И ты меня прости.
I
Мой отец был сильным. Может быть, не таким сильным, как Рэмбо или Шварценеггер, но я своими глазами видел, как легко он победил в драке верткого, с треугольной, как у волка, грудью Вовку, считавшегося к тому же психопатом.
Вовкой все называли младшего брата моей матери. За его плечами остались почти десять лет отсидки, поэтому Вовкино туловище и руки были покрыты тюремными наколками. В юности Вовка усердно занимался боксом и едва не стал мастером спорта. Но вместо выполнения норматива загремел на первый срок. Получил почти ни за что: во время замеса в поселковом клубе кто-то пырнул одного из городских заточкой. В застойные семидесятые власть на подобное реагировала жестко, поэтому легавые замели всех. К заточке Вовка отношения не имел, но оказался среди драчунов единственным, кто успел достигнуть совершеннолетия, за это «самый гуманный» впаял ему два года «химии». На поселении Вовка снова проштрафился: на горячую голову щелкнул какому-то охламону, да так, что сломал челюсть. За это к сроку добавили еще два года и отправили в колонию к настоящим уголовникам. Там на Вовкином теле и появились первые наколки.
Я родился, когда Вовка мотал второй срок. Сидел он снова ни за что, только в этот раз как рецидивисту ему дали семь лет. С молоком матери я впитал предвкушение Вовкиного возвращения из тюрьмы. Но долгожданное знакомство с мифическим дядей оказалось весьма прозаичным. Вовка ни о чем интересном не рассказывал, был себе на уме. Когда снимал рубашку, выставляя напоказ изрисованное тело, я всегда отводил глаза, хотя мне жутко хотелось как следует рассмотреть замысловатые картинки. Отчего-то было страшно, что Вовка рассердится, если заметит, что я таращусь на него. Отвесит губу, посмотрит исподлобья…
И вот мой отец взял и этого Вовку отмутузил.
Я здорово перепугался в тот день — драка вышла лютая, в какой-то момент Вовка даже вытащил нож, но в моих впечатлениях страх почти без следа растворился в более сильном чувстве — в гордости за отца и восхищении им: сила его сияла ослепительным блеском. Вовка ничего, абсолютно ничего не мог противопоставить этой силе и лишь шатался, как набитый стружкой болван. Отец превосходил его во всем — был сосредоточен, в каждом ударе четок и в этой четкости милостив. Бил не остервенело, без злобы. Бил только потому, что так надо.
Драка началась в ограде — в обнесенном навесами и постройками дворике бабушкиного дома.
Я был в доме, когда раздался топот и шум. Вслед за бабушкой я выскочил на крыльцо — на серых, иссушенных солнцем половицах двора уже багровели густые капли крови из рассеченной Вовкиной брови. Казалось, любой другой человек, попав под кулак моего отца, не смог бы остаться в сознании, но Вовка долго не падал. Бешено вытаращив глаза, оскалившись и хрипя, он снова и снова кидался навстречу очередному удару.
Бабушка сначала пыталась перехватить своими сухонькими ладонями вскинутые по-боксерски Вовкины руки с иссиня-серыми перстнями на пальцах; плаксиво, с отчаянием она заклинала сына: «Вофка… Вофк…», но выбеленный безумием взгляд на искаженном лице был глух. С воем и причитаниями бабушка убежала звать кого-нибудь на помощь.
Из забрызганной кровью ограды драка переместилась в пыльный огород. Там бывший боксер с нарисованным на груди патлатым Христом наконец-то был отправлен в нокаут.
Разодранная рубашка повисла на отце лоскутами.
У отца тоже имелась татуировка — щит и меч на левом плече. Мой отец служил в погранвойсках. Раздосадованный тем, что я стал свидетелем неприятных событий, он попытался меня подбодрить. «Ничего, — сказал, — не обращай внимания».
Мы зашли в дом. Я стал собирать рассыпанные карандаши. Отец прошел к ведрам с колодезной водой.
Когда через минуту распахнулась тяжелая дверь и из сумрака сеней в избу ворвался взлохмаченный Вовка, я сразу увидел в его кулаке нож. Отец стоял спиной ко входу и пил. Обомлев от ужаса, я едва успел пискнуть, как в тот же миг Вовка и выбитый из его руки страшный самодельный нож разлетелись по разным углам. Отец даже ковша из руки не выпустил. Желтой эмалированной посудиной он, кажется, и приложил обезумевшего дядьку по дурной башке.
Хотя и на этом драка не закончилась.
К собравшимся перед домом соседским мужикам отец вышел в новой рубашке. Я находился рядом. Теперь бабушкины причитания приглушенно доносились из дома, где закатившего зрачки Вовку переложили с залитого водой пола кухоньки на кровать.
«Убил! Уби-ил!» — голосила бабушка, глотая слезы. Было неприятно, что виновником всего случившегося она считала отца, но я-то знал, что он бы никогда не полез в драку, не имея на то причины. Мама в тот день дежурила на заводе и не могла ни на что повлиять. Будь она с нами, наверняка бы во всем разобралась.
Вдруг одно из окон с треском распахнулась, дзинькнуло стекло — это Вовка со всей дури саданул по раме тяжелым табуретом и, как в американском фильме, «щучкой» выпрыгнул в палисадник, словно несколько минут назад не он, пуская изо рта кровавую пену, лежал с запрокинутой головой. Мужики с недокуренными цигарками оторопели. А из палисадника в нашу сторону полетел вывернутый из клумбы старый сырой кирпич. С глухим стуком он подкатился по земле под самые ноги. Обескураженный то ли неугомонностью шурина, то ли его удивительной живучестью, отец с какой-то обреченной деловитостью снова шагнул навстречу Вовке, который, как зомби, поднялся в зеленом палисаде, сжимая в пятерне еще один грязный кирпич.
Перехватив вскинутую руку с кирпичом, отец несколько раз с оттяжкой, от плеча впечатал кулаком в отекшую, черную морду, пока Вовка снова не закатил глаза и не повалился в траву.
Сила отца заключалась прежде всего в том, что он все делал ровно так, как нужно было делать в тот или иной момент.
Мой отец был сильный. Был… в моем детстве. Он мог легко, как цирковой силач, поднимать на бабкином коромысле сразу четырех уцепившихся за ведра детей — меня с братом, нашего дружка Серегу Самохина и вечную плаксу Наташку Бондарчук.
А еще как-то раз отец срубил сосну, росшую на краю поселка возле нашего картофельного поля и бросавшую на участок щедрую тень. Сосна была такая, что мы с братом могли обхватить ее только вдвоем. Бензопилы в поселке тогда никто не имел, поэтому отцу пришлось со многими перекурами кромсать пахучую древесину топором целый вечер. Уже в сумерках раздался долгожданный треск, и сосна с тяжелым выдохом гулко рухнула вдоль крайнего ряда картошки — точно туда, куда и было задумано.
«Вот так, — сказал отец. — Ну-ка, посчитайте, сколько в ней шагов». Пока мы с братом пробирались от пахнущего смолой комля до макушки, скользя подошвами по шелковистой коре распластавшихся по земле веток, отец успел скурить папиросу.
II
Постепенно сила оставила отца. Ушла вслед за моим старшим братом Пашкой, который умер года через два или три после того, как отец срубил сосну, а потом подрался с Вовкой. Образовавшуюся пустоту стала заполнять слабость. Я сразу ее узнал. Задолго до всех бед, когда мне было лет пять или шесть, я уже видел ее однажды.
В то утро мать была на смене, брат тоже был чем-то занят, и дома остались только мы с отцом. Я чистил зубы, когда в дверь позвонили. Отец открыл, и я услышал, что это с почты нам принесли телеграмму. Мне очень хотелось увидеть настоящего почтальона, но пока я прополаскивал рот, отец уже щелкнул замком. Вместе с телеграммой он прошел на кухню, и вдруг я услышал, что он как-то странно засмеялся. Обычно он смеялся по-другому: громко, откидывая голову вверх, а тут захихикал в ладонь, словно старался, чтобы его никто не услышал. Раньше нам никогда не приносили телеграмму, и мне стало интересно, как она выглядит. Я быстренько утер лицо полотенцем и с улыбкой вышел на кухню. Отец стоял у окна и, судя по содрогающимся плечам, едва сдерживал смех.
— Пап? — окликнул я.
Почему-то мне представилось, что телеграмму прислали из Москвы и в ней написано, что нас с братом или всю нашу семью приглашают для съемок в кино. Может быть, в продолжении истории про Электроника или что-нибудь вроде этого. А почему бы и нет? Я часто об этом мечтал и был уверен, что для приключенческих фильмов лучше актеров, чем мы с братом, не найти. Отец обернулся и вдруг странно сморщился, будто съел ложку лимонной кислоты.
— Моя мама… умерла, — успел сказать он, прежде чем я понял, что он вовсе не смеется.
Тогда я очень испугался. Не потому, что представил бабу Маню мертвой, лежащей в гробу со сложенными на груди руками. Она жила в другом городе, и я видел ее только на фотографиях. Вживую мы встречались всего раз или два, когда я был совсем маленький. Об этих встречах остались весьма смутные воспоминания, поэтому баба Маня, откровенно говоря, никогда не ассоциировалась у меня с живым человеком. Представить ее мертвой оказалось очень легко. Но в тот день, когда пришло известие о ее смерти, я испугался не ее призрака, а вида плачущего отца. В какой-то момент он заплакал по-настоящему: с его носа капали слезы, он всхлипывал и кривил рот.
Я впервые увидел отца слабым.
В детстве самым большим моим страхом было услышать в небе гул немецких самолетов, а следом тяжелый свист падающих бомб. Так начинались многие фильмы о войне, и я часто представлял, что будет, если война однажды ворвется и в нашу жизнь. Но оказалось, что не менее страшно увидеть плачущего отца и почти физически ощутить грань, за которой на смену беззаботному, полному солнца миру внезапно может прийти другой мир — вовсе не такой, как прежний.
Баба Маня жила в далеком, сказочном городе Хабаровске. На ее похороны нужно было лететь на самолете. Я был невероятно счастлив, что отец взял меня с собой. Брату из-за школы в тот раз пришлось остаться дома. Мать собрала наши вещи в большой коричневый чемодан. Отец больше не плакал.
Сказочный Хабаровск оказался угрюмым и серым. В бабушкиной квартире на улице Большой хозяйничала женщина в темной косынке, она говорила тихо и печально, но глаза ее были сухи. Иногда она даже слегка улыбалась, обнимая вновь приходящих гостей.
Я удивлялся, что многие взрослые, заметив меня, безошибочно угадывали мое имя. «Это, наверное, Сергунчик?» — говорили они. Иногда добавляли «большой уже» или «похож». Иногда спрашивали, не помню ли я их. Я их не помнил и от этого стеснялся.
Время в квартире у бабушки тянулось очень медленно, и мне стало невероятно скучно. В квартире хранилось много старых журналов и книг, но совсем не было игрушек. Возможно, какие-нибудь игрушки лежали в той комнате, куда меня и мою двоюродную сестру Таню не пускали. Таню я тоже раньше видел только на фотографиях. Таня уже умела читать и листала книжку про лукового человечка Чиполлино, я сидел рядом и разглядывал картинки. Выходя из запретной комнаты, мужчины и женщины тихонько прикрывали за собой дверные створки и шли на кухню или в подъезд, вынимая из карманов папиросы.
В какой-то момент за приоткрывшейся дверью я заметил сидящего на стуле отца. Он молчал и смотрел куда-то в сторону. Мне захотелось рассказать ему, что с читающей не вслух, а про себя Таней мне очень скучно. Распахнув приоткрытую дверь, я увидел нескольких сидящих на стульях людей и краешек обитого красным бархатом гроба. От неожиданности мне показалось, что белое покрывало в гробу шевельнулось, и я испуганно заревел. Ко мне со всех сторон потянулись холодные руки.
С той поры моим главным страхом стали не падающие с неба бомбы, а красный бархатный гроб. Иногда мне снилась встающая из гроба старуха, и я с визгом просыпался, а потом долго лежал с бьющимся сердцем в объятиях мамы, которая всегда спешила в комнату меня успокоить. Еще я боялся наступать на еловые ветки, которые кидают на асфальт, провожая покойника в последний путь. Во дворе у нас говорили, что, если на такую ветку наступить, кто-нибудь в твоей семье непременно умрет. Я всегда старался проклятые ветки обходить, но от появления в моей жизни еще одного гроба это не помогло.
III
Если представить память в виде протянутой из прошлого веревки с прицепленными к ней фотографиями, то от глянца детских лет, где отец еще был способен удерживать на плечах маленький мирок нашей семьи, до холодного полароида первых лет ельцинских реформ и первых обманутых надежд — отрезок довольно короток. Куском мыла сила отцовского духа скользнула по этому отрезку и покинула его так же быстро, как с Сенатского дворца в Кремле спустили красное знамя, а болезнь со страшным названием «рак» сожрала моего брата.
Получив удары по нескольким точкам опоры, отец не устоял и сорвался в беспросветную слабость. Впрочем, образ героя, поглощённого разверзшейся вдруг бездной, слишком красив. Оступившись за край, мой родитель нелепо раскорячился и заскулил. Смерть сына, служившая в первые месяцы законным оправданием проливаемых над стаканом алкоголических соплей, вскоре стала способом их монетизации. Как не налить человеку, когда у него такая боль, как не дать в долг, когда такое горе…
В условиях навалившихся на страну рыночных отношений с работой стало туго. Спрос на рабочие руки значительно уступал предложению, поэтому директора предприятий и бугры строительных бригад не видели смысла цацкаться с ненадежными работниками. За работу нужно было держаться. Но мой отец, барахтаясь за краем утраченной силы, сохранять нужную хватку не мог.
Перед собутыльниками он любил козырять: «Я сварщик шестого разряда!» И божился: «Под любое давление трубу заварю». Только никаких труб он давно не заваривал. Даже в самых мутных шарашкиных конторах его загулы не терпели. Слабость не позволяла держаться за работу, слабость постепенно отнимала все. И все же добывать на выпивку мой папаша умудрялся постоянно. После второй, третьей рюмки на его поникшем носу возникала ненадежная капля, отец начинал жалобно выскуливать имя моего умершего брата. Происходило это постоянно, вне зависимости от места употребления спиртного — на нашей ли кухне, когда мать была на смене, на скамейке среди двора или на крыльце гастронома.
Худшим вариантом я считал, когда «концерт» начинался во дворе. Я злился и на забулдыгу-отца, и на соседей, которые, глядя на него, сочувственно качали головами, и на себя за то, что весь этот позор происходил не в чьей-то, а именно в моей жизни.
Длительные отцовские запои изредка прекращались. Тогда он долго шумел тугими струями душа, звякал о край ванны бритвенным станком, а после, розовощекий и причесанный, шел на кухню хлебать из огромной миски горячий суп. При участии матери почти всегда для отца находилась та или иная подработка, и он говорил о предстоящей работе с радостью и надеждой. Всякий раз в такие дни мне трепетно мнилось, что жуткий период слабости и разочарования навсегда остался позади.
Поездку в ягодный питомник организовал профком завода белково-витаминных концентратов, где мать трудилась, сколько я себя помнил. Заводчане получили возможность бесплатно запастись ягодой в качестве бартерного расчета. Насобирать можно было и для личных нужд, и на продажу. Сама мать поехать не смогла, поэтому договорилась, чтобы поехали мы с отцом. Отец в тот период как раз не пил и с радостью согласился на экспедицию.
Чтобы занять места в предоставленном для ягодников заводском автобусе, на остановку пришлось выходить затемно. Впрочем, раннее пробуждение далось легко, поскольку обещало приключение.
Сейчас я уже не помню, о чем мы разговаривали в пути. В основном я просто смотрел в окно. Ягодный совхоз находился в двух сотнях километров от нашего города, и мне было любопытно посмотреть, что находится за пределами границ привычной жизни. Ничего особо интересного там не оказалось: чахлый лес, унылые поля, какие-то невзрачные поселки, полуразрушенные фермы…
Наверное, отец рассказывал о том, какой лес, какие реки и какая ягода была в тех местах, где он родился. Мой отец всегда с гордостью подчеркивал, что он дальневосточник. Его отец — мой дед — жил на небольшой станции где-то под Комсомольском-на-Амуре и был настоящим таежным охотником: стрелял дичь, добывал соболей. На войне с японцами дед был сильно контужен, и это не прошло для него даром. Когда отцу было лет тринадцать, примерно как мне, когда мы поехали за ягодой, дед убил себя ударом ножа в сердце. Я откуда-то знал эту историю, хотя отец не любил ее вспоминать. С бо́льшим удовольствием он вспоминал, что одно из незарегистрированных ружей дед прятал под детской кроватью.
— Я вырос на карабине, — хвастался он.
Наверное, и в автобусе снова рассказывал что-нибудь в этом роде. А может, вспоминал, как они с матерью познакомились в чудесном, солнечном Хабаровске, а потом вместе поехали в дремучую Сибирь, строить тот самый завод, на котором мать работала по сию пору.
Я в ответ отцу ничего не рассказывал. Что я мог ему рассказать? О том, что пробовал курить или что тайком сочиняю стихи? Ну уж нет, не хватало еще, чтобы он и об этом растрепал об этом на весь микрорайон…
С собой мы взяли два пластмассовых ведра и большой жестяной горбовик на лямках. По всей видимости, никого из нынешних материных коллег отец как следует не знал, поэтому в общих дурашливых перепалках, почти всю дорогу не умолкавших в автобусе, мы не участвовали. Лишь один раз к отцу наклонился какой-то мужик.
— Накатишь? — поинтересовался он.
Я невольно напрягся. Но отец, без малейшего намека на сомнение, помотал головой в знак отказа.
— Ну, смотри, — сказал мужик и ускользнул к задним сиденьям.
Ягодный питомник представлял собой огромные плантации, засаженные длинными рядами пыльных ягодных кустов. Один квартал — малина, другой — черная смородина, следующий — вишня. И так почти без края. Заводчане разбрелись по рядам, их смешливая перекличка растянулась широкой дугой.
Мы с отцом решили сначала набрать вишни. На деле это оказалось не так просто: нужно было сламывать каждую вишенку с крошечного черенка, стараясь не раздавить. Первые горсти ягоды, брошенные в ведро, долго катались по дну, прежде чем мне удалось набрать столько, чтобы дно скрылось полностью. У отца дела шли не лучше.
Часа через полтора мы решили сделать привал. Когда отец ссыпал всю собранную вишню в общую посудину, я с огорчением увидел, что на двоих мы не набрали и четверти ведра.
— Черт с ней, с вишней, — махнул рукой отец, — в ней косточки одни. Лучше смородины наберем. Ты пока подкрепись, я к мужикам схожу, папирос стрельну, а то мои закончились.
С соседней поляны доносились веселые мужские голоса и женский смех. Заводчане тоже устроились на привал. Отец разложил для меня на газетке бутерброды, налил в походную кружку привезенный из дома в бутылке сладкий чай. Во вторую кружку насыпал вишни.
— Угощу товарищей. Они небось вишни еще не набрали.
Неладное я почуял минут через двадцать, когда доел свою половину бутербродов и спохватился, что отца слишком долго нет. Смешки на соседней поляне поумолкли. Я сразу догадался, что произошло.
Когда я обогнул квартал с вишневыми кустами и вышел к тому месту, где на расстеленном куске брезента обедали наши попутчики, отец сидел неподалеку от них в пыльной траве у края дороги. Повесив мокрый нос, он жалобно скулил, из глаз его текли слезы. Пустая кружка из-под вишни валялась рядом.
Заводчане, переговаривались вполголоса. Женщины собирали с расставленных по брезенту чеплашек остатки снеди.
— Мы сейчас по малину пойдем, — сказала одна из них то ли мне, то ли отцу. — Вы на автобус не опоздайте, в пять часов обратно трогаемся.
Подхватив сумки и отяжелевшие от ягоды ведра, заводчане стали покидать место трапезы. Полными тоски глазами отец смотрел им в спины и снова ронял голову на грудь.
— На вот. — Какой-то добрячок поставил на край дороги бутылку с недопитой водкой и тяжко вздохнул: — Не должны родители своих детей хоронить! Не должны…
Наконец мы снова остались одни.
У моего отца имелась удивительная способность: напивался он очень быстро, мог закосеть с одной рюмки. В ответ на мои просьбы продолжить сбор ягоды он согласно кивал, но все еще продолжал скулить. Потом все-таки собрался с духом, утер морду пыльной ладонью и с трудом поднялся. Сделав несколько тяжелых шагов, спохватился, что оставил подаренную мужиком водку.
— Давай посидим, покурим.
— Пойдем, — умолял я. — Там ведра наши, ягоду надо собирать.
— Сейчас пойдем.
Он пошарил в кармане и вытащил измятую папиросу. Какое-то время смотрел перед собой мутным взглядом и вдруг скривился:
— На моих руках… посмотрел на меня и… на моих руках…
Я развернулся и ушел один. Вчера вечером мама радостно мечтала, как мы наварим на зиму компотов и варенья. Мне не хотелось ее расстраивать, и я усердно принялся обирать сначала куст смородины, потом взялся за малину. Но когда ссыпал всю добычу в горбовик, выяснилось, что даже вперемешку с вишней не набралось и трети.
В какой-то момент в проходе между кустами появился отец. Он едва стоял на ногах и очень плохо соображал, сжимая гроздья ягоды в кулаке. Палило солнце и, видимо, воздействовало на алкоголь в его мозгах как дополнительный катализатор. Увидев меня, отец протянул руку со скомканной ягодой. Хотел что-то сказать, но вместо этого зашатался и повалился под куст. После беспомощной попытки снова подняться обмяк и вскоре захрапел.
Я ушел на другой ряд и стал собирать с веток только самые крупные ягодки, чтобы не тратить время на второй сорт. В половине пятого запиликали мои наручные часы «Монтана». Чтобы не остаться среди этих проклятых кустов, пора было идти к автобусу.
— Эй, вставай! — Я подергал дрыхнущего отца за куртку.
— Слышишь? На автобус надо.
Он что-то промычал, но глаз не разомкнул.
— Сука!
Неожиданно из моих глаз брызнули слезы. Я схватил одутловатый отцовский кулак с зажатой в нем раздавленной ягодой и со злым нажимом начал возить им по обмякшей без чувств морде.
— На, жри! Подавись!.. Какая же ты сука!
«Господи! — обратился я мысленно. — Почему ты не сделал так, чтобы это он тогда умер?..»
IV
Впервые я обратился к Богу в ту ночь, когда умер мой брат.
Брат был на три с половиной года меня старше. Времена, когда мы иногда играли вместе, прошли быстро, и постепенно он стал для меня просто соседом по комнате, живущим обособленной жизнью.
У нас была общая спальня, общий письменный стол, но когда брат разболелся, меня переселили в другую комнату. Брату с его болезнью требовался круглосуточный уход. Чуть только ослабевало или прекращалось действие укола, он начинал стонать. Стоны его были слышны и в соседней комнате, но я быстро к ним привык.
В ту ночь я проснулся от того, что за стенкой началась необычная суета. Перегородка была тонкая, и, несмотря на ковры, повешенные и с той, и с этой стороны, я все прекрасно слышал. Мать умоляла отца сделать что-нибудь. Она говорила не совсем своим, каким-то помолодевшим, звонким голосом, при этом задыхаясь от сдавленных рыданий. Вот она побежала в ванную и набрала в таз немного воды.
«У него изо рта течет… сделай что-нибудь…»
«Павлик!.. Павлик!.. Ты что, Павлик?..»
Голос отца был напуган. Я никогда не слышал его настолько беспомощным. Даже в тот раз, когда он прочел телеграмму о смерти бабы Мани и ужаснул меня своим плачем. Я замер под одеялом, не смея пошевелиться, и вдруг начал молиться: «Боже, пусть это будет сон! Пусть я проснусь завтра и это окажется просто сон… Господи, боженька, любимый мой, дорогой бог, если ты есть…» Из глаз моих обильно текли слезы. Я и не знал, что внутри моей головы содержится так много жидкости. Слезы не остановились даже тогда, когда я убедил себя, что Бог мою молитву услышал и все будет в порядке.
Но Бог меня обманул.
…Когда я сидел на иссушенной солнцем земле среди пыльных кустов вишни, слез из меня вытекло значительно меньше, чем в ту ночь, когда умер брат. На улице слезы сохли быстро, и мне показалось, что лицо мое обездвижила какая-то невидимая маска.
Я знал, что неподалеку от ягодного питомника ходят электрички, и решил, что добраться до дома как-нибудь смогу и без автобуса. Это меня успокоило. Почти одновременно с пришедшим спокойствием в проходе между рядами ягодных кустов появились двое заводчан. Недовольно матюкаясь, они подхватили невменяемого отца, закинули его руки себе на плечи и поволокли.
— Послал же бог попутчичка…
V
Отец так и не выбрался из трещины, в которой он оказался. Через несколько лет после злосчастного похода за ягодой, в разгар дефолта 1998 года, бог все-таки исполнил мою злую просьбу.
Отец часто уходил в загулы и не появлялся дома по нескольку дней. В тот раз мы с матерью решили обзвонить больницы только на пятый день. В больницах отца не оказалось. Нашелся он в морге. Человек в телефонной трубке сразу подтвердил, что он у них, как только я сказал про татуировку с щитом и мечом. Никаких документов у отца при себе не было, поэтому его едва не захоронили как безродного. Умер он в промзоне, недалеко от автобусной остановки — остановилось сердце.
Что-то во мне, конечно, дрогнуло, когда стало известно, что мой отец со вскрытой судмедэкспертом грудью лежит мертвый в специальном холодильнике. Но я не скривился, не затрясся от безудержных рыданий. Умер и умер, этого и следовало ожидать.
Не проронил я ни слезинки и в день похорон.
Проводить отца в последний путь пришло немного людей, поэтому поминки было решено сделать дома. Какие-то женщины, знакомые матери с работы, наготовили еды, накрыли стол. Мне было приятно, что все получилось по-человечески, достойно.
Двумя годами ранее умерла бабушка, поэтому атмосфера поминок уже была мне знакома.
Одним из гостей за столом был Вовка, который со времен его достопамятного избиения моим отцом успел отмотать третий срок и теперь тоже беспробудно пил. Но в тот день он вел себя чинно, соответствуя моменту: поднимал рюмку не чаще других, слушая поминальные речи, задумчиво смотрел в тарелку и сосредоточенно жевал железными зубами.
Когда разговоры за столом перестали касаться моего отца, я заметил у входной двери нашего соседа с пятого этажа — придурковатого инвалида-эпилептика Ростислава, который был известен так же тем, что гнал самогонку и торговал ею. Я слышал, что для крепости он подбодяживал в свое пойло димедрол. Отец был его постоянным клиентом и, может быть, отчасти благодаря этому «сотрудничеству» лежал теперь в могиле.
Ростислав не решился пройти к столу и жестами поманил меня выйти на площадку.
— Тут такое дело, — сказал он, нервно подергивая щекой. — Твой отец у меня в долг брал. Я все понимаю, но я же не виноват, что так вышло и он не успел рассчитаться…
Горячая волна поднялась из живота и ударила в голову, в висках застучало.
— Сколько он должен? — спросил я, стараясь дышать ровно.
— За три по ноль пять.
— В деньгах это сколько, я принесу.
Ростик назвал сумму.
— Ты сейчас принеси, — засуетился он. — Я все понимаю, но лучше сразу закрыть вопрос, чтобы не было никаких эксцессов.
— Подожди меня тут, — сказал я.
После похорон остались кое-какие деньги, и я знал, где они лежат. Отсчитав нужную сумму, я подошел к столу и выпил рюмку водки. Вовка опытным взглядом что-то усек, легким движением кудлатой головы поинтересовался: «Проблемы?» «Все нормально», — ответил я таким же едва заметным жестом.
Сейчас я выйду в подъезд, суну Ростиславу купюры, попрошу пересчитать. А потом резко возьму его за ворот и буду бить, бить в гнусную рожу сжатым до состояния камня кулаком. Буду бить так, что кровь из его расквашенной хари зальет площадку, забрызгает багровым бисером побелку на потолке. Буду бить, пока он не закатит глаза и не рухнет к моим ногам. Может быть, для этого понадобится всего два или три удара. Но я постараюсь ударить еще хотя бы разок. Настолько сильна моя вера, что это будет правильно. Это будет заслуженно. Но хватит ли мне силы?..
Есть ли у меня сила?
Я не такой сильный, каким был мой отец.
Видит бог, я не такой…
2024, Ангарск — Чита
