Ее было несложно отличать от других. Маленький рост, скажем так, росточек. Зайдет, вприпрыжку взглядом палату обойдет, «все в порядке?» спросит и уйдет, получив пару слабых кивков от пациентов. В защитном костюме она выглядела комично, если бы это подходило ситуации, но не подходило, поэтому Амина выглядела пятилеткой в мамином офисном платье-футляре. Я не видела ее лица, но могу предположить, что она симпатичная. Ковидник — место, где я могу фантазировать и выдумывать людей, не искажая этот процесс реальностью.
Мы разговорились с ней нечаянно. Амина потянулась через мою койку к подоконнику, и я предложила протереть его самостоятельно. Взяла тряпку и начала убирать свои вещи — зубную пасту и щетку, пакет с огурцами и лимоном, витамины, ноутбук с мышкой, коробку «Рафаэлло», пятьсот тенге (за воду от соседки), крем для лица, рулон туалетной бумаги, ватные диски, две бутылки минералки, мицеллярную воду, гигиеническую помаду и влажные салфетки. Все это горой лежало на кровати. Тряпка воняла хлоркой, но я и сама ею отчаянно воняла. Не страшно. Да и руки уже привыкли к бесконечному мытью и антисептику.
— Как там бабушка из шестой? Лучше ей?
Позавчера из соседней палаты в реанимацию увезли старушку, она лежала под кислородом, не вставая, и бредила. Врач сказал, что на фоне ковида она немного тронулась, заговаривалась, говорила о том, чего нет. Странно, как это нет — если она это видела или знала, значит, это есть. Просто мы не в курсе. Пока еще.
— Да, она уже сама дышит. Ее в другую больницу увезли.
— Здесь нет реанимации?
— Интенсивная терапия только. Тяжелых увозят сразу.
— Давно работаете тут?
— Две недели. — Амина иголочкой юркала между кроватями и тумбами, протирала холодильник, раковину мыла и говорила спокойно абсолютно. — Меня подруга сюда устроила. Я в Талгаре живу, работать надо, а работы нет. А здесь ставка выше. На целых тридцать тысяч.
Талгар минутах в тридцати от Алматы. Если без пробок. Через день она мотается сюда на автобусе, чтобы получить повышенную ставку. Восемнадцать лет, на медика поступить хочет, три сестренки, мать болеет, отца нет. Поступить хочет, а учиться возможность нет — работать надо и семье помогать. Три сестры, мать, отца нет — одни женщины. Косами чернющими переплелись и охраняют свой очаг, как могут. Отца нет — огня нет, костровище в сердцах. Говорит, недавно умер. От ковида.
— Ты болела? — спросила у нее.
Я уже встала и начала протирать кровати.
— Нет еще, — спокойно еще так сказала — «еще». Говорят, что переболеют все. Нет. Заболеют все, а вот переболеет не каждый. — Вы вакцинированная?
— Да. Трижды. — И будто оправдываясь: — Третью недавно только сделала, антитела не успела вырастить.
— Сейчас все болеют.
Я огляделась, мне больше нечего было протирать. Амине осталось помыть пол, вытряхнуть урну — и все, до утра уйдет. Утром придет, выгонит на кварцевание, а потом сдаст смену.
— Спасибо большое. — Я протянула ей конфету.
— Ой, и вам спасибо. — Она взяла конфету и положила на пустующую койку рядом со мной. — Сейчас домою и заберу. Вообще, нам нельзя ничего брать.
— Я никому не скажу, — улыбнулась и залезла с ногами на кровать.
Амина домыла пол и обернулась у выхода:
— Вам свет выключить?
— Да, спасибо.
Фонарь за окном освещал комнату. Стена напротив была исполосована тенями веток. Темно-серые шрамы на бледной коже. Я искала в них фигуры, лица, силуэты, так, будто бы я лежу на зеленой лужайке и на облака смотрю. Фантазирую. И реальность не вторгается. Это спасает. Я сейчас ненавижу реальность, стоны ненавижу, запахи, шипение кислородного баллона, грохот медицинской тележки, с которой санитары обход делают. На тележках пульсометры, тонометры, градусники, уколы с кроворазжижающим. Санитары, как проводники, в купе входят и без спроса причиняют тебе свои товары. А ты покорно ложишься, задираешь майку — около пупка синяки уже, вытягиваешь руку, израненную капельницами, тянешь палец — на левой сатурация лучше почему-то — и доверяешь им, потому что нечего больше делать здесь. Доверять и фантазировать.
Я включила музыку и начала расставлять свой нехитрый набор необходимых вещей на подоконнике. Потом открыла окно и получила морозную пощечину. Приятно до судорог, и холодно еще.
Когда я переехала в Алматы, моя работа была связана с постоянными поездками в Талгар, где живет Амина. Город поселкового типа, или наоборот, не знаю, но ехать туда зимой было, мягко говоря, неудобно. Сначала на автовокзал, оттуда попутка за сто пятьдесят тенге туда, и столько же обратно. Каждый раз было страшно, а вдруг водитель маньяк какой-нибудь. Но обходилось. Сейчас, Амина сказала, попутка стоит пятьсот тенге в одну сторону. И столько же обратно. Автобусы всегда полные или всегда холодные. Или и то и другое. Но она настырно едет в ковидник, полный причины смерти ее отца. Каждый раз как напоминание, почему она вообще это делает. Почему позволяет февралю лупить ее по щекам каждое утро. Интересно, она спит в поездках или боится, как я. Я тогда постоянно хотела спать, но казалось, что закрою глаза — и у меня телефон уведут или меня саму куда-нибудь в овраг. Таращилась на заснеженные холмы, дорогу в поземке, грязные машины, пускающие темный дым из выхлопной трубы. Частенько на перекрестке водительская дверь какой-нибудь из машин открывалась, и водитель, высунувшись по пояс, смачно харкал на дорогу. Этой прекрасной традиции не мешают даже штрафы.
Амина зашла на следующий день перед окончанием смены:
— Вы знаете, если вдруг понадобится… ну там, окна дома помыть или уборку сделать. Вы мой номер запишите, я приеду. Между сменами. Это же тоже работа.
— Ой, конечно. — Я достала телефон и записала номер, судорожно соображая, кому могу порекомендовать ее.
— Вы звоните! Спасибо!Она ушла, а я сидела, обхватив колени, и ждала завтрак, который принесет уже другая санитарка, ее я опознать не могу, как и всех остальных. И имен у них нет. Но наверняка тоже есть холодные попутки, любимые люди, которым надо помогать, страхи, косы черные, конфеты от пациентов, надежды, планы и уверенность, что придет весна и февраль больше не будет лупить их по щекам за желание получать ставку на тридцать тысяч больше.
