды. Заплакали дети. Просят пить. Некоторые предусмотрительно взяли бутылки с водой. У нас тоже была одна бутылка с молоком. Мы с Верой не пьем, бережем остаток молока — менее полбутылки для Нины. Люся уже всё понимает, и хотя видно, что тоже хочет пить, но терпит и говорит, что молоко это для Нины.
Поезд замедляет ход. Остановился. Через несколько минут послышался опять лающий немецкий говор. Заскрипела задвижка на двери вагона. Открывается дверь. Два солдата с винтовками и один офицер кричат нам: «Аллес век! Шнель! Шнель!». Начали выгружаться. Как только выгрузились, поезд тронулся и уехал.
Начинает накрапывать дождь. Рядом с местом выгрузки нет никаких построек. На другой стороне против места выгрузки недалеко от полотна железной дороги мелкий лесок. С нашей стороны чистое поле. Несколько впереди видны какие-то невысокие постройки.
После долгой езды в неудобном положении всем захотелось немножко поразмяться и пойти за кусты, уединиться от посторонних глаз. Некоторые сразу захотели осуществить это желание и стали отдаляться от группы. Офицер закричал:
«Цурюк! Вер воллен зецен зи, хиер зецен зи». Пытавшиеся отойти остановились. Стали говорить, что надо помочиться, а многие захотели сделать еще кое-что посерьезнее. Один молодой старовер хорошо говорил по-немецки и стал объяснять офицеру, что все хотят справить необходимую нужду. Офицер сказал, что он разрешает справить нужду, но отходить от места выгрузки более чем на 10 шагов нельзя.
Молодой человек говорит офицеру: «Как же это делать, когда здесь в 10 шагах нет ни одного кустика и никакого прикрытия? А тут и женщины, и дети. И все хотят». А офицер начал кричать, чтобы он прекратил разговор, а затем засмеялся и говорит: «Аллес хиер», т. е. все здесь, не расходясь. Терпеть уже больше не могли. Мужчины повернулись в одну сторону, женщины — в другую.
Еще не успели люди подтянуть штаны, а офицер уже кричит: «Шнель ауфштейн, форт флюхтен!». Наш случайный переводчик говорит, что сейчас все пойдут на какой-то осмотр. Вещи будут лежать на месте. Случилось так, что я как-то попался на глаза офицеру, и он указал на меня: «Ту хиер штейн». Я понял, что я должен остаться здесь сторожить вещи.
Всю группу людей немцы повели в сторону видневшихся построек. Я остался один. Дождь усилился. Я накинул на себя пальто, чтобы не промокнуть. Кругом людей не видно. Стало смеркаться. Сперва я сидел, затем начал ходить. Наших всё нет. Совсем стемнело. Не зная, что мне делать и что думать, я не мог не беспокоиться.
И только часа через два с той стороны, куда ушли люди, я услыхал голоса. Голоса раздаются всё ближе и ближе. Сначала они сливаются в общий шум без слов, затем различаются отдельные слова, а потом слышен и плач, и завывания, и сквозь слезы смех. Людей, оказывается, водили в санпропускник. Вначале всех наголо остригли — и мужчин, и женщин, и детей. Не остриженной осталась только наша Люся. Она плакала, не хотела стричься. И, конечно, осталась она не стриженой не потому, что ее пожалели немцы, а просто они не заметили, как она проскочила мимо их всевидящего ока.
Я уже говорил, что среди всей этой группы большинство староверы. А у староверов такой обычай, что мужчины там не бреют усов и бороды. И очень часто молодой человек — моложе 30 лет — выглядит стариком. И вот когда староверы вышли из санпропускника, то многих из них не узнали жены. Они все помолодели.
У староверов принято так, что они называют человека только по имени, без отчества: не Иваном Ивановичем и даже не Иваном, а Ванькой. И вот слышны женские возгласы: «Ванька! Где ты?». — «Да вот я». — «Ой, ты ли это, Ванька?!».
Женщины тоже выглядели безобразно. У всех были голые головы без волос.
В санпропускнике после стрижки всех опрыскивали керосином, а затем заставили обмыться под душем холодной водой. После холодного душа все дрожали, а на улице шел дождь. Все промокли.
Мне повезло. Я не испытал этого издевательства.
Конвоиры приказали разобрать наши вещи и повели нас опять в направлении санпропускника. За санпропускником мы увидели множество бараков, огороженных кругом оградой, состоящей из нескольких рядов колючей проволоки. Забор по наружному контуру обрамлялся глубоким рвом. Примерно через 50–100 метров по контуру стояли сторожевые вышки, в которых прохаживались солдаты с винтовками на перевес. Винтовки с примкнутыми кинжалами. На вышках установлены прожекторы и освещают всю территорию лагеря. (Лагерь, кажется, Штуттгоф.)
Внутри лагеря каждый барак также отделен от остальных оградой из колючей проволоки. Перед каждым бараком ходит охранник с расстегнутой кобурой и с собакой. Лагерь нас встретил немецким человечьим и собачьим лаем. Открылись первые наружные ворота. Сопровождаемые лаем, выкриками «Шнель! Шнель!» и толчками в спину, мы прошли через первые ограждения. Затем открылись ворота ограды перед бараком. Всю нашу группу загнали в барак. В бараке полутемно. Барак пустой. По контуру стен кругом проход шириной около 1 метра. Посредине устроены двухъярусные деревянные сплошные нары. Нары разделены примерно через 1,5 метра перегородками. Нам отвели один загон. Мы устроились внизу.
Хотя на дворе и август, но мы замерзли, так как промокли. Захотелось есть. У нас съестного ничего нет. Нина плачет, хочет есть. В барак принесли бак с едой. У нас нет ни ложек, ни мисок. Нина плачет, просит есть. У Нины был фетровый берет. И вот я получил еду в берет. Едой оказалась вареная кормовая брюква. Нина с жадностью стала ее поедать. Люся и мы с Верой к этой еде не притронулись, хотя есть очень хотелось. Ночь спали неспокойно.
Рано утром раздался лающий крик: «Ауфштейн! Ан плац!». Всех выгнали на площадку перед бараком. На площадке чистота и всё голо. Нет ни одной травинки. Построились в один ряд. Проверили всех по списку. Среди староверов ни одного старика. Все помолодели: все без усов и безбородые, все безволосые.
За проволочной оградой перед другим бараком бегает один молодой человек в отрепьях и кричит что-то бессвязное, и почти через каждое слово слышно: «Опричники! Опричники!». Позднее мы узнали, что это русский пленный летчик.
Говорят, что он помешался.
Пробыли мы несколько дней в лагере. Кормили нас только брюквой. Сильно отощали. И вот как-то после фрюштюка (завтрака) всех нас построили и вывели за пределы лагеря.
Лагерь оказался на окраине какого-то городишки. Кажется, он назывался Штаргарт (или Штургарт?).
Привели нас на базарную площадь и опять построили в одну шеренгу. Среди нас были семейные и одиночки. Через некоторое время к нам приблизилась группа немцев. Как нам стало известно, это бауэры — хозяева. Кулаки. Они пришли выбирать среди нас для себя работников. В первую очередь подходили к молодым ребятам и девчатам. Подходит бауэр к молодому человеку. Смотрит на него как на скотину. Ощупывает мускулы на руках. Заставляет открыть рот. Предлагает выйти из шеренги и немного пройтись. Если он бауэру подходит, то спрашивает его фамилию. Затем называет эту фамилию офицеру. Тот отмечает ее в списке галочкой и напротив записывает фамилию бауэра. Продажа состоялась. Бауэр забирает Ивана и уходит.
Наша шеренга быстро редеет. Осталось несколько пожилых людей и семейных. Мы еще долго стояли. Нашу семью и еще одну женщину с маленьким ребенком никто не берет. Простояли мы на площади, наверное, часа три, а затем нас повели обратно в барак. Дали нам опять на ужин брюквы. В нашем бараке совсем свободно. В остальных бараках одни военнопленные. И опять так же бегает летчик и кричит:
«Опричники! Опричники!».
В сельскохозяйственном имении Шпек при лагере Штуттгоф. И снова постоянная борьба за выживание. На следующий день оставшихся гражданских стали выводить небольшими группами. Нашу семью повел солдат отдельно. Привел на железнодорожную станцию. Пришел пассажирский поезд. Солдат посадил нас в вагон. В вагоне народу не очень много. Все гражданские. Солдат стал говорить что-то одному пассажиру. Тот сказал ему: «Гут». Солдат вышел. Поезд тронулся. Мы куда-то едем и вроде без всякой охраны. Пассажир, против нас сидящий, что-то пытался у нас спрашивать, но мы не понимаем. Затем говорит: «Руссиш?». Мы поняли, что он спрашивает, русские ли мы. Мы отвечаем: «Я, я, руссиш». Из того, что он начал говорить, я понял, уловил что-то вроде «шпек». Я вспомнил, что «шпик» по-русски — это сало. Смотрю на немца недоумевающе и никак не пойму, что он говорит о сале. То ли спрашивает, есть ли оно у нас, то ли, что оно есть у него. То ли надо ему отвечать «я, я», то ли «найн, найн». Начал я ему вроде кивать, но сам так и не понял, о чем он говорит.
Через какое-то время поезд остановился. Немец посмотрел в окно и говорит: «Шпек». Я опять ничего не понимаю. Тогда он еще что-то стал говорить и в том числе: «Шпек. Аллес век». Тут я понял, что нам, наверное, нужно выходить. Он закричал: «Шнель, шнель!». Мы поняли: «Скорее, скорее!». Вышли на платформу. Поезд тронулся и ушел.
С поезда кроме нас никто не сошел. Мы на платформе одни. Мы стоим в растерянности, не знаем, что делать. Вдруг откуда-то появился хромой немец — пожилой, толстый мужчина. Фуражка форменная, остальная одежда гражданская. В брюках на выпуск, левая нога в ботинке, вместо правой ступни выглядывает деревяшка. Ниже колена у него протез. Приближается он к нам и спрашивает: «Руссиш?». Я говорю: «Я, я». Это я уже усвоил. «Я» — это по-немецки «да». «Ком, ком!». И мы пошли за ним. Невдалеке стоит повозка, запряженная одной лошадью. Повозка, как у нас полок на рессорах, но только для возницы впереди устроено сиденье — ящик и над головой возницы навесик от дождя. Мы уселись на полок и поехали. Возница сказал, что звать его Отто. Отто всё время что-то говорил, говорил и, как видно, спрашивал нас о чем-то, но мы очень плохо, а вернее, почти ничего не понимали. Догадался я только, что железнодорожная станция называется «Шпек» и что, наверное, место, куда мы едем, тоже Шпек.
Сперва от станции дорога шла лесом. Рядом со станцией кроме небольшого домика никаких построек нет. Лес сосновый. Разглядывая лес, я обратил внимание, что лес очень чистый. Не видно никаких поваленных деревьев. Не видно даже валяющихся сучьев. В лесу порядок, как в каком-либо ухоженном парке. Не видно даже сухостоя.
Минут через 15 выехали из леса. Справа и слева от дороги чистое поле. В поле растет вроде бы свекла. Дорога неширокая. Только-только могут разъехаться две повозки. Полотно дороги ровное, без выбоин и колдобин, гравийное. С одной и другой стороны кюветы. За кюветами через равномерные промежутки растут фруктовые деревья разных пород (яблони, груши) и какие-то кустарники с ягодами, похожими на черешню, но не черешня, а немного покрупнее. Вдали прямо в створе дороги видна кирка. Въезжаем в поселок. Слева стоит полуразвалившийся деревянный домик. Из окна выглядывает старушка. Рядом с домом повалившаяся изгородь. Я почему-то думал, что в Германии таких построек не встречу. Отто заметил, что я посмотрел с каким-то удивлением на дом, и сказал: «Люмпен». Затем пошли дома получше. Но я не сказал бы, что лучше наших подмосковных домов. У одного из домов в 3 окошка Отто остановился и указал нам, чтобы мы выгружались и заходили в этот дом.
Дом состоял из одной комнаты. Вблизи двери стоит печка с плитой на две конфорки. Справа в перпендикулярной к двери стене два небольших окошка. У окон стоит стол. У противоположной стены за печкой кровать, покрытая дерюжной накидкой. На кровати валяется какое-то платье. Справа от двери на вбитых в стену больших гвоздях висят ватный пиджак и плисовая жакетка. Под кроватью видны пара мужских полуботинок и женские туфли со слегка стоптанными каблуками, виден также бок потрепанного дерматинового чемодана среднего размера. Посредине комнаты висит электрическая лампа с самодельным бумажным абажуром.
Отто вошел с нами. Показал, что мы можем располагаться у противоположной от двери стены. Затем жестами показал мне, чтобы я вышел из дома, и повел меня за дом. За домом был навес, где лежало небольшое количество наколотых дров и стояли в углу навеса доски. Отто мне показал, что я могу из этих досок устроить для семьи что-то наподобие кровати. Затем из разговора и жестов я понял, что я куда-то сейчас ненадолго должен поехать с Отто. Я крикнул Вере, что немец куда-то меня повезет, к какому-то начальству, и что я скоро вернусь.
Поехали мы с Отто дальше. Едем, как по улице русской деревни. Слева и справа небольшие домишки в два-три и самое большее четыре окна, обращенных на улицу, с небольшими надворными постройками, с небольшими палисадниками. Кое у кого по одной-две яблони и какие-то кустарники типа вишни. Через 7–8 домов слева появилась кирка (церковь), но не как у нас златоглавая, а шпилеобразная и покрашенная обычной масляной краской темного цвета. При кирке небольшое кладбище. Справа по улице, немного не доезжая до кирки, на расстоянии метров 10 от проезжей части стоит какая-то одноэтажная постройка с маленькими оконцами, крытая соломой, — то ли коровник, то ли курятник. За киркой улицу пересекает перпендикулярно другая улица, и на перекрестке указатели показывают — влево «Гольнов», вправо — «Наугард».
Мы повернули налево, и нам теперь уже справа открылась площадь метров примерно 50 на 50. Площадь окаймлена с двух сторон улицами. На противоположных им сторонах постройки. На стороне, примыкающей к Гольновской улице, стоит двухэтажный кирпичный дом. Типа помещичьего. Старой постройки. С кирпичной кладкой оконных наличников, с арочным перекрытием оконных проемов. С другой стороны — постройки сарайного типа. Стены из деревянного каркаса с заборкой промежутков из кирпича. Толщина стен в полкирпича. Кровля как у дома, так и у сараев черепичная. Перед домом растет несколько небольших деревцев, а перед входной дверью в дом стоят два — метра по 2,5 — деревца в кадках. Как потом выяснилось, это был лавр.
Отто повел меня в дом. Поднялись мы на второй этаж. Постучал он в одну дверь. Оттуда раздался скрипучий женский голос: «Я, я!». Отто поздоровался: «Гутен таг!». И стал о чем-то говорить с женщиной. Она сказала: «Их вайс». Затем Отто откланялся, сказал ей и мне: «Ауфвидерзейн» — и вышел. И я оказался один на один с худой высокой старухой лет шестидесяти, в очках, с седыми буклями, одетой в темное платье, с длинными рукавами, с застежками на обшлагах, с высоким воротником. Точно такого вида, как описываются в классических романах классные дамы в дореволюционных гимназиях. С Отто она разговаривала стоя, а когда он ушел, села и позвала меня к столу: «Ком хиер». С большим трудом я понял, что она спросила у меня фамилию и имя. Ей уже известно, что я не один, и спросила состав всей моей семьи, имя и возраст. Я понял, что завтра вместе с теми людьми, с которыми нас поместили, должен в 7 часов идти на работу. Затем она открыла шкаф и вынула оттуда буханку черного хлеба весом примерно 1 кг и пачку маргарина граммов 200 и сказала: «Аллес — цвай таг». Я понял, что это на всю семью на два дня. И сказала мне: «Ауфвидерзейн».
Как потом мне стало известно, разговаривал я с бухгалтером государственного имения наподобие наших совхозов. В имении имелось около 2000 гектаров земли, небольшое стадо коров, стадо овец, лошадей, наверное, штук 8, свиней около двух десятков, один трактор, один тракторист, рабочих немцев человек 15, в том числе 3 женщины. В поселке (он назывался Шпек) всего не более 25 домов. Помимо рабочих, работающих в имении, в поселке было несколько индивидуальных хозяйств, имеющих в своем пользовании по 1–2 коровы и небольшое количество земли.
Я вышел и пошел обратно. Когда я шел обратно — это было во второй половине дня, я на улице почти никого не видел. Только когда шел мимо коровника, видел там какую-то старуху в обжимке и, уже подходя к дому, двух детей, играющих около одного из домов. Обратил внимание, что дети одеты очень аккуратно и играют они как-то тихо.
Придя в дом, я увидел, что Вера уже прибрала в доме. Помыла пол. Люся и Нина сидят за столом. Ждут меня. Очень кстати я принес хлеб и маргарин. Мы все проголодались и изнервничались по поводу неопределенности нашего положения. Мы оказались пешками в чужой игре. Нас двигали без нашего участия. Все наши мысли и действия сводились в первую очередь к тому, чтобы быть нам вместе. Нас с Верой скрепляла не только любовь друг к другу, но еще больше любовь к детям. Все наши устремления сосредоточены на сохранении их жизни.
На столе стояли чайник и несколько кастрюль. Мы вскипятили в чайнике воду и заварили ее сухими мелко наломанными веточками малины. Кипяток приобрел бледно-розоватую окраску и некоторый запах. В военное время мы лучшей заварки не находили. К вечеру пришли с работы наши соседи. Они оказались молодыми, лет по 26–28, мужем и женой. Представились нам как русские с Украины. Его звать Николай, жену — Наташа. Он ее называл Наткой. Николай рассказал нам об условиях теперешней их жизни, о работе. О здешних порядках. Натка нас восприняла очень неприязненно. Молчала, дулась и ворчала — как же теперь жить в такой тесноте. Николай более доброжелателен. Рассказал о порядках, рассказал, что работать приходится много, а кормежки дают мало, что надо учиться воровать. Воровать следует всё, что можно употребить в пищу. Иначе протянешь с голодухи ноги. Если вы не умеете приспосабливаться, то жизнь научит.
Дети в этот день уснули быстро. Мы же с Верой долго не могли заснуть. За занавеской очень долго ворчала Натка. Спали мы на матрасах, устроенных из бумажных мешков, набитых соломой.
Утром проснулись часов в 6. Натка стала чистить картошку. Николай дал нам немножко картошки. Но у нас не было никакой посуды. Только две металлические кружки. Молодые дали нам одну маленькую кастрюлю. Николай сказал, что надо заводить свою посуду. Я говорю: «А где же ее достать?». Он мне сказал: «Ладно, вечером после работы чего-нибудь сообразим».
И вот я пошел с Николаем и Наткой на работу. Вера с детьми осталась дома. По пути мы зашли в упомянутый мною ранее курятник или коровник. Коровник состоит из четырех обособленных помещений. Мы вошли в дверь, которую я видел с улицы. Над дверью фрамуга. Через фрамугу пробивается с улицы слабый свет. Открыв дверь, мы вошли в коридор шириной около двух метров. В конце коридора кухонный очаг с плитой на четыре конфорки и большим — ведер на 10 — чугунным котлом, вмазанным в печь. Котел покрыт деревянной крышкой. Над плитой и котлом зонт из фанеры для вытяжки пара. При входе в коридор справа и слева двери для входа в жилые помещения. По всей вероятности, здесь был не коровник или курятник, а свинарник, теперь приспособленный для общежития рабочей силы, вывезенной из оккупированных областей.
Мы открыли дверь влево. Помещение размером примерно 4 × 4 м. Свет в помещение попадает из двух окошек, расположенных под потолком. Пол кирпичный. Потолок деревянный, сильно закопченный. Стены когда-то были побелены, но сейчас во многих местах побелка сошла до глины. Посредине помещения стоит длинный узкий стол на четырех не остроганных ножках. Вдоль стола с той и другой стороны стоят две узкие лавки. По углам вдоль всех стен устроены топчаны. В изголовьях под подушками уложены поленья. Над каждым топчаном прибиты ящики-полки, занавешенные газетами. В этом помещении размещались одинокие ребята — поляки Франек, Янек и … Помещение напротив немного больше, и там размещались две польские семьи. Молодые Ядвига и …, старуха, старик с двумя, кажется, внучатами-подростками — парнем лет 16–17 и девушкой. Обстановка и общая картина в этом помещении такая же, что и у холостяков. Лишь кровать молодых занавешена цветастой ситцевой простыней. Осмотревшись, я обнаружил, что за стеной, к которой примыкает кухонный очаг, симметрично осмотренным помещениям расположены такие же три помещения, но только меньшей ширины. Одно помещение, смежное с помещением холостяков, совсем маленькое, не более 5 квадратных метров, а второе — побольше. Метров 12. Между этими помещениями также небольшой кухонный очаг, только без котла, и плита на две конфорки. Оба эти помещения свободны.
Я познакомился с поляками. Мы все вышли из помещения. В свинарнике осталась только одна старуха. Мне понравился молодой парень Франек. Он не унывающий. Всё время что-то поет. У всех поляков на рабочей одежде на груди пришита желтая буква высотой около 10 см «Р», что значит п о л я к. У русских, Николая и Натки, нашита белая тряпка с тремя буквами «OST».
По дороге к нам присоединились еще два человека без всяких нашивок — Николай и Оля. Они из оккупированной Западной Белоруссии. Имеют удостоверения фольксдойч (вроде друзья немцев).
Мы подошли к площади — месту сбора рабочих перед выходом непосредственно на работу. Это как бы нарядная, где дают указания, кто и что должен делать. У места сбора уже стояла группа гражданских немцев. Две старые девы (Эрна и Паула…). Три старика и два подростка лет по 16 — Эрвин и Фриц. Отдельно от этой группы у столба, на котором повешен небольшой колокол, стояли еще два немца лет по 50. Один рыжий в шапке-картузе спортивного типа, с палкой, в яловых сапогах. Это, как мне сказали, мастер. Второй в зеленой шляпе с пером, в хромовых сапогах, в брюках галифе, с тросточкой. Они о чем-то разговаривали между собой. Слышно только, что мастер всё время говорит: «Гут, гут». Немец в шляпе — это инспектор, или в нашем понимании директор-распорядитель имения, т. е. главный по имению.
Затем к нашей группе пришли строем под командованием солдата — старика-немца — 10 человек пленных, как потом стало известно, югославов. Ребята в черных приличных шинелях и вообще во всем исправном обмундировании. Все выглядят молодыми и здоровыми.
Когда на площадь прибыли пленные, мастер подошел к столбу, дернул за веревочку, и раздался колокольный звон. Вся группа людей под предводительством рыжего мастера пошла за околицу в поле. Впереди шел мастер, за ним немцы, затем наша группа гражданских со знаками отличия «Р» и «OST». Замыкалась группа пленными югославами, а сзади шел немец-солдат с винтовкой.
Работы в поле разные. То собирали картофель, то пололи брюкву, то окучивали всякого рода пропашные культуры. Если работы были по уборке картофеля или каких-либо овощей, то обычно мастер шел сзади работающих — то подгонял отстающих, то делал тому или другому замечание о плохом качестве сбора. Он шел сзади и тростью ковырял землю. Если обнаруживал пропущенный клубень картофеля, то того, кто это пропустил, окликал и подзывал к себе. Грозил ему тростью, заставлял поднять клубень и ругал: «Форт! Флюхтен!», и как-то вроде бы незаметно хватался за карман, где у него лежал пистолет.
Впереди по уборке всегда шли немки Эрна и Паула. Они задавали темп. Мастер всегда был там, где работало наибольшее количество людей. Если же на какой-либо работе требовалось небольшое количество людей, то в этой группе обязательно за старшего кто-нибудь из немцев и к нему назначались или русские с поляками, или пленные. Рабочие немцы боялись мастера и инспектора даже больше, чем мы. Завидев издали мастера или инспектора, они начинали работать интенсивнее и предупреждали нас: «Инспектор!!». Но обычно, надо сказать, как мы, подневольные, так и сами немцы работали не спеша. Только, конечно, немцы работали очень аккуратно, качественно. Они уж картофель или свеклу в земле не оставляли. Работали они без спешки, как-то автоматически, а если даже устраивали перекур, то никогда не выпускали из рук рабочего инструмента и не садились. Не было «перекура с дремотой», как привык русский человек. По окончании работы немцы очень тщательно вытирали рабочий инструмент. После работы у них никогда на лопате не остается земля. Как правило, с лопаты соскоблена вся земля. Она вытерта насухо и блестит.
Мы, конечно, работали только тогда, когда находились под наблюдением, обычно же мы создавали видимость работы. Но с нас почти не спускали глаз. И не только мастер, но и все немцы. На работе у нас все мысли направлены на то, чтобы меньше работать и, как только можно, чем-либо навредить. Конечно, вредительство это было мелкое, но всё же, когда вредил не один, а почти все подневольные — русские, поляки и пленные, то это, нам кажется, давало какой-то результат. Например, при копке картофеля или других корнеплодов оставлять, а вернее, даже закапывать самые крупные корнеплоды в землю. Если же корнеплоды возили куда-то и на возу сидел кто-то из подневольных, то незаметно во время езды сталкивать корнеплоды на землю. Делали так почти все, но делать это надо было очень хитро.
В первый же день после обеда ко мне подошел мастер и сказал, чтобы я после работы пошел с фрау в полицию. Он сказал Николе с Западной Украины (тот хорошо понимал по-немецки), чтобы Никола рассказал мне, где находится полиция. Вечером после работы мы с Верой пошли в полицию. Полицейский жил в доме-особняке. Дом выглядел прилично. Полицейский принял нас в прихожей. Вышел к нам в пижаме старик лет 70, но бодрый, с военной выправкой. Физиономия чисто немецкая. С усами. Как у канцлера Бисмарка, вернее, как у немецких генералов, которые смотрят с фотографий в журнале «НИВА» 1914–1916 гг.
У меня и у Веры полицейский снял отпечатки пальцев и выдал нам по два лоскутка с отпечатанными на них буквами OST и велел нам пришить их на одежду. Через Николу (Никола нас сопровождал) сказал, что нам нельзя никуда выходить из дома без этой нашивки на одежде и вообще мы не имеем права выходить из поселка без ведома мастера или полицейского.
В этот же вечер наш сосед повел меня за поселок на свалку искать посуду. Нашли мы там две кастрюли и ведро эмалированное без доньев. И Николай мне показал, как можно сделать из этих отходов годные для готовки пищи кастрюли. У Николая были большие портняжные ножницы, которые хорошо резали железо. Первую кастрюлю Николай при мне сделал для себя. Я понял и затем сделал сам себе кастрюлю. Делается это просто. Ровно отрезается от худой кастрюли прохудившееся дно. Затем низ кастрюли отбортовывается наружу примерно на 5–6 мм. Кружок дна вырезается из выпрямленной стенки ведра по мерке отбортованной кастрюли с запасом примерно 7–8 мм на сторону. После этого донышко загибается на отбортовку кастрюли и затем уже эта двойная отбортовка прижимается к стенке кастрюли. Всё это делается на какой-нибудь железке (на уголке или на тавре, или двутавре) молотком. После этого в кастрюлю можно заливать воду. Конечно, вода из кастрюли вытекает. В тех местах, где сильно течет, необходимо еще немного постучать молотком. Но этим всё равно полной герметичности не достигнешь. Самое лучшее — это, конечно, надо бы запаять, но у нас для этого не было ни олова, ни паяльника, ни кислоты. И всё же мы нашли способ. Следует только один раз сварить картошку, как все отверстия затягиваются крахмалом и уже после этого можно варить в такой кастрюле что хочешь. Кастрюля воды не пропускает.
На следующий день мастер опять через Николу передал мне, чтобы я со своей семьей перебирался в свинарник, где живут поляки, и что я могу занимать там любое из двух свободных помещений. Переселение это вызвано жалобой Натки. Она жаловалась, что ночью им не дают спать наши дети, так как часто просыпаются, а иногда и плачут.
Через день мы перебрались в свинарник. Вера целый день делала там уборку. Вытащила очень много мусора и помыла пол. Сделал я из досок две кровати. Сколотил две скамейки и что-то похожее на стол.
Помещение, конечно, не для людей, а для свиней, но всё-таки мы здесь располагались в одном помещении одной семьей. Никто не ворчит. И мы уже вроде и довольны.
Когда на следующий день после первой ночевки в новом помещении я пришел на обед, Вера уже навела полный порядок, и был приготовлен обед — картошка в собственной кастрюле. На плите она готовила одна, никому не мешала. У плиты даже лежал небольшой запас топлива: всякие щепки, палочки и чурбачки. Их набрала Люся около дома. Вера познакомилась со старухой-полькой и кой-чего у нее позаимствовала — соли и спичек.
В этот же день вечером, как только мы немного перекусили и Вера начала убирать со стола, к нашему свинарнику подъехал на подводе Отто, и у него на повозке целая семья новых невольников. С повозки слезает мужчина в синей старой русской форме почтового работника, и я узнаю в нем Королькова. С ним вместе сидели в Мариампольской тюрьме и после иногда встречались в Мариамполе в полиции, когда ходили на регистрацию. Семья у него состояла из жены и трех детей. Старшему мальчику лет 12 и две девочки 9 и 5 лет.
Как только они подъехали, пришел мастер, посмотрел, как мы разместились, посмотрел второе пустующее помещение. Увидел, что семья Королькова больше, чем у нас, и сказал, чтобы мы перебирались в другое, совсем маленькое, помещение. Я стал говорить, что мы там не разместимся. В этом маленьком помещении нам никак не разместить две кровати и стол. Он не стал нас слушать и говорит:
«Аллес (всё-всё)».
И пришлось нам с Верой опять делать уборку в новом помещении. Вытаскивать мусор, мыть пол, устраивать кровать и стол. Теперь уже пришлось сделать одну кровать-нары. Сделали такую кровать, что пришлось нам на ней спать валетом: в одну сторону головами спали мы с Люсей, в другую — Вера с Ниной, и, чтобы меньше мешать друг другу, в ногах у меня ложилась Нина, а в ногах у Веры — Люся. В сумме по каждой линии получалась примерно одна и та же длина. У окошка в две доски устроен столик. С одной стороны перед столом сиденьем служила кровать, и с торцевой стороны ставили скамеечку на двух чурбаках. Две стороны стола были вплотную к стенам. В этом помещении мы прожили вплоть до освобождения.
Да, забыл сказать. Мастер нас еще обрадовал тем, что фрау Зубкова должна вместе со мною завтра выходить на работу. Пытались мы говорить ему, что ведь у нас маленькие дети — как же они-то будут одни? Мастер показал на семью Корольковых — у них трое ребят да у нас двое, а работать некому. В Германии так нельзя. Война. Надо всем работать.
С этого дня нам пришлось работать обоим. Утром, уходя на работу, мы закрывали Люсю с Ниной. Не хотели их будить. Когда приходили на обед, Вера начинала уборку в комнате (если можно так назвать нашу хлевушку) и приводить в порядок Люсю с Ниной. Правда, как правило, они уже к нашему приходу вставали, и Люся старалась сама уже навести какой-то порядок. Но ей в то время было только 5 лет, и, конечно, как следует это у нее не получалось. Когда мы приходили, она иногда жаловалась на Нину, что она не хотела вставать и всё плакала, не давалась, чтобы ее одели. Всё плачет и просит есть. Нине было в то время 1,5 года.
А один раз приходим, они обе сидят на кровати и плачут, в «комнате» ничего не убрано, и они раздеты. Мы стали их успокаивать, а они дрожат и плачут. Наконец, Люся успокоилась и рассказала нам, что у них всё время была крыса (она уже знала, что это такое). Она бегала по столу и съела хлеб, который был оставлен нами детям. А когда съела хлеб, то уселась на столе и всё время смотрела на них. Люся пыталась ее прогнать, а она не уходила и вот спрыгнула со стола и убежала под кровать только сейчас, когда мы стали открывать дверь.
Вечером после работы я полез под кровать и в углу увидел там дыру. Я забил дыру щебенкой и успокоил Люсю, что теперь крыса к нам не придет. На следующий день, когда мы пришли обедать, Люся говорит: «А сегодня опять была крыса». Под кроватью уже в другом углу я опять обнаружил дыру.
Когда я рассказал полякам, что нас навещает крыса, они сказали, что когда они въехали в этот свинарник, то их была уйма. Они много их отравили и поймали капканом. Теперь у них крысы не появляются. И они мне дали капкан. Капканом мы поймали двух крыс, и больше их у нас не стало.
На работе мы находились по 10–11 часов и, конечно, очень уставали, тем более что с питанием было очень плохо. Мы тащили всё, что можно есть. Хлеба нам давали на неделю одну буханку весом около 1 кг на всю семью. Мы тащили картошку, свеклу, брюкву, зерно.
За работу мы получали натурой кроме хлеба маргарин, а также на детей давали еще обрат. Обрат — это то, что осталось от молока, после того как из него получили масло.
Если мы когда-то с Корольковым в литовской тюрьме один раз наслаждались «свиными отбивными», благодаря тому что мы смогли отбить из кормушки у свиней кусочки хлеба, то теперь наши дети пили «свиное отливное». Обрат привозил в Шпек Отто из Наугарда, куда он возил на сдачу молоко и с молокозавода получал обрат. Кстати замечу, что у немцев всё здорово организовано. Отто каждый день возил молоко из имения в Наугард. Но в имении не очень много надаивалось молока, и повозка его нагружалась не полностью. Чтобы он не гонял полупустую повозку, ему вменялось в обязанность по пути забирать молоко от частных бауэров. Он для этого не заезжал на хутора. Бауэры сами привозили к дороге молоко в бидонах и ставили свои бидоны с пометками-бирками на специальные столы, установленные рядом с дорогой. Отто подъезжал со своей повозкой к столу и передвигал бидон со стола на свою повозку (полок). На пути от Шпека до Наугарда таких столов было несколько. Когда Отто ехал из Наугарда обратно, он ставил на эти столы бидоны бауэров с обратом.
Порядок для нас немцы установили такой, что мы с Верой ежедневно должны работать. Дети оставались одни. Работали мы по 10–11 часов каждый день, кроме воскресений. Но меня часто и в воскресенье заставляли работать, если и не целый день, то очень часто по полдня. Женщин заставляли работать на всех работах наравне с мужчинами. Зимой, когда не было сельскохозяйственных работ, нас заставляли пилить, колоть и складировать дрова. Вера пилила и колола дрова наравне со мной. Все работы всегда производились нами под присмотром немцев. Отдыхать или симулировать мы могли только тогда, когда наблюдающий куда-либо отворачивался или отлучался.
Отношения между собой подневольных поляков, русских и пленных югославов и какое-то короткое время пленных итальянцев (таковые тоже были; это те, которые не хотели воевать вместе с немцами) были хорошие, дружеские. Мы сочувствовали друг другу. У нас был общий враг — немцы. Пленные югославы иногда через Международный Красный Крест получали посылки. Кое-какое белье и иногда продовольствие. Пленные знали, что у нас дети. Несколько раз пленный Манек передавал для наших детей кусочки шоколада. Славяне признавали славян. Можно сказать, что в Шпеке был полный интернационал. Подневольные были русские, поляки, украинцы, в том числе украинцы из Западной Украины, белорусы; пленные — югославы и итальянцы, и дважды привозили на уборку картофеля из тюрьмы чехов. Они были в полосатых брюках и пиджаках, таких же, какие мы видели еще в мирное время в кинофильме «Болотные солдаты». Их привозили под усиленным конвоем. Но мы успевали перемолвиться. Мы им сообщили, что мы русские. Они нам сказали, что они чехи. И приветствовали мы друг друга международным приветствием — поднятием кулака правой руки и возгласом «Рот Фронт!». Это понимали обе стороны.
Встречаясь, мы все, если кто-то узнавал какие-либо новости о ходе военных действий или о внутреннем положении в Германии, всегда делились этими новостями. В свое время мы узнавали, что дважды на Гитлера было покушение, что немцы терпят поражение на фронтах. Знали о поражении на Курской дуге, о разгроме немцев под Сталинградом и о пленении армии Паулюса. В дни этих событий немцы были очень хмурые и злые. Между собой шептались, а на нас срывали зло.
Мы часто недомогали. Болела голова, а иногда и температура была. Но надо сказать, что всё же при всех трудностях, несмотря на плохое питание и непосильный труд, организм наш как-то так приспособился, что мы болели мало. Правда, однажды у Веры сильно разболелись зубы, и она несколько дней ходила с распухшей щекой. Ночью почти не спала. Испробовала всевозможные средства для успокоения боли: и грела горячим кирпичом, и успокаивала табаком, но ничего не помогало. Через несколько дней мастер, видя, что Вера плохо работает из-за зубной боли, с вечера сказал, чтобы она завтра ехала с Отто в Наугард. Он дал ей записку для Отто.
И вот Вера с утра поехала в Наугард. К обеду она вернулась, и встретились мы только вечером. Вечером Вера уже не плакала. Боль утихла. По ее рассказам, ужасную боль она перенесла у врача. Врач ее принял только после того, как были приняты все немцы, хотя и приходили они после нее. Зубы он дергал у нее с остервенением без всякой осторожности и без предварительной заморозки. К тому же выдернул не только больной зуб, но и еще один здоровый. Боль у Веры в момент удаления и после этого была ужасная. У Веры был обморок, и пришла она в сознание только после того, как ей дали понюхать нашатырного спирта. Врач так делал, наверное, потому, что видел у Веры нашивку «OST».
Вера и до болезни зуба не была особенно упитанной, но после перенесенной боли заметно осунулась, и, несмотря на такой болезненный вид и плохое самочувствие, работать всё равно мастер выгнал. Она с утра со мной не пошла. И мы решили, что в таком состоянии идти на работу нельзя. Но мастер, как только узнал, что фрау Зубкова не вышла, расставив всех на работы, пошел в наш коровник, сильно отругал Веру и заставил выйти на работу.
Да, с питанием у нас было очень плохо. Но мы всё же как-то выкручивались. Конечно, если кормиться только тем, что давали нам немцы, то давно бы протянули ноги. Но нужда, как говорится, заставит всё делать, а чтобы не умереть с голоду, тем более если ты отвечаешь и за детей, пришлось идти с риском для жизни и на воровство. Совесть, конечно, у нас не говорила при этом, что воровать не положено, грешно или противозаконно. На это мы не смотрели. У нас было моральное оправдание перед совестью: мы воровали у врагов, заклятых врагов, извергов человечества. Мы знали, что если будем застигнуты с ворованными продуктами, то это грозит нам печальным исходом: могли отправить в лагеря, где людей сжигают. Но рисковать приходилось: иного выхода не было. И, конечно, очень осторожно, но мы воровали всё, что можно употребить в пищу.
Основной продукт, чем мы жили, — это, конечно, картошка. Но однажды мне удалось после молотьбы гороха утащить его, наверное, килограммов пять. Таскать ворованное я приспособился в подоле пиджака — между лицевой стороной и подкладкой. Для этого правый карман преднамеренно прорывался, и всё, что можно было украсть, через отверстие в кармане попадало в подол и распределялось кругом по всему подолу. И вот, когда я уже возвращался с работы домой с резко оттопыренным подолом, я попался на глаза мастеру. Он стоял в палисаднике с инспектором и, разговаривая о чем-то с ним, махнул мне рукой, поманив к себе. Я сильно струхнул, думая, что они заметили, как у меня оттопырен подол. Иду к ним, а ноги дрожат. На ходу придумываю, как же буду вывертываться. Придумал. Скажу, что подобрал у сарая, где обнаружил просыпанный там горох. Около сарая я останавливался и, поправляя в подоле горох, немного его просыпал, так как подол в одном месте был худой. Подхожу к немцам. Остановился у палисадника по другую сторону таким образом, что отдутая часть подола загораживается от них загородкой. Мастер, оказывается, подозвал меня для того, чтобы сказать, что завтра я должен буду грузить свеклу на подводы, а фрау Зубкова должна будет работать на колке дров. Я сказал: «Ферштейн» — и скорее давай бог ноги. Шел домой, не оглядываясь, но всё время прижимался к загородке, чтобы немцы не видели мой оттопыренный подол.
После этого случая я стал воровать осторожнее. Во-первых, всегда следил, чтобы подол не был худым, и, во-вторых, брал не помногу, чтобы не очень сильно оттопыривался подол. И, конечно, следил за тем, чтобы не попадаться на глаза немцам, когда несу что-либо ворованное.
Да, а Вере завтра на колку дров.
Раньше, до войны, Вера не знала, как держать топор. У нас не принято, чтобы женщины работали с топором. Немцы заставили делать всё. Вначале я боялся, что Вера обязательно попадет топором по ноге, когда она держала топор двумя руками, или отрубит себе пальцы на левой руке, когда она уже стала держать топор одной правой рукой, а левой придерживать полено. Но всё дается навыком, и со временем Вера освоила все работы, о чем до войны не имела никакого представления. Немцы не давали женщинам никакой скидки. Полное равенство в труде. Вере пришлось делать всё: и копать картошку, и накидывать на воз лопатой и вилами землю, свеклу и др., и молотить, и подавать вилами снопы, и колоть дрова, и полоть овощи, и таскать носилки с землей, дровами, брикетом и др.
В то же время у Веры болела душа за детей. Надо их было чем-то накормить, придумать, как из «топора» приготовить суп. К тому же Вера не терпела грязи. Она как бы ни устала, но обязательно вымоет пол и постирает, а стирать приходилось с золой или глиной: мыла не было. Но мы всегда были чистые.
Однажды, идя с работы на поле уже поздно вечером, но еще засветло, я проходил мимо участка одного бауэра, и встретился мне мужчина с косой на плече. По тому, как он нес косу на плече, я сразу подумал, что это, наверное, русский. (Немцы носят вперед ножом. У нас же нож всегда сзади.) Когда я поравнялся с ним и увидел на нем выцветшую красноармейскую гимнастерку, то окончательно убедился, что это русский. Я поздоровался с ним. Разговорились. Это был мужчина лет 27–28, среднего роста, очень худой. Звать Семеном Ивановичем. Из-под Смоленска. Пленный. В лагере военнопленных был около года. Выжил чудом. Вербовали во Власовскую армию. Отвертелся. Случайно попал к бауэру. Повезло. У бауэра вот уже два месяца. «Работы много, но наедаюсь. Хозяева, муж и жена, старики. Перед тем как я попал к ним, у них парня — подростка 16 лет — взяли в армию. Хозяин не очень богатый, но сам он работает мало: ему хотя еще нет и 60-ти, но он больной. И всю работу приходится делать мне. Первое время мне было очень тяжело: был истощен. Сейчас набираю силу. Как только войду в норму, договорились с одним белорусом, который работает также у бауэра недалеко от моего, бежать. Может быть, к тому моменту и фронт будет поближе. Уже говорят, что фронт приближается к старой границе».
Семен Иванович прилично научился говорить и понимать по-немецки, и иногда он слушал радио. Поделились мы с Семеном Ивановичем новостями, и он мне назначил свидание в этом же месте на завтра вечером, как будет темнеть. Обещал чего-нибудь принести съестного.
Мы с ним встречались, наверное, раз пять. Он мне всегда чего-нибудь приносил съестного. Иногда приносил хлеб. Один раз принес муки, наверное, килограмма 1,5, а один раз — даже курицу. Вот это уж был для нашей семьи настоящий праздник. Куриный бульон мы ели, наверное, целую неделю. Мясо, конечно, почти полностью пошло Нине с Люсей, но и мы с Верой тоже поглодали кости.
Всего за войну, то есть с 22 июня 1941 г. по 6 марта 1945 г., мы съели из мясного две курицы и голубя. Первую курицу съели в Литве, где Вера выменяла ее у богатого хуторянина на 4 серебряные ложки, которые я нашел, когда разбирали в г. Мариамполе развалины после бомбежки. Голубя я подбил на дворе имения Шпек. Мясо голубя — это, конечно, не курица, но есть можно. Хотел бы я и еще поймать или убить голубя, но больше случая не представилось.
Наступил 1945 г. Мы еле таскаем ноги. Окончательно оборвались. Заплатка на заплатке. Но нас радует, что немцы становятся всё злее и злее. Работать заставляют всё больше и больше, так как им требуется для армии продовольствие, а работать некому. Прошла тотальная мобилизация. Молодежи совсем нет, забрали в армию даже стариков. Взяли тракториста Вильяма. Пленных итальянцев перевели из Шпека куда-то в другое место. Заключенных не привозят.
Хотя нам и тяжело, но на душе как-то радостно. А однажды вечером мы совсем повеселели. Видим, по тракту движется с востока к Шпеку большой обоз. Едет повозок, наверное, двадцать. Сперва мы думали — это цыгане. Некоторые повозки запряжены в две лошади, некоторые — в одну, и все повозки накрыты, как у цыган, шатрами. Когда обоз приблизился к Шпеку, мы увидели, что это не цыгане, а рыжие немцы. В повозках старики и дети. Одеты прилично. Повозки исправные, лошади упитанные. Повозки накрыты добротными брезентами или коврами, и некоторые даже очень хорошими дорогими коврами.
Потом мы узнали, что это удирают от русских богатые бауэры из Восточной Пруссии. Удирают солдафоны с земли прусской от могучей метлы русской. Удирают в глубь Германии. Видно, чуют свою вину, боятся русских, как черт ладана, чуют, что расплата придет. Ведь они природные солдафоны, первая опора Гитлера. Мы усмехались: вовремя вы смотались. Видно, что собирались они не впопыхах. Наверное, и фронт от них не так близко был. Видно было, что нагружено всего много. У одних хозяев по две повозки, у других вторые повозки без седоков, только с грузом, а лошади привязаны поводками к телеге первой повозки. Повозки едут медленно. Вот когда повозки поедут галопом, значит фронт уже близко. Скорее бы это наступило!
